Все! Нет больше моих сил думать - а что здесь можно еще исправить и стоило ли начинать вообще. Выкладываю давно обещанный цикл - на растерзание. Не знаю, насколько съедобным получился этот пирог, но повар очень старался
хотя не исключено, что блюдо окажется непригодным для еды
- тут я сам ничего не знаю. Но, если серьезно, в образ я вживался долго и искренне.
P.S. Специально для злобного модератора К.
- с Никой это согласовано, она сказала можно стихи выложить циклом, так что пожалуйста ничего не удаляй, даже если совсем не понравится.
После одного уточнения Ники я вывешиваю предупреждение - искренне верующим людям это может очень не понравится. Так что тогда наверно даже не стоит читать.
Никто не заметил на мне отметины
В ясное утро моего рождения
Словно от счастья подернулись пленкой
Глаза у старшего поколения.
Угольно-черным была измазана
Левая часть сердечка младенца
Темный след - как от грязной руки
На накрахмаленном полотенце.
Вспоминаю, как сон, мои детские годы -
Как блуждал в одиночестве по двору,
Как кормил с ладони черных ворон
Не принятый сверстниками в игру.
Как мой змей воздушный рвала гроза
Как тоской наполнялись глаза, как кувшины;
Как у матери возле глаз пролегли
Ранние и неласковые морщины.
Воскресение – солнце, люди, звон с неба
Мы идем по дымящей весенней земле
Меня держит за руку бабушка, крепко
Платок прижат к ее твердой скуле.
Утром, устав от бесплодного спора
Мать махнула рукою - «Да ладно, веди
куда хочешь – вреда не будет, только
К обеду его приведи». Бабушка сжала
Бескровные губы и нацепила ветхий платок
«Готов, внучек?» – на дрогнувший голос ответом
был мой равнодушно-вялый кивок.
Старикам и детям случается видеть
Обратного мира малую толику.
Бабушка знала – со мной неладно.
И откуда ей было знать – насколько?
«Клирос», «амвон» и другие слова, равнонепонятные
В ушах шумели. Люди входили в маленький зал
Шептались, крестились, и хором пели. У меня
Наковальней стучало в висках, и предательски подгибались
Колени, когда я шагнул к бородатой иконе
Вытряхивая из карманов сомненья.
И черного, злого грифеля жало -
Тогда как раз стало тихо. Рука
Сама острие успокоено сжала – и дальше
Все было проще – легко вспоминались
Слова и знаки – я их рисовал в радостной
Детской злости – кровь в жилах
Звенела веселым скерцо
Плоть дрожащей лозой оплела мои кости
Но победно и яростно билось сердце.
Свет. Ужас, поднявшийся стаей ворон
Чей-то всхлип на миг разрушил молчание.
Я бросил грифель и сделал два шага
К дверям, томившемся в ожидании.
А за спиной поднималось волной
Обманутых Божьих овец мычание.
В укромном месте, упав на траву
я смеялся до слез, лица в памяти перебирая
и вдруг увидел среди светлых и темных
Два глаза, обугленных горем по краю.
От боли темно-свинцовых…
Я прислонился щекой к стволу.
Закрылся руками от света неистового.
И по щекам заструились слезно
Талого детства ручьи серебристые
Унося мысль о том, что вернутся не поздно…
Когда близких глаза затянулись последним льдом
Моя куртка и рядом – душа, висели в шкафу, ожидая
Когда, наконец, я решусь и покину дом
Который родным все равно уже не называю.
Я знал куда мне идти – по звездам - в подлунном мире
По канавам январских дорог, праздниками изьежженных
Подобные мне соберутся в знакомой квартире
Играя там то ли в избранных, то ли в отверженных.
В доме, куда я иду – шумно, и, мягко скажем, нечисто
Его мрачные обитатели считают меня своим
Я не трачу время на споры – некроманты и сатанисты
Скоро поймут как они далеки, а я близок – к Ним.
Там, на другой стороне человеческих душ, я наверно
Найду новый кров и опять увлекусь игрой. Но сердце
злорадно стучит, черной кровью налиты каверны
души – и я знаю – я никогда не приду вновь – домой.
Я пишу стихи, свесив ноги с надгробия
Старого, осенним солнцем окрашенного
Потерявшего вид, равно как и подобие
Торжественно-мрачного дома для праха.
Я сметаю с гранита мысли позавчерашние
Опираясь о крест без бравады и страха.
Нет это не страшный оккультный обряд
Мне просто так намного удобнее
Писать стихи, свесив ноги с надгробия…
Я с улыбкой смотрю, как, шатается, падает
Болезненный мир, созданный моим другом –
Так тепличное деревце гибнет от вьюги
Непривычное к холоду, замерзает.
Кто открыл ненадежную дверцу теплицы
Всегда честной в рукопожатьи рукой?
От кого ушел, не прощаясь, покой
Кто пересек свою душу, как улицу?
Я в ту ночь не ложился спать до восхода
Луны – всепрощающей, верной подруги
Чтоб стать белым в лучах ее древнего холода.
А тогда, протянув не-дрожащие руки
К зеркалу – души блестящему входу
Я взмахом рук замкнул себя в круге.
Семнадцать лет уже было нанизано –
Бисер дней собирала тугая лесА.
Я встретил ее – словно прогалину
Солнечную посреди угрюмого леса.
Ее тело было юным и звонким.
Нежностью, спрятанной под ключицу
Билась на шее синяя жилка
Как оттиск неба на крыле белой птицы.
И дрожала рука, державшая нож.
Как дрожат на осеннем ветру лепестки
Нет, я не хотел срезать этот цветок –
Но все же мы оказались близки.
Ее солнце волной окатило меня
И разбилось в брызги, как дождь о брусчатку
На ее тонкой коже остались рубцами
Моих рук и губ темные отпечатки.
Я бежал, сердце билось как пойманный зверь
И, шатаясь под глиняной вины тяжестью
Озираясь, я всюду встречал мертвый взгляд
ее глаз, навеки простившихся с радостью.
Скрип поезда отдавался эхом
Я прижался виском к холодной ладони стекла.
Слушая, как в соседнем купе беседа перетекла
В шепот и шорох ткани, прерываемые тихим смехом.
Весь день там, позади
Будут суета, мигание фар, люди строго-синие
Белые от отчаяния лица тех, что вчера считали себя всесильными
Из-за чрезмерного самомнения, слепой веры и черной звезды на груди.
Между решеток и вонючих промоин
Они проведут, задыхаясь, длинные, смрадные дни и часы
И кто-то из них все-таки догадается, пока будут
качаться Фемиды весы
Что с ними случилось и как, и как звали того, кто виновен.
Тогда между стен захрипят проклятия
Прозвучат призывы к Тому, Кому нет до них дела
И знак их наивной веры – черная пентаграмма – не жжет,
не язвит предателя тело
Его с детства держат другие – крепкие, по-родственному тугие объятия.
А поезд идет через мокрый лес
Ветки, чуть задевая вагонную крышу, шуршат
Часом гремят встречные поезда, желтых окон просветы блестят
В них еще бьется жизнь, а напротив – лиловый в свете луны мертвец…
Форум Ники Невыразимовой
автор
IP записан
, но, как выяснилось, не всё. Первая-вторая-третья части мне, как и Зато, показались наиболее сильными (то, что до семнадцати лет, словом).
Более того, текст неубедителен. Он по идее пишется от лица человека, который МОГ бы усесться на чужое надгробие и спокойно писать там стихи. А я почему-то подозреваю, что автор кладбищ на самом деле боится. И это в стих проникает. 
