Конкурс-подборка 76. Лучшее за 2011 год

[Ника]

Эта слабость...

Эта слабость к словам, этот гребень цветной над башкой –
это вовсе не нимб, это яростный чуб какаду.
Это лёгкий уклон к заведению с душем Шарко.
Это горло горит, а ладони при этом – во льду.
Это крошишь гранит, но не можешь размять пластилин.
Это музыки жар и холодный ушат тишины.
Это голод, который коварен и неутолим.
Это просто стихи. И они никому не нужны.

[Ника]

Зонтики

Она не то что тяготеет к экзотике,
но в очень хмурые, дождливые дни
она скупает светло-синие зонтики.
Уже полшкафа занимают они.
С собой не носит, забывает их, глупая.
Но дома вытащит, раскроет в руках,
и через ткань небесно-синего купола
ей светит люстра. Ведь без солнца – никак.

Она раскручивает зонтик за тросточку,
и небо кружится и сбоку, и сверху.
А за щекой её – вишнёвая косточка,
а может, имя одного человека.

[Ника]

Сны по пропускам

Он твердил себе вечно избитое: «Делай, как должно!»
Он себя укрощал и пилил, как ножовкой – железо.
Каждый час проверял, не налипла ли грязь на подошвы,
и считал: если горько на вкус, значит, точно полезно.

Он тянулся к стихам, но себе ограничивал воздух,
не дышал, не писал, полагая: мужчина – добытчик,
всех, кого приручил, он обязан тащить паровозом,
терпеливый, как снайпер. На шее (желательно бычьей).

И однажды разгневался сказочник Оле Лукойе,
приглядевшись к нему – к еле видимой точке на плане,
и сказал ему: «Раз ты творишь над собою такое,
я за это лишу тебя снов, укротитель желаний!»

И с тех пор мой любимый живёт исключительно в яви –
без каких-либо грёз, без подсказок и знаков, кошмаров.
Просто падает в ночь и лежит до утра в ней, как в яме…
И не может добыть на просмотр своих снов контрамарку.

Иногда, очень редко, его провожу в кинозал я –
без билета, с одним лишь «авось», просто зная: «Пройду!»,
и нам крутят нон-стоп сны про наше счастливое завтра,
только мы их не смотрим, целуясь в последнем ряду.

[Симамура]

Solo

Однажды я выйду из дома (на улице будет лето)
Без компаса и без карты, а так сказать – налегке.
И будет болтаться в кармане губная гармошка, а флейта,
Простая медная флейта – лежать у меня в рюкзаке.

Однажды я выйду из дома и яму оставлю оркестру,
Два метра под землю, а сзади – заброшенный зрительный зал
Здесь, меж контрабасом и арфой всегда находилось мне место,
Откуда вперёд ни шагу, а также ни шагу назад.

Ах, как я гранил Чайковского, как Шуберта я наверчивал!
До хруста в костях, до судорог зажатый со всех сторон.
Была минута столетием, и нота казалась вечностью,
Пока дирижёр, улыбаясь, легко выходил на поклон.

Однажды я выйду из дома (а может – уже сегодня).
В потёртых джинсах и кедах я выйду и сделаю вид,
Что, дескать, я опечален, я плачу и всё такое,
Услышав, как где-то в яме басами оркестр гремит…
…
Solo:

O, mein lieber Augustin,
Augustin,
Augustin

[Симамура]

Серёжка

Когда войдёшь в лес, где все деревья черны,
Дай им имена, и пусть стоят до весны.
Дай им имена, дай им знать, что ты – друг.
Усыпи их наложением рук.

Когда войдёшь в лес, представь себе, что ты – лист.
Или игла сосны, или танцующая твист
Серёжка клёна, твоя голова кружится.
И ты летишь, глядя в высокое небо Аустерлица.

Но война уже позади, всё, всё уже – позади.
Завтра с тёплым питьём нагрянут дожди,
И аквилон укроет ветерана периной
И споёт ему песню, о том, что длинной

Бывает жизнь, а зима, она лишь на вечер.
Закрывай глаза, время не лечит, не лечит.
Эта болезнь пройдёт, пройдёт, потерпи немножко.
Это ветер поёт, поёт, что ты - всего лишь серёжка.

[Симамура]

За снегом

Нет,  нет, не за хлебом, за снегом, за снегом
Озябшие птицы
Летят плохо оштукатуренным  небом,
И снится им, снится,
что поле укрыто раскрошенным мелом
Да чёрным графитом.
И видится мир ослепительно целым,
Забытым, забытым.
Когда твой замок металлически щёлкнет   
В начале седьмого
И лифт этажи отсчитает, как чётки,
Откроется снова
За дверью декабрь, не Рождественский - белый,
А тёмно  - бесснежный.
Ты выйдешь наружу без дела, без дела,
Увидишь, что те же
Огни фонарей сквозь туманную смальту
Желтеют,  случайны.
И кружит листва по сырому асфальту,
Печально, печально.
И кто в этом вальсе ведущий, ведомый,
Не знаю теперь я.
Прислушайся, мир ослепительно новый
Грохочет за дверью!
Вороньими криками небо прошито,
Всё ближе и ближе.
И ты вспоминаешь свой сон позабытый.
И музыка – тиш

[Аксолотль]

Дедлайн

Офисная ячея номер двадцать три,
Зеркальна снаружи и эргономична внутри,
Кулер сломался: дает лишь холодную,
Разница чисел М и Ж в коллективе равна нулю.

