Между небом и землей

Оборотни

Мы –  кролики. На нас проводят опыты.
Но все воспринимают всё без ропота.
Мы –  белки. Мы бежим по колесу,
Нас ноги уж не держат, но несут.

Верблюды мы (надменны и выносливы).
А про горбы расспрОсите нас после вы.
Верблюды мы. Поклажа нелегка.
Плюёмся редко. Но наверняка!

Но рано или поздно наваждением
Вдруг захлестнёт любовь к прямохождению...
И вот тогда, представьте, чёрт возьми:
Перевернувшись, станем мы людьми.

Урбанистический романтизм

Не гадайте мне
                          на кофейной гуще, пенке иль жиже.
Не гадайте мне:
                          я сама в предсказаньях профи.
Как же тут не знать,
                                   ЧТО, допив, на дне чашки увижу?
А увижу я там
                         мужской незнакомый профиль.

Нахожу везде
                        любви грядущей знаки, приметы.
Не бывает же так –
                                 может, только лет в пятнадцать!
Не в Париже ведь, не май!
                                             Сентябрь, угасает лето.
И в толпе вокруг –
                                мало принцев, должна признаться.

И в толпе –
                    лица серы и надсаден утренний кашель.
Поглядишь на них –
                                  усомнишься, где ты и кто ты.
Это наша страна –
                                иногда не уверена, наша ль? –
Одолев похмелье, спешит на службы-работы.

А другая часть страны
                                      по утрам бежит от инфаркта,
Вредный кофе
                         не пьёт, не видит ни дна, ни гущи!
Это верно всё –
                           но того никак не отменит факта,
Что везде нахожу я
                                 знаки любви грядущей.

Телефонный звонок

В предзимье людям хочется тепла:
Теплообмен общения нарушен.
Я долгий разговор с тобой вела,
Хотя давным-давно ты мне не нужен...

Ты всё звонишь. Ну, что теперь звонить?
Мы слишком далеко ушли от мига,
Когда могли бы что-то изменить –
Красиво, как об этом пишут в книгах.

Даёшь отчёт мне в том, как ты живёшь,
Прост и логичен, как конструктор "Лего".
А в окна рвутся бесконечный дождь
И тоненький арбузный запах снега...

Зачем свои рассказываешь дни?
Амур отвёл стрелу и слёзы вытер.
А помнишь заоконные огни,
Когда сквозь ночь тащил нас поезд в Питер?

Мы хохотали до сведенья скул
И, кажется, не спали и не ели...
Теперь звонишь. И в голосе тоску
Я слышу – даже, если речь о деле.

Амур тогда нас просто пожалел.
Ему видней, кому быть чьей подружкой.
Снег скоро луж застывшее желе
Кокосовой присыпет белой стружкой.

Форумное общение

От экрана исходит свет.
Там пронзительных строчек ряд.
Совпадение вкусов – бред.
Пониманье друг друга – яд.

Этот яд прямо в кровь течёт.
От него гудит голова.
Но читаешь и видишь: чёрт,
Как близки мне его слова!

Развивается диалог.
Раскрывается человек.
Откровенность сбивает с ног,
А потом поднимает вверх.

За словесной чужой "пургой"
Вдруг лица различишь черты
И узнаешь, что тот, другой,
Той же болью болит, что ты.

И, почувствовав в нём родню,
К нему рысью помчит душа!
Только я её приструню,
И она перейдёт на шаг...

Мной затвержен давно урок:
Не ловить никого во ржи,
Не искать за рядами строк
Виртуальные миражи...

Баллада о гангрене

В первый год, как расстались, но, видимо, не разлюбили,
Мне всё время встречались зелёные автомобили,
Абсолютно такие, как твой: "Жигулей" было много.
Они лезли в глаза мне, какой бы ни шла я дорогой.

Иногда они близко совсем от меня проезжали.
Я смотрела в салон, но цветы там, увы, не лежали.
Это значило только, что это – другая машина,
И другой (и к другой) в ней, конечно, приехал мужчина.

В первый год, когда было бы правильно сбрасывать путы,
Я себе рядом с домом твоим сочиняла маршруты.
Что могли рассказать мне твои освещенные окна?
Да и шторы в них были закрыты без щёлочек, плотно.

Через год вышла замуж – для счастья, а больше для виду.
Но сказала тебе: "Если хочешь, я замуж не выйду!",
Вероломно за этим явившись к тебе на работу.
Ты сидел, и курил, и молчал. Но спросил, нет ли фото.
Но лица жениха я не стала показывать всё же.
Это было бы просто совсем ни на что не похоже!
А потом всё развеялось едким дымком папиросы...
Но полжизни спустя возникают смешные вопросы:

Мне хотелось бы знать, хоть настало иное столетье,
Где ты спишь – где второе окно от угла или третье?
И как долго хранил ты стихи мои, письма, подарки?
И какой нынче цвет у водимой тобой иномарки?

Новогоднее (с огоньком)

Говорят, ты вне зоны действия сЕти.
Нет.
Зоны нет такой, где на нас не действует сеть!
Чтобы ярче всех
было зажигать и гореть,
Разноцветные спички остались твои – мне.

Зажигательным станет четвертый день подряд.
После трех джин-тоников ввинтится в мозг «Винтаж».
Разве это крепость?
Не крепость – а так, блиндаж...
Разноцветные спички...
Славно они горят!

Ясновижу завтра, но помню «вчера» с трудом.
Знаю точно: завтра празднуем Новый Год.
Может быть, подберу я к двери открытой
код.
Может быть, из спичек
сумею построить дом.

Огонек по шнуру отважно вперед бежит.
Не бикфордов ли шнур?
Сильнее азарт, чем страх.
С Новым Годом нас и всех, с кем делили жизнь,
шифровали кого –
в рисунках, нотах, стихах...

Эксклюзивные напитки

Пригубив отворотного зелья,
Я, конечно, уйду от ворот –
В направленьи монашеской кельи
Иль в загул, то есть наоборот.

Пригубив отворотного зелья
Из чужих, чуть пригубленных губ,
Я пойму, вдруг впадая в веселье:
Тот, кого я придумала, груб.

Кругозор его вычурно сужен
Да и сам он не так уж красив.
Я пойму, что такой мне не нужен,
Отворотного зелья вкусив.

Разберу всё до слога, до буквы
Прочитаю, как по букварю...
А потом из развесистой клюквы
Приворотное зелье сварю.

Не делайте кошку собакой!

Не делайте кошку собакой.
В них – разные души и силы.
Не гавкнешь на кошку: «Не гавкай!»
Не выйдет – грози хоть удавкой! –
Чтоб тапки в зубах приносила.

Собаке скомандуешь: «Рядом!» –
Она уже рядом гуляет,
В глаза смотрит преданным взглядом,
В любую погоду, раз надо,
Хвостом от восторга виляет.

С собакой спокойней бывает
(И когти о мебель не точит!),
А кошка к Вам чувство скрывает:
Погладишь – глаза закрывает
И только урчит, как моторчик.

У кошки – волшба, а не служба.
Не сторож она, а подарок.
У кошки – любовь, а не дружба.
Мой милый! Вам кошку – не нужно!
Держите борзых. И овчарок!

Фиолетово–черное (по Пикнику)

По чёрному злодейству ли, по моему ль хотению
Опять вступают в действие законы тяготения.
Когда в глазах написано курсивом жирным: "Да!",
Все комплексы и принципы – такая ерунда!

Куда, куда мы денемся? Причина больше повода:
Мы все равно разденемся, когда нам станет холодно.
Случайно сбив дыхание, взглянуть тебе в зрачки.
А техника с механикой – такие пустяки!

По щучьему, по сучьему какому-то велению,
Захлёбываясь тучами, кружу я в отдалении.
По небу, по болоту ли – сужаются круги...
Давай же, улепётывай! Беги, беги, беги.

Фотохронические размышлизмы

В раскрытом фотоальбоме
застыла жизнь.
Зачем ты его в ладони
мне положил?
В нём – все твои закидоны
и миражи.
В нём обе твои Мадонны.
В нём нет чужих.

И взглядом по женским лицам
скользя легко,
плетя тебе небылицы
про суть стихов,
смотрю – принимаю вызов,
ловлю сигнал:
вот с этой ты не был близок,
а с этой спал.

Вот в этой так много силы,
что ты сбежал.
вот эта тебя любила,
а ты не знал...
Как памятник иль гробница –
альбом, листы.
Сегодняшние страницы
пока пусты.

Святая Агнесса и горящий поезд

Этот поезд уносит всё. Вагоны качаются.
И Святая Агнесса – в нашем депо начальница.
"Этот поезд в огне". Но кому о нем печалиться?
И лицо визави лишь частично освещается.

По возможности, друг, себя по частям показывай.
А особенно, если попутчик – одноразовый.
Было вкусно болтать. Но не ясно было разве нам,
Что чудовищ полно – даже если и нет сна разума?

Вот они за окном бегут – сплошные чудовища.
Ты не видишь пока их, нет : молодой ещё.
Поезд-свечка. Горящей пойму я или тонущей:
А была ли игра с тобой этой свечки стоящей?

Мне случалось последней стать. Случалось и первою.
Никогда не умела – главное! – быть маневренной.
Получилось что-то опять надрывное, нервное.
Но Святая Агнесса простит меня, наверное.

Чёрт-те-что и сбоку бантик

Тихо шифером шуршит крыша,
Что неплохо написать
хокку.
«Чёрт-те-что» у нас уже вышло.
Надо бантик завязать
сбоку.

По стене ползёт утюг резво,
Отутюживая жизнь –
платье.
Знаешь, если рассуждать трезво,
Друг за друга мы вперёд
платим.

Крыша шифером шуршит – глохну.
Пышат паром утюги –
жарко.
Если станет мне совсем плохо,
Просто бантик повяжу
яркий.

К косякам мне припадать поздно:
В пациенты не хочу
клиник.
У меня в глазах и так звёздно,
Хоть при этом я в душе –
циник.

Поздно также мне дышать клеем
И расшатывать внутри
стержень.
Телевизор посмотрю – млею:
За кого же нас они
держат?!

«Орбит» всем бы рот заткнул мятой.
А «Жилетт» бы всех обрил
бритвой.
Гладят жизнь. Но жизнь опять смята.
Козырь есть. Но карта вновь
бита.

Всё никак не попаду в масть я.
Обметало небо звёзд
сыпью.
Ну, не будет мне в игре счастья!
Но хоть пива я с тобой
выпью.

Летний монолог игральной карты

Не зная прикуп, едут в Сочи. Не зная броду, лезут в воду.
Умелый шулер быстро очень тасует ветхую колоду.
Он только внешне бесшабашен, азарт глотая, как таблетки.
Он знает метки на рубашках у каждой карты из комплекта.

Бубновый туз (наверно, спьяну) колотит в бубен бестолково.
Он к даме пик стремится рьяно, но влюблена она в другого.
Валет хорош, но он моложе. Она встречается с валетом,
Стыдится этого... Похоже, у всех в шкафах свои скелеты.

И после дама будет бита – за их роман, за это лето.
А может, сможет шито-крыто, и всё останется секретом.
Король червей – породист, статен. Сейчас заказывает ужин.
Среди червей он очень знатен, но нам с тобой зачем он нужен?

Король крестовый. Крест на пузе. Вокруг него шестёрки скачут.
Он чёрен, важен, скучен, грузен. Но ничего и он не значит.
А значит то, как карта ляжет, коль игроки не оплошают.
И мы валяемся на пляже – пока колоду не смешают.

Знаки препинания в трудных случаях обособления

В линейку толстая тетрадка.
В ней много правды. И вранья.
В ней текст –
программа бытия.
С немецкой склонностью к порядку
Там жизнь расписана
твоя.

