Форум Ники Невыразимовой

Проба перевода, точнее, скорее "стиховерсии" стиха Дерека Уолкотта. Источник был найден в интернете, так что текст может содержать опечатки,  но я отталкивался от того, что есть.

FOREST OF EUROPE

The last leaves fell like notes from a piano
and left their ovals echoing in the ear;
with gawky music stands, the winter forest
looks like an empty orchestra, its lines
ruled on these scattered manuscripts of snow.

The inlaid copper laurel of an oak
shines though the brown-bricked glass above your head
as bright as whisky, while the wintry breath
of lines from Mandelstam, which you recite,
uncoils as visibly as cigarette smoke.

"The rustling of ruble notes by the lemon Neva."
Under your exile's tongue, crisp under heel,
the gutturals crackle like decaying leaves,
the phrase from Mandelstam circles with light
in a brown room, in barren Oklahoma.

There is a Gulag Archipelago
under this ice, where the salt, mineral spring
of the long Trail of Tears runnels these plains
as hard and open as a herdsman's face
sun-cracked and stubbled with unshaven snow.

Growing in whispers from the Writers' Congress,
the snow circles like cossacks round the corpse
of a tired Choctaw till it is a blizzard
of treaties and white papers as we lose
sight of the single human through the cause.

So every spring these branches load their shelves,
like libraries with newly published leaves,
till waste recycles them—paper to snow—
but, at zero of suffering, one mind
lasts like this oak with a few brazen leaves.

As the train passed the forest's tortured icons,
ths floes clanging like freight yards, then the spires
of frozen tears, the stations screeching steam,
he drew them in a single winters' breath
whose freezing consonants turned into stone.

He saw the poetry in forlorn stations
under clouds vast as Asia, through districts
that could gulp Oklahoma like a grape,
not these tree-shaded prairie halts but space
so desolate it mocked destinations.

Who is that dark child on the parapets
of Europe, watching the evening river mint
its sovereigns stamped with power, not with poets,
the Thames and the Neva rustling like banknotes,
then, black on gold, the Hudson's silhouettes?

From frozen Neva to the Hudson pours,
under the airport domes, the echoing stations,
the tributary of emigrants whom exile
has made as classless as the common cold,
citizens of a language that is now yours,

and every February, every "last autumn",
you write far from the threshing harvesters
folding wheat like a girl plaiting her hair,
far from Russia's canals quivering with sunstroke,
a man living with English in one room.

The tourist archipelagoes of my South
are prisons too, corruptible, and though
there is no harder prison than writing verse,
what's poetry, if it is worth its salt,
but a phrase men can pass from hand to mouth?

From hand to mouth, across the centuries,
the bread that lasts when systems have decayed,
when, in his forest of barbed-wire branches,
a prisoner circles, chewing the one phrase
whose music will last longer than the leaves,

whose condensation is the marble sweat
of angels' foreheads, which will never dry
till Borealis shuts the peacock lights
of its slow fan from L.A. to Archangel,
and memory needs nothing to repeat.

Frightened and starved, with divine fever
Osip Mandelstam shook, and every
metaphor shuddered him with ague,
each vowel heavier than a boundary stone,
"to the rustling of ruble notes by the lemon Neva,"

but now that fever is a fire whose glow
warms our hands, Joseph, as we grunt like primates
exchanging gutturals in this wintry cave
of a brown cottage, while in drifts outside
mastodons force their systems through the snow.

ЛЕС ЕВРОПЫ

Последние листья опали, как падает вниз
Лист с нотами с крышки фортепиано.
Овальное эхо их продолжает нестись
По воздуху, слух наполняя пряно
Звучащей паузой, стынущей близ

Нескладных пюпитров стволов, которыми лес
Зимой  навевает мысль об опустевшем
Оркестре, их линии писаны четко, без
Линейки на белом снеге, простершем
Вокруг во все стороны вечный свой палимпсест.

Обитая медью лавровость дубовых листов
Сияет, хотя затемненных квадратов
Стекла над твоей головой желтый цвет готов
Соперничать с цветом виски, пока ты
Читаешь мне строки из Мандельштама, их слов

Морозная свежесть на выдохе так же видна,
Как дым сигаретный, плывущий зигзагом.
"лимонной Невою под хруст сторублевый..." Со дна
Твоей  глотки изгнанника с хрупким кряком
Выходят гортанные звуки. И в них слышна

Хрустящая ломкость листьев под каблуком,
И строки, строки из Мандельштама,
Кружатся в потоке света с шепотком
Листвы, оторванной ветром нежданно,
В коричневой комнате, в Оклахоме, в пустом

И бесплодном штате. Здесь - Архипелаг
ГУЛАГ, и под этим льдом пробегает
Соленый След Слез, прорезавший эти поля
Такие открытые, каким бывает
Лицо пастуха, как его разгладит кулак

Палящего солнца, седины небритых снегов.
Растущий, как шепоты на конгрессе
Писателей, снег все кружит и кружит круг него,
Как конный патруль у отставшего в процессе
Миграции мертвого индейца из племени Чок-‘тов.