Что-то случается здесь, через час попадает на Ленту.ру:
С юга приходит большая волна, приходится ко двору,
Бизнес-башня уходит под гладь, оставляя шпиль:
Вот туда и направим мы свой репортерский киль.

Фотокор опустится в ластах, и спецаппарат
Сделает снимки, которые мир облетят:
Жабрами свежими всасывая черный чай,
Белая рыба сидит под табличкой «дедлайн».

[Аксолотль]

Эпилог, он же Эпиграф

Ты не увидишь главного (поделом!):
Как я седею и становлюсь красивой;
Как я обзавожусь иностранной ксивой;
Клею трёхзначный номер на фотоальбом;

Как твой ребёнок учится есть с ножа
И создавать, а потом нарушать запреты;
Как она шепчет в трубку кому-то: «Где ты?»
Как ей в ответ рокочут: «Моя душа!»

Нет, не пугаю – я подвожу черту.
Дальше иди один, наслаждаясь эхом.
Если на это и можно смотреть без смеха,
То лишь благословляя на пустоту.

[Аксолотль]

Кузнец

Пыльный летний двор, вот кузнец Иван, на столе оловянный лежит стакан,
У крыльца с холодной водою чан – всё как в сказке, почти лубок.
Он женат семь долгих счастливых лет, а живут в согласии и без бед,
Хороши у Аглаи и речь, и обед — не торопятся бесы в бок.

У Ивана плечи – крутой волной, у Ивана голос – густой струной,
Как он входит в тяжёлый кузнечный зной – чёрный глаз – раскалённый гранит.
Что умеет он? Загляни, смотри, как железо под сильной рукой горит,
А выходят - куницы и снегири; как Иванов чеснок* грозит.

Говорит жена ему (на беду!) – а в лесу вчера повалило дуб,
С того дуба бы вышел чудесный сундук, ты б замок на него сковал;
И покрыл зверьём и тенями птиц, чередою знакомых и страшных лиц,
Как от этих пределов до тех границ ты один и умеешь, Иван.

У Ивана – поводья, топор в мешке и завязаны хлеб и яйцо в платке.
А навстречу – женщина налегке, но в дорожной одежде грубой.
У ноги – внимательный рыжий пёс, прежде чем понятный повис вопрос,
Наш кузнец сказал: «Я б тебя подвёз, но сначала – поедем к дубу».

«Говорили, что сказочник тут живёт, но суровый в этих местах народ» —
Ах, глаза незнакомки — гречишный мёд! — «В той деревне сожгли телегу.
А лошадку убило вчера грозой. Кто послал меня, видимо, будет зол,
Даже если б со сказочником свезло – как вернуться по грязи, снегу?»

«Мы легко твою разрешим беду – вот, гляди – стоит вверх корнями дуб,
Хватит и жене на большой сундук, и тебе сколотить повозку,
Что до сказочников – не найдешь концы, здесь одни ткачихи да кузнецы»…
И летят серой тучею мокрецы, и ссыпаются в след колёсный.

До села довёз – и пропал Иван – как он раньше за словом не лез в карман?
И шатает его, он ни трезв, ни пьян, не поймёт – что же с ним такое?
Как он скручивал, как высекал, рубил – он, конечно, вовсе не позабыл,
Что же он ни в одном из углов избы не находит себе покоя?

«Я ведь жил внимательно, не как все, видел в небе рыб, мотыльков в росе,
У жены моей антрацит в косе – ну, зачем мне тоска такая?
Не усну, под веки мне морок врос – завиток у уха, точёный нос
И огромный ласковый рыжий пёс серебро из руки лакает»

Гостья ходит по улицам, по дворам, он же пилит, куёт ещё до утра,
И Аглая не делается добра и не ждёт сундука от мужа.
На седьмое утро седьмого дня отдаёт незнакомке Иван коня –
Ах, телега! Её обода звенят, на бортах её – солнце, стужа,

Листья лавровые и дубовые в ряд, и чужие птицы меж них гудят,
И чужие звери из них глядят в сонме щупалец и чешуек,
Незнакомка хлопает по плечу — ровно то, Иван, чего я хочу,
За телегу я тебе заплачу — тут Иван прекращает чуять.
***
Солнце росы с ромашек кладёт в карман, у ворот высоких лежит Иван,
Нет на нём ни следов, ни кровавых ран – но и воздух в него не входит.
И – отсюда плохо, но различишь – в небе словно бы пару телега мчит:
В чёрном фартуке длинном кузнечном и
В грубом платье дорожном, вроде.

[Вера Гаевская]

Рыжее солнце

Был день как день – с малиновым рассветом,
с клочками облаков, похожих на слонов,
плывущих так смешно из чьих-то странных снов,
окрашенных в цвета невиданных тонов,
и с рыжим солнцем в золотой карете.