Там про меня найдётся
строчка –
Кривой изогнута дугой –
Писали будто бы ногой,
Забыв в конце поставить
точку...
Иль знак какой-нибудь
другой.

Черновиков всё выше стопки,
Но не решён вопрос простой:
Как быть
со мной и строчкой той?
То ль заключить в объятий
скобки,
То ль
об-осОбить
запятой.

Цирковое

На поляне заколдованного леса
Разворачивают купол у шатра
Просто-фокусник и просто-клоунесса,
Чтоб показывать друг другу номера.

Льются музыка, шампанское и водка.
Клоунесса размалёвывает рот.
Говорят, она в душе канатоходка:
Если надо, переходит бездны вброд.

Ну, а фокусник? Он алко-трудоголик.
Он мечтал, что станет лётчиком. Не стал.
В чёрной шляпе у него припрятан кролик,
Но под куполом маэстро не летал.

Он ножовкой перепиливает ящик -
Тот, где девушка несчастная орёт.
Не волнуйтесь, он опять её обрящет:
Перепилит, после снова соберёт.

Без антракта выступает клоунесса.
Что ни шутка, то какой-нибудь сюрприз.
У нёё избыток лет, вины и веса
И штук двадцать заготовленных реприз.

Всё бы было занимательней и проще,
Удалось бы представление, поверь...
Но никто из них двоих - не дрессировщик,
И тем более, тем более - не зверь.

Уроки живописи

Эта живопись – это письмо по живому тебе:
Тихо пальцем веду по лицу твоему, по губе,
Моя мягкая кисть осторожно скользит по щекам.
Для фантазии мало простора неловким рукам.

Было б лучше лепить, но приходится мне рисовать
Странный дом, скудный стол и чужую, конечно, кровать.
Ты и холст, и модель, ты и Муза – выходит, что так.
Под моею рукой что в твоих изменилось чертах?

Я рисую тебе непреклонную линию рта
И для глаз подбираю подолгу, но тщетно цвета:
Цвет не виден, глаза чернотой затопили зрачки
С той минуты, как я осторожно коснулась щеки.

Эта живопись – это письмо, несомненно, письмо.
На него ты ответишь – растерянно, нервно, темно.
Хоть закручены туго и вовремя гайки судьбы,
Иногда их случайным движеньем срывает с резьбы.

Как рука в пустоте, в этой комнате грустно повис
Мой любительский, слабый, сырой мимолётный эскиз.
Что ж так бьётся, и рвётся, и жжётся крапивой в груди?
Очевидно, уроки скульптуры у нас впереди.

Танцуют две змеи

Танцуют две змеи, красиво, отрешённо,
Блестящие свои расширив капюшоны,
Друг другу, показав раздвоенные жала,
Глядят теперь в глаза. Два взгляда – два кинжала.

Придётся гарцевать – всем зрителям на зависть.
Придётся танцевать, свиваясь, развиваясь,
Порой сплетаться в жгут, синхронно вновь качаться...
И сладостная жуть их сковывает часто.

Замрут они на миг, потом плясать продолжат.
Им танец в кровь проник, он вечно длиться должен.
Рунический узор у каждого на теле.
Бояться не позор, когда укус смертелен.

Их мир огнём горит, спирально перекручен,
Но найден верный ритм мелодии беззвучной.
Они попали в такт. Они во власти танца.
Никак, уже никак друг с другом не расстаться.

Нечто восточное

В расплавленном золоте страсти
Прекрасные ловятся рыбы,
Долги и другие напасти,
Печали, сомненья, несчастья
Легко раствориться могли бы
В расплавленном золоте страсти.

В расплавленном золоте страсти,
В душевно-телесных глубинах
Никто над собою не властен,
Но вкус у заката - рябинов,
Горчит он кровавым рубином
В расплавленном золоте страсти.

В расплавленном золоте страсти
(Куда там сокровищам инков!)
Я стану, распавшись на части,
Песка золотого песчинкой
С рубиново-алой горчинкой
В расплавленном золоте страсти.

Не подходи

Не подходи... К чертям манеры и манёвры!
Не подходи, я не хочу в самоубийцы.
Не подходи. Мы осторожны как минёры,
И нам нельзя на минном поле ошибиться.

Не подходи. А звери мечутся в вольерах.
Не подходи! Бегут по жилам волны дрожи...
Не подходи: меж нами больше нет барьеров,
Из всех барьеров уцелела только кожа.

Не подходи: я за себя не отвечаю,
Не подходи, ведь нам привычно в одиночках!
Не подходи, хоть есть и ситец, и парча, и
Слова парчовые лежат на минных кочках.

Утро-после (зарисовка)

Давай говорить о назначенной карме,
О наших намереньях, вечно благих.
Давай, обними меня теми руками,
Которыми ты обнимаешь других…

Обратный билет мой забыт и просрочен.
Скелеты надёжно упрятаны в шкаф.
На гиблых просторах немыслимой ночи
Я несколько строк соберу для стишка.

Но утро… Но утро, которое после,
Кладёт в изголовии гамбургский счёт.
Приходит оно, как нагруженный ослик,
Звенящий бубенчиком новых хлопот.

И завтрак вдвоём был бы просто бездарен.
Не надо. Мне нужно вернуться домой.
Я выйду, и солнце в глаза мне ударит.
И в воздухе остро запахнет зимой.

Метро мои косточки жадно проглотит,
Поскольку машину поймать не смогу.
И чей-то до крови искусанный локоть
Войдёт мне под рёбра, как нож, на бегу.

Один мир. Мужской род. Неопределенный артикль.

Здесь грязно и сыро. Слой краски с железок облез.
Они хаотично разбросаны всюду. И камни.
И банки пивные растоптаны. Сумрачен лес,
И ветки от глаз отвожу я устало руками,

Пытаясь идти, сохраняя размеренный шаг.
А призрак Жар-Птицы на дереве пёрышки чистит,
И бисер раскидан у ног, и обрывки бумаг,
И я наступаю на ржавые бурые листья.

Я, кажется, был здесь, вот только неясно, когда.
Мне память подсказки дает, но не вижу, не внемлю…
Но в озере черном (чуть дальше) мерцала вода,
А дальше был остов машины, врастающий в землю.

Закат с горизонта на озеро плавно стекал
По капле, по ножику соком в «Кровавую Мэри»…
Ну что же вы бьётесь о дверь из кусочков зеркал?
Ведь в доме моём перманентно отсутствуют двери.

Он дальше – мой дом – за истерзанным старым шоссе,
И нет там дверей, лишь зияют дверные проёмы,
Прикрытые тряпками. Тонет в ознобе, в росе
Густая трава по неровным краям водоёма.

Вода там всё так же черна, холодна, глубока…
Что станется с тем, кто захочет оттуда напиться?
За что мне такая – почти что до счастья – тоска,
Ведь я не обидел ни рыбы, ни зверя, ни птицы!

Я знаю, что после: асфальт, трехметровый забор,
По верху забора проходит колючка под током…
Возьмусь за одну из высоких блестящих опор
И буду смотреть через сетку невидящим оком

На странный пейзаж, на расчерченный аэродром,
На ту, за забором, военную, видимо, базу…
Туда попаду непременно, но только потом,
Когда я умру.
Не сейчас.
Не сегодня.
Не сразу.

Борхесообразное

Сфинкс съедает того, кто неверный ответ даёт.
Если ж я угадаю, он бросится со скалы.
А за зеркалом, знаете, странный живёт народ —
Он в плену, но однажды развеются чары мглы,

И все те, что сейчас повторяют, как в скучном сне,
Лишь движения наши, а лиц своих лишены, —
Все зеркальные твари — проснутся в один из дней,
Разобьют эти стёкла и встанут на путь войны,

Потому что, очнувшись, разлюбят нам подражать...
И они победят, завоюют мир, а людей
Заточат в зеркала, чтоб могли мы их отражать...
В рукаве моём — птица, влияет на ход дождей

И поёт, что вдали протекает Река Камней
И впадает потом в золотое Море Песка.
А ответ на загадку — три слова: "Иди ко мне!".
Но я их не скажу, чтобы сфинкс не упал со скал.

Может, это зачтётся на солнечных небесах
Трибуналом богов, когда станут считать грехи,
Когда сердце моё будут взвешивать на весах
Вместе с птичьим пером, что писало мои стихи.

О нитках

Живём мы оседло, не мчимся сквозь ночь в кибитках.
Наш мир ограничен, как мир малыша манежем...
Никто и не помнит-не знает о крепких нитках,
Посредством которых мы как-то друг друга держим.

В их пёстрых клубках -- все касания, звуки, краски.
И в книгах старинных, а может быть, даже в свитках
Должны сохраниться, наверное, были сказки
Об этих волшебных, об этих чудесных нитках...

Они оплетают людей, словно плющ  ограду,
Они возвращают им проблески счастья снова.
Мы можем быть рядом, а можем совсем не рядом,
Но связаны ниткой (скорее всего, суровой).

Не нужно ни мёда, ни млека, ни злата слитка,
Не нужно питья, над которым колдует бармен.
Но дайте увидеть, как выглядит "наша" нитка,
Чтоб мне самолично её перегрызть зубами!

Никак не рассмотрит глухой, что кричит голодный,
А зрячий не может расслышать, что хочет пеший.
Становится жизнь всё просторнее, всё свободней.
Процесс обрывания ниток идёт успешно.

О манне небесной

С неба падает волшебная крупа.
Подставляйте сундуки и короба!
Позади за выживание борьба.
Выходите, богачи и голытьба!
Открывайте свои рты и карманы:
Сверху сыплется небесная манна.

Гули-гули, налетайте, голубки!
Отдохните от гульбы и от тоски!
Заполняйте погреба и закрома:
Счастье с неба - выпадает задарма!
Никому не будет плохо и мало:
Наедитесь навсегда до отвала!

-- Успокойся, сумасшедший человек!
Это снег идёт сегодня, просто снег.
Не смущай ты нас несбыточной мечтой
В этой жизни, безнадёжной и простой.
Это снег, он опадает и тает.
А чудес на всех опять не хватает.

Планета Суши (зарисовка)

В ресторане "Планета Суши"
Я болтаю, а ты не слушай:
Мало толку в вечернем вздоре.
Закрывая глаза и уши,
Мы живём на планете-суше...
Улететь бы к планете-морю.

В ресторане "Планета Суши"
На десерт - в шоколаде груши,
Много риса - он вместо хлеба...
Чувств проростки мы сразу душим,
С корнем рвём из планеты-суши.
Улететь бы к планете-небу.

В ресторане "Планета Суши"
Мы сидим, гордецы и вруши,
Приобщаясь к заморской снеди.
Разговор всё странней и глуше.
Не стыкуются наши души.
Улететь бы к другой планете.

Нас сделать пытались...

Нас сделать пытались мудрей, покорней:
Нам ветки ломали, нас рвали с корнем.
Нас били по нашим звериным ликам,
А мы отвечали звериным рыком.

Стреляли по нашим змеиным шкурам,
А мы хохотали: мол, пуля - дура.
Когда ж нас бросали - с небес на землю, -
Вновь вверх по ступеням мы шли (по тем ли?).

Как нас посылали! В какие дали...
За стойкость не выдал никто медалей.
Исчезли в тумане надежды-веры,
И только любовь ещё треплет нервы.

Вот так и живём: каждый третий - лишний,
И нет ничего, кроме пьяной вишни,
Да глаз, что зовут в них нырнуть, как в омут,
Да смены белья, чьих-то лиц и комнат.

И чтоб испытать неземное счастье,
Сердца мы, как тряпки, порвём на части.
А чтобы усилить земную радость,
Мы в баре ближайшем "повысим градус".