Пока не поднимется буря бумаг, догово’ров -
И мы потеряем за ней человека, -
Единственно важного в этом ворохе слов
Объекта в деле. И так отвека
Весной ветви грузят полки будущих дров

Листвой, как читальни свеженькой партией книг,
Сырых от печати газетных тетрадей...
Пока убыль года не отработает их
Как шредер - целый лист в мелкий снег истратив.
Но разум продолжится, обойдясь и без них,

Как этот дуб с пригоршней бронзы листов.
Как поезд минует иконы леса,
С распятыми мучениками голых кустов,
Симфонии льдин с оглушительным треском
Разгрузочного двора, и воем свистков.

Их резкий вой тянется выдохом стылой зимы,
Вморозив согласные в хрупкие иглы
Сосулек дождя, едва не достав до земли,
Уже обращенного в камень – античные игры,
Наследие не человечески мыслящей тьмы.

Он видел поэзию в брошенных станциях под
Огромными, словно вся Азия облаками,
В просторах, что словно маленький плод,
Проглотят Оклахому с ее потрохами
Степей, где деревья, встречаясь, направят полет.

Не ей дано задержать вас в пути 
Но этому унылому пространству,
Столь необъятному, что, кажется, уйти
Куда-нибудь – сколь ты ни странствуй, -
Мешает насмешка размера над идеей пути.

Кто этот смуглый парень на гранитной мостовой
Европы, глядящий вниз, на реку?
Река отливает закатное золото в золотой
Монеты с чеканным портретом «имяреку» -
Политику, но не поэту. Нева, с водой

Шуршащей, как пачка банкнот, и Темза, затем,
Эбеновый на золотом, оттиск
Гудзона. От мерзлой Невы дальше, к тем
Потокам Гудзона, что растворяют отблеск
Огней аэропорта и станций гулких эдем

Для тех эмигрантов, кого обычный мороз
Согнал, не менее, чем изгнанье
Само по себе. Они граждане языка, что врос
Теперь и в тебя, и каждое "Увяданье",
Вдали молотьбы комбайнов, когда в сенокос

Они собирают пшеницу и вяжут в сноп,
Как девочка, кудри сплетая косынкой,
Вдали от русских каналов, подхвативших озноб
От солнечного удара, тростинкой
Идеи в поисках слова морщиня лоб,

Ты пишешь, сумев разделить холостяцкий кров
С двумя языками. Архипелаги
На юге моем - это тоже тюрьма, их кровь
Испорчена, все же эти бараки -
Поэзия - самая строгая из тюремных свекровь.

Писать стихи - это самая страшная боль.
Что кроме фразы, которую можно
Из рук передать в уста, способна тобой
Рожденная строчка нести осторожно?
И стоит ли этого та пролитая соль?

Из рук в их уста сквозь века, и века, и века
Тот хлеб, что останется годен даже,
Когда сгниют все накопленные блага,
Когда в окружении проволок, стражи
Один заключенный цитирует фразу стиха,

Блуждая в лесу увитых колючками стен,
Кружась и смакуя ее по кругу,
Ту фразу, чья музыка будет живучее смен
Листвы, заполнявшей недавно округу,
Ту фразу, чья плотность суть мраморный пот перемен

На ангельских лбах, который обсохнет лишь
Когда сам Борей погасит павлиньи
Огни своего вентилятора прямо от крыш
Лос-Анджелеса и до Архангела крыльев,
И в памяти ты ее более не сохранишь.

Голодный испуганный Осип Мандельштам
Дрожал от божественной лихорадки,
И каждой метафоры новый смертоносный штамм,
Пронзал его дрожью от макушки до пятки,
И каждый гласный был тяжелее, чем килограмм

Из каменной кладки на старой заросшей меже… -
"лимонной Невою под хруст сторублевый..."
Теперь эта дрожь – тот огонь, чье мерцанье уже
Не жжет, а греет наши ладони, дубленные
Сознанием одиночества, Джозеф, мы же

Подобны приматам, в тот первобытный век,
Гортанно бормочущим горловые звуки,
В этой зимней пещере коттеджа, что создал человек,
Пока в занесенной ледниками округе
Слоны пробивают стадам своим путь через снег.

мне тоже захотелось этот стих перевести, поэтому не смог дочитать до конца и написать рецензию, прости)

:) на веке перевода меня разбили в пух и прах))) с одной стороны - за дело, с другой стороны, я не согласен с тем, что форма важнее музыкальности и оттенков смысла, которые придется принести в жертву форме, потому как на то они и разные, языки... но это предмет отдельной дискуссии. Я тоже холчу перевести его по другому - соблюсти формальные требования и посмотреть, что окажется лучше.
Очень интересно было бы увидеть другую версию, жду с нетерпением)

А разве у тебя нет формы?

Ну, типа в оригинале белый пятистопный ямб, а у меня рифмованный дольник)

А...вот оно что. Требуют соблюдать стихотворный размер оригинала!

http://www.nika-stihi.ru/forum/index.php?board=21.0

Для переводов есть вот такой раздел. Попрошу наделенных полномочиями модераторов перенести :)

Да. Но имеют ли дебютанты право публиковать переводы в том разделе?