Пропитан день был радостями лета -
медвяностью росы, внезапностью грозы,
следами ног босых, солёностью слезы,
дрожаньем над рекой глазастой стрекозы
и рыжим солнцем в жёлтых сандалетах.

Смеялся день то детским звонким смехом,
то женским голоском, то с хрипотцой баском,
и сыпался песком, и цокал языком,
кузнечиком трещал в тени под лепестком.
И рыжим солнцем в каплях билось эхо.

А там, где ночь встречается с рассветом,
над краешком земли взлетали корабли,
чуть слышно журавли курлыкали вдали,
лазурные цветы на склонах гор цвели
и в рыжем солнце кудри путал ветер.

[Вера Гаевская]

Баба

Слепили дети из снега бабу –
Чуть больше метра, но всё при ней:
Грудастый корпус, из фетра шляпа,
И под глазами – следы теней.
Лишь старый веник в руке некстати,
Вот ридикюльчик бы – в самый раз,
Ведь мимо ходят такие дяди…
Быть может, был бы какой-то шанс?
Но раз уж выпал ей этот жребий,
Она не ропщет, а по ночам,
Забыв про гордость и вид нелепый,
Метлой неловко, слегка ворча,
Сметает всё, что скопилось за день.
Ох, эти люди... Обиды, боль,
Следы от мелких душевных ссадин
И недовольство самим собой.
Когда же солнце проснётся вяло,
С улыбкой смотрит она опять
В глаза прохожим - большим и малым,
Как будто хочет их боль унять.

[Вера Гаевская]

Сватовство

(По картине Павла Федотова «Сватовство майора»)


Давно пора майору на покой – устал от службы, ни семьи, ни денег, поместья нет, а пенсион такой, что если вслух сказать – язык немеет. И выход, вероятно, лишь один – женитьба на вдове, а лучше дочке купеческой с приданым из перин, ковров, брильянтов, золота и прочим.

... В наряде в цвет бордосского вина, с лукавым взглядом сваха – ей-то надо повыгодней представить жениха. А тот в дверях застыл, весь при параде – как влит в драконьей зелени мундир, при сабле, и, сминая треуголку, он нарочито весело глядит, и чуть дрожит на эполетах чёлка. Усы молодцевато подкрутив, втянув взращённое за годы брюшко, он цену набивает – да, красив! А приживалка, щуплая старушка, в испуге - отчего переполох? кухарка кулебяку разложила, старик-отец, в улыбке пряча вздох, сюртук свой теребит и трёт затылок.

И рядом дочь, разряженная мать – растерянность на их смущённых лицах, пытается невеста убежать, да маменька за платье ухватилась. "Стой, глупая…" - спешит предостеречь, а та глаза сконфуженно отводит, стыдясь открытых непривычно плеч, трепещет белой птицею на взлете.  Ни явной фальши, ни корысти в ней, ведь как себя вести, ей наказали. Стук сердца всё тревожней и сильней, как будто стук по клавишам рояля. Вот шёлковый платок упал из рук, волна румянца опалила щёки. Так страшно вымолвить хоть слово вслух, и гость застыл в молчанье на пороге...

[Нэля]

Якорный Бабай

Вот смотри: вот это – море,
Вот корабль, а снизу – якорь,
А оранжевая клякса –
Это Якорный Бабай.

Он оранжевого цвета,
Потому что рыжий-рыжий
И лохматый-прелохматый
С огроменной головой.

А скафандр его – зелёный,
Чтоб не спутать с волосами,
Если кто-то из матросов
Забирает постирать.

Экипаж Бабая любит
За весёлость и полезность
И за то, как ловко якорь
Он втыкает в грунт морей.

А ночами подплывает
И глядит в иллюминатор,
Чтоб матросы заорали
«А-ааа! Пожар на корабле!!»

Что еще он может делать
Я пока что не придумал –
Я же просто объясняю
Что сейчас нарисовал.

[Нэля]

две толстенькие тучки

Две толстенькие тучки столкнулись на бегу
с красавцем-самолетом, который мчал в тайгу.

Две тучки возмущались, кричали «Вот нахал!»
А он ведь им сигналил и крыльями махал.

Он вовсе не хотел им нисколько навредить:
Спросите хоть у ветра – он сможет подтвердить.

Две тучки-невезучки спешили на закат,
А ветер на ходу им залатывал бока,

Тихонько дул на дырки, что сделал самолет,
Гудел: «да ладно, девки, к закату заживет»

[Нэля]

объелась муха варенья

Объелась муха варенья,
смотреть на него не может,
глаза закрывает руками,
когда мимо банки летит.

Обиделась банка на муху
"Не дам ей больше посадки!
пусть надо мною в небе
наматывает круги!"

Банка ушла в холодильник,
залезла на верхнюю полку,
вежливо попросила
подвинуться колбасу.

Ей и самой варенье
липкое надоело.
Взял бы доел его кто-нибудь,
а банку помыл, наконец.