Полоса отчуждения

В отчуждении много дней
Остаюсь я спокойно-ласковой:
Вот граница - и ты за ней.
Тренируй же собак, натаскивай...

Ты живешь, приручая сук,
А потом меж собой их стравливая...
Отчуждения полосу
Расширяю, благоустраиваю.

Посажу я на ней цветы,
Маргаритки, смешные, рыжие,
И невиданной красоты
Рядом с ними построю хижину,

А потом вдруг её снесу,
Зелье выброшу приворотное,
Отчуждения полосу
В полосу переделав взлётную,

И как следует разбегусь
И над полем взлечу картофельным...
Нет победы, есть только грусть
В сделках фаустов с Мефистофелем.

Не хочу привязных ремней!
А дурнушки твои - все скромненьки.
Но соскучишься ты по мне,
И завоешь
в своём питомнике.

Последняя капля

Дождь стучит по карнизам,
барабанит по крыше,
Размывает картинки ледяная вода.
Утро больше не будет
ярким, солнечным, рыжим.
Утра больше не будет. Только ночь навсегда.

Дней недели не будет:
только даты и числа.
Это счёты со мною сводит мой счетовод.
Что же, если такому
было нужно случиться,
Хорошо, что в апреле,
когда кончился лёд.

Перемелется мУка.
Есть на то Старый Мельник.
Дождь грохочет по жести.
Все сказались слова.
Послесловие к сказке,
после пира похмелье.
Это – послелюбовье.
И болит голова.

Будет даже приятно стать разумной и мудрой,
Различать полуправду, просто правду и ложь.
И никто не узнает, что последнее утро
Я встречала в апреле...
В окна плещется дождь…

Жёлтая стрела

След самолёта в белой пене
И одуванчиков кипение
В ковшах низин… И ветер прян,
И поезд скорость набирает.
Дороге нет конца и края.
Весь этот мир немного пьян.

Весь мир – в нем кто-то просит «Трогай!»  –
Одна Железная Дорога.
Железен путь, железна дверь.
В раю вагона-ресторана
Я о возможностях стоп-крана
Всё чаще думаю теперь.

Мы все – подвИжные составы,
Мы состоим из сплетен, славы,
Из слов, что стали полотном,
Из тех, кто ставил нас на рельсы,
И тех, кто рядом с нами грелся,
Из смен картинок за окном.

Край неба следом перечёркнут.
Весь этот мир немного чокнут,
Так рюмки, чокаясь, звенят.
А где-то переводит стрелки
Какой-то служащий не мелкий,
И он ни в чем не виноват.

Капоэйра

Буквы воспринимаются совершенно по-разному
в зависимости от времени, места и образа написания.
Очень разные впечатления оставляют буквы -
одни и те же,
спокойно лежащие на тетрадном листке,
скачущие конями граффити по забору,
набранные на экране монитора
и вырезанные ножом у тебя на руке –
чужим, в сущности, человеком,
не из садизма, нет,
просто так, из смутной любви
к малознакомому Достоевскому,
а ещё потому, что выпито было много,
и сказано много...
Он сказал, что практически это не больно:
всего несколько тонких, прямых царапин
и назавтра видно не будет.
Но их всё ещё видно,
хотя позади уже несколько «завтра»:
эти буквы прекрасно читаются.
А когда я ответила: «Это не больно –
когда не себе, а другому,
как и многое, что тебе нравится делать
в ментальном смысле»,
и на 10 минут отлучилась,
он тем самым ножом расписал
и свою руку тоже,
только слово нашёл подлиннее.
Вот тебе и «рубины кровавых капель»
на ноже из далекого стихотворения –
это место, я помню, сильно ругали,
но теперь его угораздило
сбыться.
Эти буквы сначала на мне горели,
а теперь потихоньку выцветают.
Но мне трудно не вспоминать этого психа
каждый раз, когда в поле зрения
случайно оказывается собственная рука.
А когда они наконец сойдут,
я наверное, буду  чувствовать их подкожно.
Но когда их хотя бы не станет видно глазу,
я забуду его навсегда,
потому что
мы
так решили,
потому что кончилась наша капоэйра,
и все буквы
написаны.

Малыш без Карлсона

Прервав к утру аплодисменты тел,
Позавтракай с подружкою в пельменной.
Прощай, Малыш! Твой Карлсон улетел.
Но кто-нибудь вернётся непременно.

Возможно, это будет Шапокляк,
А если повезёт, то Чебурашка.
Пока же отдыхай: ступай приляг
В постели, развороченной вчерашним.

Нащупай под подушкой пистолет,
Игрушечный, но всё-таки защита:
А вдруг из шкафа выпрыгнет скелет
Влюблённости, давно тобой убитой?

Не хочешь? Ну, тогда и не ходи.
А в церкви потолок высок и сводчат.
И ты сидишь в песочнице один
И водку пьёшь из детского совочка.

Угарная зарисовочка

В городе пыльно и сумрачно.
Даже в такую жару
Домохозяйки все сумчаты:
Прыгают, как кенгуру.

Зонтики спрятаны, сложены…
Как духота тяжела!
Я бы в палатке с мороженым
Целое лето жила…

Кажутся всё тупорылее
Мне иномарок стада.
Лебеди хлопают крыльями
На Патриарших прудах.

Пьяницы хлещут амброзию.
Парно гуляет народ.
По Лебединому озеру
Гадкий утёнок плывёт.

Про это

От окон-чательного «всё»,
от зова окон
никто речами не спасёт –
пусть о высоком.

От окончательных разлук
без шанса встречи
лишь наложеньем нежных рук
друг друга лечат.

Я не боюсь вороньих кар,
не верю рясам…
Хочу пропасть в чужих руках
и затеряться,

и заблудиться, как в лесу,
и превратиться
в чужих руках сперва в лису,
а после в птицу,

и человеком снова стать
в лесу дремучем…
Зачем друг друга мы опять
словами мучим?

Наш разговор отброшен в ночь,
как тряпка, скомкан:
ведь он не может мне помочь
от зова окон,

ведь только телом лечат дух
на этом свете.
В чужие руки я иду,
как рыба в сети.

Кто в тереме живёт?

Летят сумасшедшие чёрные ночки.
Я мышка-норушка, сижу в теремочке.
Прохладно и пасмурно. И одиноко.
Мне стала мала моя прежняя норка.

Мне стала тесна моя прежняя шкурка.
Я жадно курю – до конца, до окурка.
И занавес ночи в небесном горохе
Откроет всю правду: дела моя плохи.

Но я легкомысленно в это не верю,
А верю в полосочку света под дверью.
Не надо бояться, не надо смеяться:
Я в гнёздах чужих покушаюсь на яйца,

Хоть это жестоко. Я мышка-норушка.
За мной по пятам вечно ходит «наружка» –
Подруги и жёны героев романов,
И те, кто пока ещё не был обманут…

Дела мои плохи: куренье, ненастье…
Так что же так ярко предчувствие счастья?
По небу рассыпан мышиный горошек.
Иди ко мне в гости: я буду хорошей.

Лето красное пропела

Об ушедшем в закат долговязом лете
Серый козлик играет в лесу на флейте.
И ему подпеваю я, как друида
В светлом облике дурочки-инвалида.
Быть счастливым – сложнее, чем просто выжить
И последние капли из лета выжать.
Топоры застучали в саду вишнёвом.
Это значит, не время уже манёврам.
Очень холодно, милый, в твоей легенде.
Есть о чём поразмыслить девчонке Герде.
Наслаждайся трудом. Да и обороной.
Ну, а я погуляю по Малой Бронной.
И надолго застряну на Патриарших.
На Планете Людей моя суть – Фонарщик.
Я носила в ладонях огонь свой певчий
И за это орёл расклюёт мне печень.

Пантера

Страшно, родной?
Лучше уйди со сцены,
Лучше сиди
в первом ряду партера
И наблюдай,
как через дни и стены
В долгом прыжке
сверху летит пантера.

Что-то совсем
странною стала пьеса.
Каждая роль
тайно ведёт к потере.
Лучше в партер,
лучше сползи под кресло:
Может, туда
ей не попасть, пантере…

Видишь, летит?
Знали бы бандерлоги!
Чёрной стрелой
мчится, как поезд скорый.
Разве спасёт –
выучить монологи,
Разве спасёт –
слушать слова суфлёра…

Видишь, летит!
И позвоночник выгнут…
Слышишь, стучит
громко сердечный клапан?
Лучше не будь
здесь,
ведь она допрыгнет…
Прямо на грудь
мягко поставит лапы…

Тоже осень

за окном от души надрывается осень
каждый час изменяя пейзаж и прогнозы,

мой - не мой?

надо мыть...
(с) Клер

Между дат, обозначенных
на могильной плите,
сколько все напортачили:
всех любили не те,

шли к ним в руки несчастные,
прикипевшие вдруг…
А другие, нечастые,
ускользали из рук.

Между дат, что начертаны,  –
путь, короткий, как бег.
Сколько все исковеркали
и в судьбе, и в себе!

Что прогноз скажет (метео)?
Будет холодно вновь.
Меж рожденьем и смертию
мы играем в любоффь.

Вряд ли богоугодное
что нас ждёт впереди.
Мы вернулись к исходному:
если мой, приходи.

А не мой – лучше водочки!
И сама не приду.
Хоть одну сковородочку
да скостят мне в Аду.

ПесТня про зайцев. И про осень. Осень нервно.

Этот выбор – из детства. Из романов Жюль-Верна.
Осень красит деревья виноградною кистью.
Мы не мучили кошек. Честно жили, наверно.
Правда оба любили разноцветные листья,

Дождик, книги и осень. Маловато для сходства.
Под напёрстком был шарик. Он случайно нам выпал.
Нам теперь только в космос, как моральным уродцам…
Мы заныкали шарик. И теперь это – выбор.

С глузду съехали что ли Фаренгейт или Цельсий?
Что ж так холодно, слушай? Надо лучше одеться.
Я стреляла по зайцам, не считая, не целясь,
Но застряла дробинка в чьем-то заячьем сердце.

Мне хотелось отвлечься. И развлечься. Забыться.
Поиграть и не думать о дымящемся прошлом.
Только я заигралась. И теперь очень быстро
Надо прыгать с обрыва. Все учения – ложны.

Убивание зайцев. Сразу двух. Рикошетом.
В забытьё я впадаю или попросту в детство?
Очень странные вещи этим делались летом.
Что ж так холодно? Нужно потеплее одеться –

Хорошо бы в скафандры. Нас возьмут в космонавты.
Всех берут в космонавты, что по-книжному жили.

Я боюсь, что наступит это чёртово завтра,
И мы будем чужими, снова будем чужими…

Бормоталка про Понарошку

Перестану быть ярко-броской,
перестану быть дикой кошкой.
Как в глубокую заморозку,
я –  в глубокую «понарошку»
без оглядки уйду и боли,
чтоб ни холодно мне ни жарко.
По пятам – оживлённый Голем.
Ярко-броских бросают ярко,
в том отличие нас – от многих.
Да и кошкам зимой несладко.
И пора бы мне делать ноги:
Голем создан. Идёт отладка.

Я боюсь своего творения,
я боюсь – за черту, из круга.
Если всё это – угол зрения,
Мне в другой бы забиться угол.

В понарошку бы, в понарошку…
Листья-карты летят. Сдавай мне
карты осени, мой хороший.
Мы сыграем на раздевание.

Вы живите. А я сыграю.
Это весело и не внове.
Видишь, оба идём по краю.
Захотим – игру остановим.

Измайлово

В осеннем парке малолюдно
и даже, кажется, темно.
И небо – плоское, как блюдо.
и небу точно всё равно,

хотя оно пугает высью –
нездешней, странной и ночной.
И мы, не видя, слышим лисье
паденье листьев за спиной.

Из звуков только шорох, шелест.
От двух стаканов повело.
За что-то осень, раскошелясь,
дарует морок и тепло,

связав (ура контактной сварке!)
нам души, может быть, на час.
И в диковатом этом парке
я навсегда оставлю часть

своей дублёной прочной шкуры,
своих защит от долгих зим.
Покурим. Вспомним Эпикура.
И разойдёмся по своим.

Мы гнём, но цепко держим оси
судьбы стального колеса.
Всё это осень, просто осень,
ей нет ни края, ни конца,

есть только лепет, шелест, шорох
и руки (надо же – дрожат!)
И ярко вспыхивает порох,
а после следует пожар.

Безумен шёпот листопада,
как отзвук жизни кочевой.
Слова волшебные «Не надо»
не остановят ничего.

По лесенке шаткой

По лесенке шаткой взбираться всё выше – влюбляться
Совсем без страховки: внизу не разложат матрасы.
Огней габаритных в дожде расплываются кляксы,
И пусть бы она не кончалась, вечерняя трасса.

А листик осины лежит на капоте и дышит,
Как будто живой, хоть взлететь ни единого шанса…
По лесенке шаткой – куда мы? Всё выше и выше.
На каждой ступеньке я тоже хочу отдышаться.

Да, можно закаливать волю, накачивать бицепс,
Защитные блоки зубрить и в приёмах быть ловким.
Но если по лесенке шаткой… но если влюбиться…
То это всегда без страховки, всегда без страховки.

И случай не тот, чтобы в нём помогли тренировки,
Как если гимнастами стали бы мы в балагане.
По лесенке – вверх, и от страха вцепляться в верёвки
Словами, губами, зубами, руками, ногами…

Купюрами листьев хрустя, осень – вся нетерпенье.
Бросается медью в глаза – вдохновенно и дерзко.
По лесенке шаткой – наверх.  И на каждой ступени
Так хочется просто поддержки, немного поддержки…

Чёрный ящик

Когда сгорит бумажный самолётик,
И все поймут: он был ненастоящий,
То в серой горстке пепла вы найдёте
Сокровище моё – мой «чёрный ящик».

В нём будет всё – про мокрую аллею,
Свет фонаря под сомкнутые веки,
Про то, о чём ни капли не жалею, –
Уверенность в случайном человеке,

С которым самолётик мы сложили
И ринулись в нелётную погоду
Парить над вашей глиной, тёмной, жирной,
Кружить в обнимку, весело и гордо…

Он был хорош, мой лётчик-испытатель.
И странно, что нас сбили – кроме шуток.
Никто меня не предал, перестаньте!
Мне просто не хватило парашюта.

Я-шерит-ТЦа

Из какой-то узкой межпланетной щели
Я тебе явилась, ящерицей щерясь.
Посмотри в глаза мне и скажи «Пока» мне.
Я уйду обратно под сырые камни.
Вспоминать потом ты будешь каждый вечер,
Что тебе ответил взляд мой человечий.
Взгляд похож на выстрел, а зрачки – на дула.
Хочешь, заколдую? Хочешь, расколдую?
У меня нет цели, но я знаю средство.
Ящеркой на солнце я пришла погреться.
Посмотри в глаза мне и скажи «Пока» мне.
Я уйду обратно под сырые камни.

Выключить кошку

Жизнь была совершенной. Ну разве что скучной немножко.
Полной чашей – надежда и вера, и верность, и власть.
Он от этого счастья однажды завёл себе кошку.
Он считал, что завёл, но, возможно, сама завелась.

Что в ней нравиться может? Кошачьих премудростей кладезь?
Что в ней толку? Шальные глаза, шелковистая шерсть?
Но завёл себе кошку. Наверно, чтоб изредка гладить.
Жадно. После работы. Работа кончается в шесть.

Только в списочке дел всё трудней выставляются галки.
Он же спутался с кошкой  (неясно, какого рожна?!).
Эта кошка пришла из страны его снов. Нелегалкой.
Он успел позабыть, что есть где-то такая страна.

Не замучить ли тварь, отключая ей лапку за лапкой?
Если кошку убить, сразу станет не так тяжело.
Если кошку убить, из неё можно выкроить шапку,
И носить на себе ещё долго родное тепло…

Декабрьские тезисы

Снежинок заблудившиеся стаи
опаздывают к нам, и слава Богу,
ведь я и так замерзла и устала.
Как жаль, что я сейчас
не лежебока
и не с тобой.
Неправда это, впрочем:
я близко,
словно ключ в твоём кармане…

Всё будет так, как сами напророчим,
во что поверим, то и нашаманим.

Так устают, наверно, депутаты,
когда у них предвыборные гонки...

Событий ряд и красочные даты
я в холодке держу, чтоб не прогоркли,
их прячу в бормоталки и вопилки
поглубже,
будто ножичек за ворот…
Храню в своей придуманной копилке
немного встреч, побольше разговоров.

Всё помнится – не кожей, так руками.
Невидимы царапины на скулах.

Из разных мы уже сбежали камер –
хранения,
тюремных
и обскура…

А жизнь всегда предвыборна по сути
и состоит из кочек и колдобин.

Кто снега ждёт, прошу, не обессудьте:
осенний морок мною наколдован.
Мы вместе в нём барахтаемся глупо,
летаем и в опасный входим штопор,
но это веселее входа в ступор…

Осенний морок соткан и заштопан
моей иглой. Тебя к себе пришила
я заодно, когда нас было двое…

Пустынна ночь. Вдали шумят машины
да на луну кипящий чайник воет.

Такие сны...

Такие сны, безумные и длинные,
в которых снюсь себе гончарной глиною
в твоих руках, вылепливаясь сызнова,
и не нужна привычная харизма мне,

а нужен только ты – в пространстве замкнутом,
где умирать, потом рождаться заново
в твоих руках, лепясь гончарной глиною.
Такие сны, безумные и длинные,

такие сны, бессонные, безлунные,
слепые, проливные, поцелуйные,
такие сны, похожие и разные…
Но утро у дверей ключами лязгает...

Вся жизнь была бы сумрачными буднями,
морокой рока, бегом, танцем с бубнами,
когда б не сны - безумные и длинные...
В которых снюсь тебе гончарной глиною...

Шум прибоя в ушах

Из беспамятства выйдем.
На улицу.
Щурясь на свет.
Пусть искрящийся наст
укачает искрящихся нас.
Ты не верь никогда,
что такой меня не было, нет.
Настоящая я –  
только та, что ты знаешь сейчас.
Ты ведь раньше считал,
я другая…
А я – такая,
как тогда,
когда всё невпопад бормочу, лаская.
Настоящая мною тебе набормотана жизнь,
и в ракушках ушей твоих
бьётся отныне прибой
этой жизни всегда.
Ты держи меня крепче, держи
и не верь никому,
кто расскажет,
что я не с тобой.
Ты считал,
что я тень на бумаге,
а я
живая!
Занавески, глаза и дискуссии
закрывая,
очень трудно со мной:
я мешаю семье и делам.
Ты считал,
меня в руки возьмёшь, как маляр помазок,
чтоб раскрасить судьбу,
а потом –
просто спрячешь в чулан?
Только так не выходит.
Я врезалась –
пулей в висок.
Ты считал, я другая.
А впрочем, неважно, к чёрту!
Мы и так понимаем:
ошибка была в расчётах.
И не верь никогда,
что обратно поток повернёт:
эти встречи и речи
никак не получится –
вспять…
Головой помотаешь:
стряхнуть наваждения гнёт.
И забудешь меня.
И
немедленно
вспомнишь опять.

Змееносец

Совсем не ласков, а в чём-то дик,
Он жил, не делая ближним зла.
Пригрел змею на своей груди.
Куда деваться, раз приползла?

Сама ведь кинулась – не на свист.
К нему пришла, не к кому-нибудь.
Он ей позволил себя обвить,
Он просто принял её на грудь.

Он – змееносец. Она змея.
Он очень нежно её несёт.
Опасно жало, смертелен яд.
Но кто сказал, что их пустят в ход?

Бог ношу каждому дал свою,
И каждый нянчится со своей.
Вот он – пригрел на груди змею…

А больше негде согреться ей…

Дневниковое 2

Всё,
     о чём говорили,
всё,
     о чём промолчали мы,
в паузах между встречами
                                     ходит внутри по кругу…
Голыми проводами,
                           нервами измочаленными
оба куда-то тянемся –  
                               чаще всего друг к другу.

Прячемся.
              Ты – за принципы.
Я же – за юмор висельный.
                                       Что-то пишу-малюю я.
Ярко пишу, пастозно…
                               Но по теплу скучается –
остро, наркозависимо.
                               Хочется, чтобы рядом был.
Хочется просто дозы,

дозы тепла и чуткости,
                                магии понимания.
Хочется принадлежности?
                                     Мне-то, ничьей и дикой?!
Это маразм, наверное.
                               С тягою к игромании –
то ли в «стрелялку» резаться,
                                          то ли играть в «бродилку».

Только когда мы ссоримся…
                                         Фраз нахватавшись "родственных",
горечью фаршированных,
                                    изредка даже грубых,
я цепенею в зеркале:
                              Боже, зачем мне собственно,
если с тобой мы ссоримся,
                                      эти глаза и губы?

Танцы по телефону

Это одно из таинств:
в будни ежевечерне –
наш телефонный танец –
десять минут примерно.

Десять минут. И двадцать.
В голосе – аттрактанты:
быстро не оторваться!
Нам «золотые карты»
скоро Билайн подарит.
Господи, что несу я?
Шёпот родной и дальний…
Это мы так танцуем,
крепко прижавшись к трубкам.
Где они – воля, разум?
Если со мною груб ты,
падает голос сразу,
падает голос камнем,
сразу тяжёлым ставший.
Впрочем, в слова вникаем
через одно, не чаще…
Так что обидеть трудно…
Вечер дробит на части
танец с тобой. По будням.
Кажется, это счастье.

Кажется, это значит:
«Я не сбегу, не сгину,
(каждое слово – настежь!),
я не хочу с другими,
буду тебе – магнитом,
не пропаду, не кану!"...
Пусть телефон звенит нам
ложечкой по стаканам…

Белоручка

Белоручка в любви, я чуралась любых усилий
по устройству судьбы: каждой сказке свой срок отмотан.
Не просила сама. Баб жалела, когда просили.
Что дано, то и дар. А коню кто же в зубы смотрит?

Белоручка в любви, чистоплюйка и неумёха,
опасалась всегда, что чужое займу пространство.
Даже если совсем без кого-то мне было плохо,
говорила: «Иди». Разве можно сказать: «Останься»?!

Белоручка в любви, отпускала – холодным взглядом,
лёгким взмахом руки – пусть с другими штурмуют кручи…
Только этот чудак не поверил, остался рядом,
не уходит, молчит и целует мне белы-ручки…

Часы с кукушкой

Есть какие-то тайны между мной и моей подушкой:
например чего стоит, чтобы голос мой не был скуден.
Я кукую на ветке и пророчу тебе кукушкой:
сколько голоса хватит, столько жизни ещё и будет.

Часовщик сумасшедший прикрутил меня к нашей бомбе:
я сижу и кукую, и тебе отмеряю счастье.
И нельзя мне заткнуться или сбиться со счёта: помню,
если это случится,  всё вокруг разорвёт на части.

И своим кукованьем я весь день тебе лезу в уши.
А что птицы ночные поважнее дневных, я знаю.
Но часы, что мы вместе, –  золотые часы с кукушкой.
Разве их остановишь? Пусть я тысячу раз «дневная»…

Я хриплю, но пророчу, как чумы, избегая сбоев
в часовом, спусковом ли, мне навязанном механизме.
Сколько голоса хватит, столько нам куковать с тобою.
Сколько голоса хватит, столько, значит, осталось жизни.

Тоже о мебели

Научи меня, Господи,
наводить на болоте гать,
по трясине и осыпям,
как по гладким полам, шагать,

научи меня мужеству
жить легко, как растёт трава,
даже в час, когда кружится
просто с голоду голова,

не хотеть невозможного,
и в бутылку с тоски не лезть…
Слышишь, Господи-Боже мой,
Ты, который навряд ли есть?

Оторваться бы пуговкой,
о петле позабыв навек,
и на маковки-луковки
Твоих храмов глядеть, наверх…

Если к финишной ленточке
меня вынесет плавно вихрь,
унеси табуреточку,
убери её с глаз моих!

Давай сойдём?

Всё, что не убивает,
делает нас сильнее.
Чудится звон трамвая,
бешеный, злой, на нерве…
Просто момент тяжёлый
и поворот противный:
жизни хрустят, как жёлуди
в пасти свиньи-рутины.

Как поворот проскочим,
выпрямлюсь, стану гордой:
ждать перестану в корчах
лётной твоей погоды.
Буду любить спокойней
сразу за поворотом,
соком говеть морковным…
Ждать перестану с фронта,

ждать из тюрьмы и с Марса.
Чудится звон трамвая.
Где-то на рельсах масло
Аннушка разливает.
Чушь говорю, не слушай,
падая, как подкошенный.
Наш нетипичен случай!
Не налетай, не коршун:

я ж не сумею – «проще»,
гордою став иль кроткой,
я же тебя не брошу
даже за поворотом,
где не сойти с трамвая
гоголевским шинелям…
Всё, что не убивает,
делает нас сильнее.

Тебе, который на белом коне :)

В спасительной частичной амнезии
(«тут помню, тут не помню» – славный принцип)
живёшь ещё накатанно и зимне
классическим, хроническим не-принцем,
но странное нет-нет да обнаружишь:
вдруг шпага на боку, в шкафу – ботфорты,
любовное письмо, обрывки кружев…
И сам себе шипишь: «Какого чёрта!
Я в сказку не гожусь: ведь я не мальчик,
не принц, и на коне – чего бы ради?»
Но солнечный, довольно наглый зайчик
уже давно в твоём бликует взгляде
и прыгает… И мир кипит, как чайник,
тобой забыт и без присмотра брошен,
и зайчика заметивший начальник
завидует тебе и корчит рожи…
Ты прячешь взгляд, делами озабочен.
Но чудеса живучи и упорны!
И туфельку найдя в столе рабочем,
ты знаешь: мне она придётся впору.

Физиотерапия

Что я могу? Уже не март,
а я всё мартовскою кошкой…
Что знаю я? Десяток мантр
и как сложить ладони в ковшик.

Но от беды, тоски и тьмы
ты приходи ко мне лечиться:
друг другу курс назначим мы
из поцелуев под ключицы.

В тяжёлый час, во время «Че»,
среди войны, огня, металла
ты спрячь мне в ямку на плече
всю боль, что нервы измотала:

ну вдруг проблему я решу?
Я, стрекоза и попрыгунья,
уже напелась и пляшу…
Скажи дежурное «угу» мне.

Пусть не сумею стать глупей,
светлей лицом и ростом выше,
но ковш ладошек дам –
попей!
Напейся сил,
чтоб завтра выжить.

Экзюпери

Коленкой тебя задену – невинно, скользяще, быстро,
и в это прикосновенье мы рухнем, как в яму, рядом.
Растают на циферблате все стрелки. И сам на выстрел
мой зверь побежит, который, казалось, надёжно спрятан.

А будущее – размыто, оно в пелене тумана
и в красной неясной ряби  – то кровь или соус чили?
И очень мешает жизни сентенция Антуана,
что мы навсегда в ответе за тех, кого приручили.

А как приручают зверя? – к рукам приучают, значит,
к тоске по прикосновеньям – сквозь дни, километры, ткани.
У нас полчаса на встречу – как раз поболтать (заначка).
С ума не сходи, не мучай: не трогай меня руками!

Кого приручил, люби их, хоть в пах норовят – копытом,
чтоб ты им за всё ответил. Ведь сказано нам: «в ответе».
Коль Маленьким Принцем в детстве ты в строгости был воспитан,
пусть глупая роза плачет, единственная на свете...

Я, стрелок не видя, помню: всего полчаса на встречу.
Мой волк запрокинул морду у лунного водопоя.
Его приручать не надо: сама за себя отвечу.
Не всякие афоризЪмы годятся для нас с тобою!

Феличита

От узников без права переписки
любимые уходят по-английски.
Они бы были рады объясниться,
всё высказать – про радугу, зарницу,
прекрасные явления природы;
про разницу меж бегством и уходом;
про сны, что снились им и были в руку,
(а снилось про любовь, не про разлуку);
про то, что вкус у прошлого миндален;
что шарик голубой умчался в дали,
а белый всё лежит в бильярдной лузе…
Но как сказать, когда не слышит узник?

Уход на расстоянии заманчив,
но больно подл. Да был ли, был ли мальчик?!
А может, ты пригрезился мне просто –
с приметами: походкой, весом, ростом,
с речными и небесными глазами –
а вдруг тебя во сне мне показали?!
Ты точно есть? Ответь: ты мой? ты близкий?
Но мы сидим без права переписки…

Пустить бы по волнам водопровода
послания с угрозами ухода!
Откроешь кран, не думая о риске,
а из него посыпятся записки –
мои к тебе, – чтоб сердце жечь глаголом,
чтоб бросил всё и шёл, усталым, голым,
в наручниках (прикован к батарее),
чтоб бросил всё и шёл ко мне скорее,
чтоб нам, смеясь, смотреть друг другу в лица...
Уж где тут расставаться по-английски,
коль мы с тобой живём по-итальянски
в стране разлук, и встреч, и мезальянсов.

Мёд-молоко

Снова кордоны на наших дорогах.
Что-то берёт нас… наверно, на мушку.
Ставят капканы у самых порогов.
Ушки у елей на каждой макушке.

Снова стреляют – и в нашем квадрате.
Прямо по строчкам строчат пулемёты.
Где же укрыться – в лесу? на кровати?
Ты ещё жив или ты ещё мёртвый?

Видишь, идут: каждый третий – каратель.
Пулей пробита случайная склянка –
льётся вино тонкой струйкой на скатерть.
Камнем в стекло не смогли они – штанга!

«Гол!», – закричат не про наше окошко.
Рвёмся мы к свету. Ни мазы, ни сада.
Но наблюдающий кружит, как коршун.
Свет – где темно. Только это и надо.

Давятся встречные утренним «здрассте!»,
будто бы раньше не видели странных…
Сможем ли вынести глупое счастье –
с поля сраженья, в ушибах и ранах?

Мёд-молоко, Суламифь, Песнь Песней.
Я улыбнусь тебе – слепо, неловко…

Нас рассмотрев через маленький крестик,
снайпер заплачет и бросит винтовку.

Письмо на рисовой бумаге

Через ступеньку: ещё не придумали лифта.
Утро ли, вечер ли, что там всё время болит-то? –
сердце ли, печень ли, –  тянемся вверх, без перил.
Поговори со мной, как иногда говорил.
Вверх по ступенькам сквозь вязкую, тёмную жуть.
Хочешь по-взрослому? Нет, не смогу, не гожусь:
я всё вприпрыжку, мои леденцы барбарисовы.
Поговори со мной, господи, поговори со мной…

Я тут прочла (у китайского, правда, поэта),
строчку о том, что безмолвие  –  правильно это,
и что любовь со словами – бледнее, чем без.
Лестница-влез-ница, лест-ница, лесенка – лес…
Вверх по ступенькам. Сейчас, как китайский поэт,
я нарисую письмо – прочитаешь в обед
ты незнакомую вязь на бумаге (на рисовой).
Будет написано жалобно: «Поговори со мной!»

Помехи на линии

День, раненный стрелой, не заживёт до свадьбы.
Сейчас бы мне с тобой играть в игру азартную.
И целовать, как пить. И пить, как целовать бы –
горячее вино из чайничка пузатого,

горячее вино – подобие глинтвейна –
по чашкам разливать, боками чашек чокаться.
Цитаты прошлых встреч – уместные, наверно, –
мне память подаёт, проклятая начётчица!

Вцепившись в телефон, эфирные помехи
фильтрую. Посмотри: в нелепом нашем лепете
за тридевять земель – в словах и даже в смехе –
день, раненный стрелой, гнёт шею чёрным лебедем.

Путешествие, часть 1

Во Внутренней Монголии –
пустыни и холмы.
Безлюдно. Только големы.
И почва – как батут.
Во Внутренней Монголии
пять месяцев зимы.
И не растут магнолии,
а кактусы растут.

По этой территории
гуляет суховей.
Он все мои истории
расскажет вам потом.
«А в солнечной Бразилии,
Бразилии моей…»
Но песенку просили вы
сегодня не о том.

Во Внутренней Монголии
пора бы пить кумыс,
но водка как-то в горло мне
вливается сама.
И в этом – много трезвости,
и есть какой-то смысл…
В дурацкой этой местности –
пять месяцев зима.

2

Путешествие, часть 2

В Арестани сейчас неспокойно:
начинается бунт, как пожар,
и кричат комиссары «По коням!»,
и стальные решётки дрожат.

В Арестани под странным арестом,
срок не зная, сидишь налегке.
От бушлата полоску отрезав,
завяжи себе пульс на руке,

чтобы в час регулярной прогулки
и не понял никто, и не внял,
как колотится страшно и гулко
рында в сердце, коль вспомнишь меня.

Комиссаров, поборников истин,
изведут и прогонят, как моль.
Сохранив перлюстрацию писем
и всемерно усилив контроль.

Как бы ни был порядок бездарен,
притворяйся лояльным, смотри.
Потерпи, у нас будет свиданье:
может, час. Может, два. Может, три.

Ярославной поплачу. У стенки.
Потерпи, я приеду к тебе.
Всюду жизнь, «Всюду жизнь» Ярошенко.
Покорми из окна голубей.

Путешествие, часть 3

Прекрасная жаба живёт на болоте, лежит на болоте.
Я тоже жила там и гладила сфинксов – красивые кошки!
А кони хрипели и рвали поводья, не зная о Клодте,
не зная о том, что на мостике встанут. А Пушкин морошки

просил перед смертью в известной всемирно квартире на Мойке…
А окна у Блока смотрели на Пряжке в глубокий колодец.
Из этого города ну-ка попробуй – вернись-ка домой-ка…
Пытаюсь вернуться лет двадцать, и больше – никак не выходит-с:

остался в крови он, как им же внушённая склонность к бронхитам.
А  если ты хочешь немного ослабить его притяженье,
не надо решать с кондачка, поступать нужно мудро и хитро –
идёшь на Смоленское, пишешь записочку Ксюше Блаженной.

А тварь я дрожащая или же право имею, не знаю,
но руки нет-нет да сжимают в назойливом сне топорище.
И всё-то я еду оттуда на старом разбитом трамвае
по той же дороге, которую славил писатель Радищев.

Я хочу, чтоб было утро...

Я хочу, чтоб было утро, –  каждый вечер:
утром – первые контакты, такты, фразы,
утром – планы приближающейся встречи,
что отменится, но всё-таки не сразу:

я успею на неё пособираться:
перемерить все серёжки (да, сорока!),
и все сумки – от малюсенькой до ранца,
и все стили – от ампира до барокко…

А потом опять не сложится, не выйдет.
Плакать – глупо, нездорово, некультурно.
Всё, как в фильме: нам Сатурн ещё не виден,
но летим мы в направлении Сатурна.

Наши встречи, огнестрельные, как Стечкин,
всё снимают – сумки, стили и личины…
Наши встречи, как чахотка, скоротечны,
и похоже, что они неизлечимы.

Черепашка

А сегодня я буду играть в то, что я черепаха.
И как будто ничуть не поэт, а суровый прозаик.
Видишь, я по опавшей листве выбираюсь из парка?
Как медлителен ход, как торжественно я выползаю
из осеннего парка, где всё нам с тобой стало ясно
(скоро год, Боже мой, скоро год мы сидим на скамейках!),
где на бродских страницах кричал зачарованно ястреб,
что нам нужно бежать. Но бежать было жалко и мелко.
И был каждый распахнут. А может быть, даже распахан –
осознаньем того, что сплели нам прядильщицы-парки…
Скоро год, Боже мой, скоро год я – твоя черепаха,
скоро год, как мы мерим шагами московские парки,
и мой панцирь трещит, из него вечно тянется шея
не туда, куда на…, а к вину, шоколаду и брынзе,
и конечно, к тебе. Всё тяну, и быстрей не умею.
Черепашка. Смешно. А вглядишься, окажется ниндзя!

Бес просвета

Своей улыбкой, кривой, как сабля,
его я раню, а не хотела.
Душа и тело поют в ансамбле,
фальшивят хором, но громче – тело.
Оно устало от «нет просвета»,
оно желает накрыться пледом.
Оно жалеет о том, что лето
ушло и осень уходит следом…

Крупою снежной заправив лужи,
кто варит кашу из льдинок талых?
Вы шарф на шею мотайте туже,
как Айседора его мотала…
Мы могикане открытых лоджий:
на них мы курим, хоть мёрзнем очень.
Смотрите – листья остались, вот же!
А значит – осень. Пока что – осень.

И «Нет просвета», – он мне напишет...
И без просвета начнём неделю.
Но бес просвета жарою пышет
в здоровом духе, здоровом теле.
Ему нет дела до снежной крошки,
до туч, гонимых холодным ветром.
Он строит рожи и ставит рожки.
Он – бес просвета, наш бес просвета!

Разговор со стеной

Совершенно не важно, что там у меня за спиной –
то ли крылья шуршат, то ли два санитара стоят,
нарисую тебя на стене – поболтать со стеной,
потому что слова нам – вино, витамины и яд.

Только я не художник: совсем не похожий портрет
получился. Картинка выходит нелепой, кривой.
Улыбнусь. И настенный герой улыбнётся в ответ,
чтобы дать мне понять – это ты, это мой, это свой.

Кто способен забыть то, что было, – силён и блажен.
Кто не может, дурак. Его глупые дни сочтены.
Я чернею лицом. Ты меня не узнаешь уже,
даже если сойдёшь с окаянной холодной стены.

Что-то дни ноября мне не впору – и давят, и жмут.
Не с собачкой, не дама, но чеховский вышел сюжет.
А уж что за спиной – или шпиц, или шприц, или жгут,
всё равно. Всё равно ты меня не узнаешь уже.

Ты слова засуши – отряхнув с них подтаявший снег.
Засуши меня всю и попробуй засунуть в альбом.
Ну а я разбегусь (ты так часто шутил про разбег)
и в портрет на стене со всей дури впечатаюсь лбом.

Диагностическое

Сердце стало почти как камень –
только с дыркой – «куриный бог».
Даже связанными руками
я распутываю клубок
из бессоницы, лжи, тревоги:
нить нащупываю – живу.
Слишком жалостно – у дороги
лечь в некошенном Блоком рву…
Переполнена чаша гнева.
С трёх углов зажжена изба.
Скрипка – это немножко нервно,
но без скрипки – совсем труба.
Рвутся дни, как гнилая марля,
не годящаяся в бинты.
Да, один из нас – ненормальный,
и, наверное, это ты.
Но погода упорно шепчет,
мысль о выпивке зароня,
что второй из нас – сумасшедший.
Это, стало быть, про меня.

17 декабря 2007

Главная шестерня

С каменных тумб вот-вот в Питере спрыгнут львы…
Впишешься в поворот (видимо, головы,
видимо, голова это моя, увы).
Я до сих пор жива. «Мы» говорю, не «вы».
Вспенен в фужере брют. Режется ананас.
Наши часы идут. Не отстают. От нас.
Слаженный на века, сложен их механизм.
Время струёй песка мерно стекает вниз,
горлом идёт, как кровь... Главная шестерня
сердце заводит вновь. Трудно забыть меня:
вшитая в вечный ор, в шелест твоих бумаг,
падаю в разговор, виснущий, как гамак.
Всё, что сказать хочу – тень на пустых листах.
Через запрет и «чур», слышишь, стучит «тик-так»?
Это они идут. Наши с тобой часы.
Выбери самосуд: снегом меня засыпь,
брось мне в глаза песком и запрети их мне –
эти вот, с огоньком, танцы с ножом в спине…

Дыбом

Может, и вправду ты терпишь меня, как шум,
и отключил тактильный видеоряд.
Я тормошу тебя, я через раз дышу.
Шапкой на вОре руки мои горят.
Я прогоняю беду, развожу, как дым.
Это – на коже копоть и в пальцах жар –
всё от беды, мой родной, от твоей беды.
Мало гожусь в герои и в сторожа.
Ты говоришь мне: «Красивая». Что за вздор?
Ты меня дразнишь или играешь роль?
Если случайно я в зеркало вперю взор,
в ужас приходит внутренний фейс-контроль:
страшный совёнок таращится из стекла,
пёрышки - дыбом, около глаз – круги.
Сколько же нужно мне выработать тепла,
чтобы промолвить: «Ладно, люби других»?
Смочь разобраться бы в наших простых вещах,
в лодку ладоней бросить лицо, житьё,
смочь бы принять твою холодность натощак
и не ответить нежностью на неё.

Розовые пятки

Застёгнутая наглухо душа
не хочет, чтобы ею торговали,
что, впрочем, удалось бы мне едва ли –
не сбыть. Она не так уж хороша,
чтоб договор подписывали кровью.
Никто не предлагает яд и йод.
Пора, пора подумать про здоровье –
душевное. Которое сдаёт.
Душа, всегда готовая на риск,
дурачится, играет с телом в прятки.
И ждёт. На телефонный каждый писк
она уходит в розовые пятки…

Душа, достанем водки и пельменей
и выпьем за любимого в ночи.
Душа, душа, давай ему изменим?
Не можешь? Ну не ной тогда. Молчи.

5 февраля 2008

Рефлексивное

А мне не суметь написать философское нечто:
совсем не в ладах с философией сердце моё.
Орёл или решка? А может быть, чёт или нечет?,  –
с орлом за решёткой решаем вопросы вдвоём.

Ведь есть отворот! Человек человеку не идол.
Пойдём к экстрасенсу, раз в магии мы новички?
Но ты говоришь, что от нас исходящих флюидов
достаточно, чтоб разнести экстрасенса в клочки.

Каких-то я слов не сказала. В другие не вникла.
И в снах моих диких по небу летает кровать.
Я впрыгну в последний вагон уходящих каникул,
и ты меня в тамбуре прямо начнёшь убивать.

Бросали в землю имена...

Бросали в землю имена и части речи.
И ты решал не видеть глаз моих при встрече,
И чтобы мне всё время плакать по тебе,
у нас стояла «Золотуха» в плане «Б».
Бросали в землю имена. И звали певчих,
чтоб отпевали. И, казалось, натерпевшись,
сочтём всё это Божьей милостью и манной –
что мы отныне друг для друга безымянны.

Зачем бросали? Только поле распахали…
Ты говоришь, я пахну горькими духами…
Читает каждый на втором – сокОл и гол –
три шрама –  два местоименья и глагол.
Читает каждый на втором, какая сила
из-под земли достав, обратно приносила
нам имена, и тащит в даль их, в безоглядку,
где жизнь твоя войдёт в мою
по рукоятку…

Вместо балалайки

В паутине дождя запутанные, без солнца
мы всё видим при свете каких-то иных лучей.
И серебряные козлята твоих бессонниц
забредают на нервную почву моих ночей.

Неизвестно, во власти магии или маний
я подуть забываю на воду и молоко,
и по зонам – по эрогенным и аномальным –
мы шатаемся вместе, то с песнями, то молчком.

Поняла бы тогда – беспечной и звонкой кошкой, –
что полгода терпеть, не ждала бы ни день, ни два,
а нырнула бы сразу вниз, в темноту,  в окошко –
не ловила бы лапкой в эфире гудки, слова,

и сейчас бы – беда! – не знала: тебе не спится,
не касалась бы издали впадин твоих висков…
У бессонницы есть серебряное копытце.
И оно высекает все искры ночных стихов.

Ангел бессонницы (бес проводов)

Ты опять не спишь. И прошлую ночь не спал.
Переливчат в небе камень луны – опал.
Соловей (разбойник) щёлкает за стеной.
Он всегда поёт о нас – о тебе со мной.

Ты опять не спишь. Наверное, потому
далеко, в Москве, подушку я обниму,
а потом проснусь, с кровати вскочив рывком,
проглотить пытаясь в горле холодный ком.

Не звонишь, молчишь: нельзя подавать сигнал,
подавать надежд. Но ты безусловно знал:
твой вопрос меня разбудит. Отвечу: «Да».
Не всегда для связи надобны провода.

Я могу немного – всё-таки сотня вёрст –
помогать тебе в подсчётах слонов и звёзд…
За окном коньки московских покатых крыш
понеслись в рассвет галопом. А ты не спишь.

Встречи

Встречи с разбега, с разлёта, с размаха, всем телом,
встречи, свернувшие в свиток пространство и время,
встречи накопленным в памяти чёрным и белым,
встречи словами и снами, не с нами, не с теми
нами, что были вчера, встречи с нами из завтра,
из Дотерпеть и Дождаться – такие вот пункты
есть населённые. Медленно ходит гроза там,
штепсель к розетке ползёт и зовёт Тарапуньку,
яблони в яблоках, каждая в беленьком гольфе,
яблони-лошади ржут в наши сжатые души…
Но дожидаемся встреч. И пьянеем от кофе,
и в пузыре переливчатом – шаре воздушном –
(плыть в пузыре всё же лучше, чем плыть на баркасе)
прочь нас уносит в такие скандальные дали,
где из креманки, используя вафли, как хаси,
ешь ты пломбир. Так что только вы нас и видали.
Ходят ворчливые грозы по небу, по кругу.
Каждый скрутил кочерёг уже сколько хотел он,
и всё равно нам нельзя не встречаться друг с другом –
снова-здорово, с разлёта, с разбега, всем телом.

Облачная сказка

Тонкосуконная фабрика
тонко сучила сукно.
Плыли два белых кораблика –
облака белых – в окно,
громко гудели, сигналили,
пристань искали впотьмах.
Глупые люди прогнали их,
окна закрыли в домах,
чтоб поглотила кораблики
ночи постылая пасть.
Впрочем, на этой вот фабрике
много ли вышло бы спрясть
из тонкорунного облака
белых надёжных одежд?
Думали, морщили лобики
несколько главных невежд.
Схем начертили немерено.
План выполняют цеха!
И порешили уверенно:
им не нужны облака!

Сказку про эти кораблики
Я сочинила давно.
Тонкосуконные фабрики
всё производят сукно.
В окна домов освещённые –
свет там маячит, кричит! –
рядом плывут через чёрное
два облачонка в ночи.

Репетиции

Так хочется не вздрагивать – как будто бы иголка
доверчиво не тычется в мой каждый длинный вдох.
Мы очень скоро встретимся надолго-пренадолго,
ведь голоса на первый же слетаются гудок.

Но колесо всё катится – мелькают дни, как спицы.
Коленки подгибаются, бьёт колокол в груди:
мы снова наспех видимся – в порядке репетиций.
Сидим в кафе за столиком – не видим, что едим…

Нет, жизнь не реставрируют – за ней пришли в запасник,
её оттуда вынули и сдули сверху пыль.
И в наших репетициях такой искрится праздник,
что взгляды восхищённые мы ловим из толпы.

А в слове «репетиция»  – рептилии и птицы:
шипение и пение, скольжение гюрзы.
И если встрече нынешней придётся сократиться,
она покажет времени раздвоенный язык.

Ты на работе

У тебя над столом почему-то запах моих духов.
У тебя под столом – оттоптанный мной ботинок.
У тебя стратегические запасы моих стихов.
У тебя мельтешит в глазах череда картинок –
но на них нет отчётов, расчётов, планов и важных схем –
все картинки в твоих глазах – посильней «Плейбоя» –
я на них то нежна, то зла, то прочна, то слаба совсем –
я разведала небо глаз твоих голубое,
я теперь там всегда –  как лазутчик, новый сверхсамолёт!
А чтоб выглядел ты счастливым, а не безумным –
чтоб не думали все: да с чего он вдруг не ест и не пьёт? –
я тебе даю приворотный сырник с изюмом.

Лебединое озеро

Тоски не вычерпать – есенинской, озёрной…
На самом дне растут тюльпаны на пари,
лежат кофейные обжаренные зёрна,
конфетный фантик яркой бабочкой парит.

На самом дне моей тоски, неважно, где там,
танцует, плавно увеличивая темп,
полуодетая прекрасная Одетта:
она нанизана на стержень фуэте.

Она без устали летает на пуантах,
то распрямится, то закрутится хлыстом.
Её движения – мимическая мантра.
Она нам вытанцует встречу. Но потом.

…Тоски не вычерпать. Чепрачного окраса
овчарка лает во дворе. Визжит пила…
Моя Одетта – балерина экстра-класса –
была бы лебедем, давно бы уплыла.

В ней стойкость новая, а нежность – в стиле ретро.
Она всё крутится с закушенной губой.
Она не лебедь, не красотка из либретто.
Не знаю, кто она. Наверное, любовь.

Чаплинская короткометражка

Понемногу, в сутки по чайной ложке
пью огромность нашего «навсегда»…
Как же жарко! В печки на курьих ножках
превратились летние города.
Кур давно ощипан – попал во щи он.
Ни к чему бояться теперь волков.
Я бесстрашна – так же, как беззащитна.
Я совсем не дую на молоко.
Я, как скорость, выжата до отказа,
я до капли выжата, как лимон.
Я ловлю за хвост, но теряю фразу,
и не лечит голову цитрамон.
День вприпрыжку скачет, как грустный Чарли,
торт летит в лицо ему… Я о чём?

Волк, мой волк, я так по тебе скучаю…
Положи мне голову на плечо!

Oboe

Припасть и замереть, губами вжаться в губы,
отодвигая смерть, отодвигая боль,
отодвигая медь и вместе с нею трубы.
У нас двойной язык, а значит я – гобой.
Пружины, рычаги и клапаны используй,
меня не береги –  играй на мне, играй!
В глазах плывут круги да ноты в странных позах.
Вдохни в меня судьбу, восшествуя за край,
и я твоим губам отвечу тихим стоном,
как дерево – груба, как музыка – каприз…
Отзывчива судьба. И всё, что ты затронул,
как тысяча камней, рванётся эхом вниз –
свести, смести посметь упущенные шансы…
Отодвигая смерть, внутри звучит гобой…
Припасть и замереть, губами в губы вжаться,
отодвигая всё, что суть не мы с тобой…

Вариант хэппи-энда

Уже не можется
мне говорить о себе в единственном –
начну во множественном…
А наши души хотят нудистками
лечь под палящее
и плавать вместе в едином-плещущем…
И в пальцах пляшущих
жар не проходит и не вылечивается...
А Он жонглирует
тобой (в движеньях Его – сноровистость),
мной – дурой с лирою…
И, друг на друга, устав, уронит нас.

Торба писаная, самовар тульский...

Стихи тебе – это так не ново!
Ты пробегаешь по ним глазами.
И мне за каждое страшно слово.
Держу – то знамя, а то экзамен.
Держу за них кулаки в карманах,
пока читаешь бегом, с наскока.
Стихи – длиннее иных романов.
В них апельсиновой пахнет коркой,
в них я – то с торбой, то с самоваром…
В них рано утром звенит будильник,
и лето катится по бульварам,
где оба тысячу лет ходили,
но вот не встретились почему-то…
Сезон дождей в них. И с сыром тосты.
Пишу не вяло, но очень мутно.
Стихи – и только. В них мало роста.

Они чуть выше уровня пола.
Они чуть ниже уровня моря.
Они намного скучней футбола.
Они шутливы, ага, умора…
В них всё условно – отъезд, разлука.
И чёрт-те что в них, и сбоку бантик.
А между строчек – такая мука,
что не прибавить и не убавить.

Вариации на тему Пенелопы

Между часом ночи и двумя
мир всегда становится хрустальным.
Где-то громы дальние гремят.
Я сижу, считаю наши тайны.

Паковать их – каждую в пакет –
или консервировать? А можно.
Ведь для тайн уютней банок нет,
чем стихи. Как в банке, в них надёжно.

Ты сказал мне ждать. Вот я и жду.
Белое безмолвие экрана.
Гром вдали. Наверное, к дождю.
А вставать придётся очень рано.

У седых, у пенных грив морских
Пенелопа плачет, но негромко.
То соткёт, а то распустит стих…
Нет ни кораблей, ни их обломков.

Мне же легче: я всегда с тобой.
Если исчезаешь ты на сутки,
пароход со скошенной трубой
шлёт сигналы с детского рисунка –

это значит, ты плывёшь ко мне.
Список кораблей читать не буду.
Гром вдали. В тоске и полусне
надо мыть вечернюю посуду:

скоро завтрак. Бронзовый восход
шлёпает по лужам. Он в калошах.

Но никто меня не уведёт.
Просто потому, что я не лошадь.

Изнанка

Да как же – «нет»? Может, только она и есть.
Вцепилась крепко, словно щенок овчарки,
в изнанку вгрызлась, вывернув, как перчатки,
двенадцать чувств – если верить, что их по шесть.

С изнанки боль – вот тебе её сучья суть.
Уже рецепторы сходят с ума, отчаясь:
духи меняют запах в теченье часа,
а губы – вкус. Но про это забудь. Забудь.

Такая пропасть, мой бедный, лежит у ног,
что обзывай её хоть «чума», хоть «похоть»,
но сердце жмёт – совсем ни вздохнуть, ни охнуть,
когда на выселках судеб скулит щенок.

Её-то нет? На рекламных – на всех – щитах
читаешь надпись – странную, кроме шуток –
шестнадцать знаков: «Больше я не могу так».
И бомба в горле стучит и стучит: «Тик-так».

Про иголку, нитку и ещё три вещи

Всё небо заложили валунами,
осталась только щёлочка для глаз.
А, может, это всё-таки не с нами?
За что же я по глупости взялась,

за что на пальцах – страшные ожоги,
и небо не показывают мне?
Я быстро нахожу иголку в стоге,
в словах, поступках, в сердце и спине:

идёт рефлексоиглотерапия.
Два шага прохожу – опять укол:
вот здесь мы были, здесь мы что-то пили,
здесь было тяжело, а здесь – легко…

Всё «наше» – переход и перекрёсток,
и тихий двор, засыпанный листвой.  
Мне больно! Я хочу в большой напёрсток.
Всем телом. Лучше даже с головой –

там спрячусь я, как в домике улитка.
А ты и так давно уже улит.
Но за иголкой – нитка, нитка, нитка!
И всяк прошит, привязан и пришит.

Трактат писали древние индийцы
про нашу перекрученную нить...

Скажи, что ты не прав, что заблудился
и что не можешь это починить.

Железо в крови

Нам чего-то внутри не хватает. Похоже, пружин.
Тёплый ветер метро. Ты развяжешь мне шарф на платформе.
По пути, на ходу проживается целая жизнь
и, закончившись, сдавленным эхом звучит в телефоне.

Неужели железа в крови не хватает у нас?
Всё железо в крови – искорёжено, бито и ржаво.
Руки были нужны, чтоб держать на канате баланс.
Вот поэтому я, очевидно, тебя не держала.

Как у Моуди – «Жизнь после жизни»*. Тоннель в пустоте.
С янычарской жестокостью действуют старые чары.
Но не те времена. И мы сами, наверно, не те.
Обжигают, как угли, глаголы «скучал» и «скучала».

Отмени притяжение, жжение. Чары развей!
Словно руку врага, просто выкрути лишнюю лампу.

И тогда он уйдёт от тебя – мой игрушечный зверь,
припадая на вечно-неправую левую лапу.


* Американский психотерапевт Рэймонд Моуди стал знаменит своей книгой "Жизнь после жизни". В ней он рассказывает о впечатлениях человека, прошедшего состояние клинической смерти. Поразительно, что эти впечатления оказались общими для всех умирающих (тоннель, свет, Голос и т.п.).

Тариф

Мой друг, с которым мы делили
чего и не было у вас,
уходит в темень, ночь и ливень
туда, где рябчик, ананас,
пятно тепла под абажуром…
И я останусь здесь одна –
в стране пожизненных дежурных
стоять бесцельно у окна.

Мой друг закутан и замотан,
чтоб не побиться о края.
Тариф «Ребёнок под присмотром»
приобрела ему семья.
А я – ребёнок без присмотра:
меня не ищут, не зовут.
В пустом дворе гуляют мётлы,
сгребая мёртвую листву.

Всё глуше ночь, и город тише.
Мой друг давно сидит в тепле.
Но клён вопрос ему напишет
куриной лапой на стекле:
а вдруг без рук моих горячих,
запретных рук, бессонных глаз,
взлетит с его тарелки рябчик
и будет зелен ананас…

Свитер

В грудь тебе лбом утыкалась, как лодка в причал –
в душный, колючий, родной, много помнящий свитер.
Это всегда было домом – по мне ты скучал –
домом-гнездом, из чего-то подручного свитым,
домом-с-трубой, из которой струился дымок –
видимо, синий – мы пламенем синим горели,
домом, в котором мы вечно ломали замок:
ключ поворачивать долго, хотелось скорее!

Что же теперь? Лодкой-лбом прижимаюсь к груди –
там у тебя и сейчас всё стучит, как стучало.
Это мой дом. И куда мне ещё приходить,
где приставать, привалиться к какому причалу?!
К свитеру лбом, замерев посредине Москвы…
Это наш дом – в изразцах, проводах и антеннах.
Просто ты руки убрал у меня с головы.
Это наш дом. Просто в нём стало меньше на стену.

Балкон

Холод зол. Не июль. Не на пляже.
Объявляет Росгидроместком:
«Не кури: заболеешь и сляжешь!
Не ходи, не ходи на балкон».

Человек подвергается порче.
Или сглазу. Не всё ли равно?
Слышишь, хлопает небо, хлопочет,
рвётся ветром его полотно –

слишком белое, словно в больнице,
как в молочном кипении сад.
Ты сегодня придёшь ко мне сниться
и забудешь дорогу назад.

Но со мной не кури на балконе:
там зима и хронический стресс.
Там, возможно, стоит Аль Капоне
и, как пёрышко, держит обрез.

Вечер, 25 ноября

Весь день – какие-то потёмки,
в которых трудно видеть цель.
От Курского до Самотёки
стоят машины на кольце,
стоят, погуживают робко.
Конечно, пробка. Как всегда.
А в небе вытащили пробку:
на город хлынула вода,
а после вылили чернила
и стали белым штриховать.
Дорога скользкая, как мыло.
Сейчас бы чаю да в кровать.

Но я, в ознобе, как при гриппе,
меж луж торю себе тропу.
А небо сыпет, сыпет, сыпет
свою колючую крупу.
Я в магазин. Не всё ж на рынке
стяжать одежду нам и корм.
И вот в примерочной кабинке
стою брезгливо босиком.
И в это время в сумке где-то
писк смс. Пиши, мой счасть!
Про всё забыв, полуодета,
тебе бросаюсь отвечать…

Упаковав свои покупки,
не применив глагол «люблю»
(с трудом!) в ответе, выйду. Хрупкий
ледок и сумеречный люд.
Стоят застывшие машины
покорным стадом на кольце.
Ко мне кидается мужчина
с нездешней бледностью в лице:
«Сестра! Вчера освободился.
Подай!»
А снег устал и лёг…
С бездомным чувствуя единство,
послушно лезу в кошелёк…

Русалка

Давай лучше будем не в прятки играть, а в салочки –
коснись меня первым – выиграй, победи.
Я бьюсь, задыхаясь, и смехом звеню русалочьим.
Осколочки смеха долго болят в груди.

Террариум. Люди змеятся себе за стёклами.
Простуженно, хрипло утро трубит в рожок.
Я очень замёрзла – во мне не осталось тёплого.
Сожми меня крепко – словно лепя снежок.

Я бьюсь, извиваясь. Всё тянет под тину, к омуту.
Мне трудно – в русалках, в салках, при свете дня.
Я быстро слабею. И губы мои разомкнуты.
Ты скоро догонишь. И победишь меня.

Ведро

Помыли зеркало – и стало глубоко там –
хотя не так, как если вниз смотреть с балкона-то.
Рябь по стеклу – как визуальная икота.
Но там, за рябью, поглядите –  видно комнату,
просторную – почти аэродром.
Посередине комнаты – ведро.

Такой был тест по соционике, прикольный:
узнать, каким путём (задание дурацкое!)
ведро обходят – справа, слева, далеко ли,
чтоб обнаружилось, в ком логика и рацио,
в ком – бездна интуиции. И вот
по комнате гуськом пошёл народ.

И только двое из тестируемых граждан
на то ведро, его не видя, налетали, и
не понарошку, не нарочно, не однажды!
И с каждым разом всё правдивее, витальнее.
И ушибались больно головой.
И оказалось – это мы с тобой.

Помыли зеркало – и видно в Зазеркалье:
обоих нас раскрепостили и расшорили,
и мы – те самые, которых мы искали,
уходим вместе, обручённо-оглушённые,
уходим вместе, обречённо-оглашенные,
по сторонам вокруг счастливо крутим шеями,
вдыхая свет, и снег, и серебро.

А следом гулко катится ведро.

Вернуться

Мне нужно вернуться к тебе, как-то выйти из лета,
что странно звучит в декабре (минус восемь, пороша).
Наверное, ты ничего и не знаешь об этом,
но страшно, мне страшно, дай руку мне! Да, мой хороший!
Мне нужно вернуться сейчас – не сумею я позже:
могу укатиться, как яблочко старой мишени,
отвязана лодка без вёсел, отпущены вожжи…
Губами неловко клюю тебя в голую шею –

да что же ты ходишь без шарфа в такую погоду?!
Мне нужно вернуться – в недобрую темень и стужу,
в причудливо гнутый, стеклянный от холода город,
где, как леденцы, всё грызёт наши бедные души
декабрь – голодный солдатик в шинели мышастой,
а ветер пугает прохожих раскрученной плетью…
Вернуться к тебе – в песню песней и счастие счастий,
не думать о мёртвом, на поле оставленном лете.

Подарочное

Двумя словами можно всё испортить:
взять, написать по снегу на капоте
твоей машины детское «I love».
И кто тебя спасёт тогда? Аллах,
Маркс, Энгельс, Кришна, Иисус и Будда?
Ну хорошо, не буду я, не буду…

…И привязать к передней левой дверце
воздушный красный шарик в форме сердца.
А что, а что? Сегодня Рождество.
И как бы ты ни праздновал его,
сюрпризы точно утро украшают!
Ну ладно, хорошо, не буду шарик…

…И обронить у бампера перчатку.
Кинологи приедут: вдруг взрывчатка?
А ты, перчатку сразу же узнав,
сквозь дым в глазах прочтёшь моё «I love»,
которого не будет на капоте.
Ведь я же ничего не стану портить…

Человек состоит из воды...

Человек состоит из воды
(в основном это, видимо, слёзы).
Человек состоит из беды
и старательно выбранной позы.

Человек состоит из среды.
Просто рвётся среда в человека!
Человек состоит из воды,
заполняясь до самого верха.

Человек состоит из сумы,
из тюрьмы, из мурашек по коже.
Человек состоит из зимы.
Без зимы он, конечно, не может,

ведь вода – это сжиженный снег.
По снегам, не сбиваясь со следа,
всё бредёт и бредёт человек,
состоящий из солнца и лета.

Человек состоит из аптек,
где от боли дают Алка-Зельтцер,

да из слов, что другой человек
говорил ему в самое сердце.

Холодно...

Бродит Алёнушка, кличет Иванушку.
Серенький козлик ответить не вправе.
Сжаться в кулак бы да спрятаться в варежку.
Холодно очень – и в сказке, и в яви.
Все ледяные избушки разрушены.
Холодно всем – и волкам, и козлятам…
Спрятаться в варежку – толстую, душную,
и досидеть до конца февраля там.
Спрятаться в варежку, грезить по-девичьи:
пусть бы козлёнок отбросил копыта,
только не умер, а стал бы царевичем,
без приключений, кошмаров и пыток.
Пусть бы царевич решил: без меня-то он
с кем станет пить чужестранные вина,
с кем будет грызть леденцы наши мятные?
Пусть бы меня он из варежки вынул…

День влюблённых

Мы прокричим друг другу SOS
и, пробежав короткий кросс,
друг друга всё-таки спасём,
поговорив о том, о сём –
о том, что долог снегопад,
что каждый третий – психопат,
про День Святого Валентина,
про твой отказ от никотина,
про запах в воздухе весны…
Поговорим – и спасены.

А что у каждого в душе –
какие бегают «порше»,
какие ползают ужи,
летают быстрые ножи –
в моей душе, в твоей душе
какие собраны клише,
какие острые каменья,
какие ясные знаменья,
как солнце рвётся из-за штор –
мы не расскажем ни за что.

За белыми деревьями

В районах снежных и доселе не изученных
бывает город незнаком и заколдован.
Стою столбом на тёмной уличной излучине,
всласть находившись по Тверским да по Садовым.
Ты, нарушая все законы диалектики,
на этой улице, в разгар шестидесятых,
читаешь сказки о волках и поросятах
и ешь счастливые трамвайные билетики.

Я подожду тебя за белыми деревьями –
они знакомы нам по строчкам Евтушенко,
они исчезли с тиражами лотерейными
и со словами «шифоньер» и «этажерка» –
так полагала я. Но нет, смотри-ка, ожили –
на этой улице, где дом твой вкопан в юность,
куда, конечно, без охраны я не сунусь,
деревья выстроились важными вельможами.

В мохнатых шубах тяжело им, бедным, шествовать.
И мы встречаемся –  без шапок-невидимок.
А снег идёт себе – щекотно и торжественно.
Мой воротник уже давно от снега вымок.
На этой улице тебя я вижу мальчиком.
Сегодня свод небес гвоздями не утыкан.
Жаль, скоро полночь: мы рассядемся по тыквам,
нас кони-мыши развезут по разным мачехам…

Грабли

Мне говорит почти любой – намёком, в лоб ли,
не размышляя, справедлив ли он и прав ли,
что мне пора бы поворачивать оглобли
и убирать с пути излюбленные грабли.

Мои прекрасные единственные грабли!
Поедем к парк, когда чуть тронет зелень кроны.
Нам хватит времени взлететь на дирижабле.
Нам хватит музыки, чтоб двигаться синхронно.

Я не с тобой. И это горше, чем касторка.
Топчу, как йог, то угли, то стеклопосуду.
Но я с тобой. И, холодея от восторга,
всё время помню, что опять сегодня буду

сбивая шаг, сердечный ритм, сбивая пальцы,
сбивая столбики по краю «серпантина»,
спешить к тебе, чтоб сохраниться, не распасться,
чтоб хоть на сколько-то дыхания хватило.

Ты

Там, далеко, за кольцом, за Садовым…
так далеко –  за кольцом и за садом –
что ты там делаешь вечером добрым –
в ночь проникаешь невидящим взглядом?

Ночь – это время для телепортаций…
Ты – моя яма, она же – вершина,
ты – моя музыка, повод для танца,
ты – тот, кто сядет со мною в машину.

Что принесут нам – амброзию, яд ли –
ты – тот, кто сядет со мною за столик.
Ты – мой кремень, ты трава моя мятлик –
солевынослив и засухостоек.

Ты застываешь то с книжкой, то с ложкой.
Кожа чужая – как будто меняли…
Там, далеко – ты всё смотришь в окошко.
Ищешь кого-то? Меня ли, меня ли?

Только и всего

Как бы выглядело славно и глупо –
в сарафанчике на голое тело,
на высоких каблуках, в макияже,
танцевать перед тобой у плиты
и кормить тебя картошкой и супом…
Впрочем, ладно, я уже расхотела.

У меня и туфель нет таких даже.
У меня есть только кухня. И ты.

Или так – допустим, мы бы попали
на неделю к морю, били баклуши,
исполняли бы взаимно капризы,
отдыхали от тягучей зимы.
А вокруг песочек, солнце и пальмы,
ну, не пальмы – пусть тогда кипарисы…

Моря нет. Но есть московские лужи,
наступление апреля. И мы.

А ещё представь – мы сели бы в поезд –
дальний, медленный – да хоть на Хабаровск,
безразлично – в осень, в новое лето –
унесла бы нас с тобой колея,
в сумке спали бы стихи и медполис,
занавеска надувалась, как парус…

Правда, знаешь, у тебя нет билета.
У тебя есть только я. Только я.

Механика

Ты забрал моё сердце.
В какой-то из пасмурных дней,
насмотревшись на дом мой
на гуглевской карте из космоса,
сделал сердце часами –
пускай они тикают в сумке.
На руке есть другие,
и те безусловно верней,
а не то что часы – моё сердце:
они, недоумки,
почему-то берут на себя
даже функции компаса:

не умеют считать
ни часов, ни секунд, ни минут,
правда, знают, где юг,
и всё ищут к нему направление,
и одна из их стрелок
стремится к позиции «Счастье».
Эти сердце-часы
всё идут, и идут, и идут,
и дойдут до тебя,
и тогда-то ты снимешь с запястья
те, другие –
на время –
но что нам за дело до времени?

Коленки

Весна. Обновляются юбки,
цвет зайца и кожа у змей.
Вода, истолчённая в ступке,
готова – не бойся и пей.

А юбки становятся мини.
А заяц становится сер.
Стоит, как последний разиня:
да в тот ли автобус он сел?

Ведь он, засмотревшись маленько,
автобус почти прозевал:
коленки, коленки, коленки –
ну просто коленчатый вал!

Но что нам до серого зайца?
Весна? Наваждение, прочь!
Нам нужно не быть, а казаться,
и в ступе водичку толочь,

встречаться «без рук», не калекам…
А что? Придаёт остроты.

Но нашим с тобою коленкам
Совсем друг без друга кранты.