О земле

Злоба дня

Я не хочу деталей крупным планом:
Кровавых луж, раздробленных костей.
Держусь подальше от телеэкрана,
Особо – от программы новостей.

Я не хочу опять про катастрофы!
Хочу сидеть за письменным столом,
Слова сбивая в стаи, в строчки, в строфы,
В коктейль. Сидеть и думать о былом.

Я не хочу опять про катаклизмы,
Про выборы, про Запад и Восток...
Пусть это будет формой эскапизма –
Я поливаю комнатный цветок.

Убитых и опознанных подсчёты...
На фронте всё же мы или в тылу?
Взрываются сердца и самолёты...
А я всё рвусь – к стихам, к цветку, к столу,

К спокойной жизни комнатных растений –
Без патрулей, спасателей и мин.
А на химфаке в это время гений
Доваривает свой амфетамин.

Нам обещают новые теракты.
И этот почерк – горестно знаком.
Я позвоню. Спрошу тихонько: «Как ты?»
Не надо на метро – иди пешком...

Кризис среднего возраста

Угар распродаж и навязчивый бред сериалов –
Никто и не помнит, что было когда-то иначе.
Ужели и вправду для счастья вам надо так мало?
Раз всех этим кормят, достойны вы этого, значит.

Потоки фекалий смешались с потоками денег.
Раз я – вне потоков, наверно, я дёшево стою.
Ведь кто вне потоков – душевный гурман да бездельник.
Эпоха застоя сменилась эпохой отстоя!

И столько пройдя, обретя и спустив по базарам,
Наделав ошибок, но честно исправив помарки,
Себя ощущаю я глупым большим динозавром,
Который, очнувшись, узнал, что живёт в зоопарке.

Метеозависимость

Скоро придёт чёрно-белое время года.
Оно хорошо для тех, кто не любит краски.
Для тех, кому всё равно, какая погода,
Тех, кого греют горки, снежки, салазки.

Лишь для таких на окошках рисует иней,
Для них – Дед Мороз и ель в серпантинных лентах.
А не для тех, кто дрожит, что коньки откинет
На противогололёдных реагентах.

И те, кто твёрдо стоит на коньках и лыжах,
Прочтут и спросят: "О чём ты, скажи на милость?"
А я всё брожу по ковру из листьев рыжих
И так хочу, чтоб осень подольше длилась...

Серые наступают

Серые наступают. Утро, но не светает.
Серым – раздолье в лае. Серым – комфортно в стае.

Это не слишком страшно. Знают, что так бывает,
Те, кто не так окрашен. Серые прибывают,

Серые люди-звери. Только что было трое!
Смотрят, глазам не веря, – те, кто иначе скроен.

Серые хором лают. Серые лают звонко.
Серых по шерсти гладят ласковые гребёнки.
Те, кто оглох от лая, замерли оробело.
Трудно бежать не в стае. Трудно быть черно-белым.

Авто-мото-биографо-портрет

Бывала шумной,
бывала праздной.
Бывала умной
и очень разной.
Была кому-то
в окошке светом,
сердечной смутой,
попутным ветром.

Была я чьей-то
дурной привычкой:
тянулась шлейфом,
сгорала спичкой.
Кому-то стала
холодным душем.
Ключом бывала –
отмычкой к душам.

Была (не вру же!)
ночною стражей.
Боксёрской грушей
бывала даже.
Бывала зоркой
и очень грустной.
Кому-то – горькой,
кому-то вкусной.

Была для многих –
чужой прохожей.
Витком дороги
бывала тоже.
Открытой раной,
лозою гибкой...

А хочешь,
стану
твоей
ошибкой?

Весёлый стишок из жизни кошачьих

Никуда от кошачьей свободы не деться.
Вопреки осторожности, хитрости, лени
Захотело мое одичавшее сердце
Вдруг свернуться клубком у тебя на коленях.
Но ты дал нам понять без излишних вступлений,
Чтоб на блажи подобной поставили крест мы:
Твои заняты руки, костлявы колени –
И чужим не найдется там попросту места,
А тем более – кошкам, морально нестойким.
Мое сердце, отпущено в люди тобою,
Загуляет само по себе. По помойкам.
Вспоминая привычку не чувствовать боли.

Женщина на грани нервного срыва (с)

Женщина на грани
нервного срыва
бывает временами
очень счастливой:
в полудрёме красит
ресницы и губы,
ходит на концерты
в какие-то клубы,

носит осторожно
грехи, как взрывчатку,
что ни день – теряет
ключи и перчатки,
проезжает мимо
своей остановки,
радуется утру,
как будто обновке...

Женщина на грани
нервного срыва
Знает, что уйдёт,
если надо, красиво.
Ни медведей лапы,
ни свиные хари
не мешают ей
объясняться стихами.

Остро не хватает
лишь няни да кружки:
Раз уж нету навыка
плакать в подушку,
выпить не пора ли
яду
иль хоть пива
женщине на грани
нервного срыва?

Здравствуй, Дедушка Мороз

Просто совсем холодный выдался день.
Минус пятнадцать. Дышать – и то тяжело.
А рамы заклеить раньше мне было лень:
На подоконник уже сугроб намело.

В такую погоду надо варить глинтвейн,
Письма писать и словами друг друга греть.
Не изучать на запястье узоры вен.
Да и в окно по возможности не смотреть.

Диалог с внутренним голосом. О сладостях.

- Он тебя не слышит. Он тебя не видит.
Он иначе дышит. Он тебя обидит.
Он тебе нацелит в сердце острый коготь...
Мёда? Ты в уме ли? Тут не мёд, а дёготь...

Дёгтя ты получишь – и, увы, не ложку!
Может, сразу лучше вызвать неотложку?
Если ждешь ты счастья, пусть тебя подлечат,
И с тобой общаться многим станет легче!

Ты часами смотришь то в окно, то в стенку!
Может, кофе хочешь с кружевною пенкой?
Выпей кофе, ладно? И вернёмся. В стадо.
- Ничего не надо. Кроме шоколада.

- Как упряма, боже! Никакого сладу!
У него ведь тоже  –  нету шоколада.
Сняв одно из тыщи непонятных вето,
Может он отыщет у себя конфету.

Он не может тоже, чтоб зимою – лето...
Он всего и может – дать тебе конфету.
Даст тебе конфету. И сживёт со свету.
Даст тебе конфету. И убьёт за это.

Очень хочется лета...

Очень хочется лета, шашлыков у мангала,
посиделок в ночи у костра.
А звезда чтоб от ветра чуть слезилась, моргала,
но глядела на нас до утра.

Пусть в отместку за это пух глотать тополиный
И сидеть без горячей воды.
Только пусть будет лето, земляника с малиной,
А не эти проклятые льды...

Шутка про нехорошее слово

Есть слово, которое нужно держать за зубами.
Его можно только молчать. По-другому нельзя!
Есть слово, которое делает вольных рабами,
А это (язык ты мой – враг мой) не наша стезя!

Есть слово, которое запросто движет мирами,
Которое сильных и мудрых лишает ума.
Со сцены звучит оно в каждой дешевенькой драме,
А книг с этим словом написаны мега-тома.

Оно изнутри мне царапает клетку грудную
И в горле вспухает комком! Неудобства терплю.
Иначе-то можно сказать ("я хочу", "я ревную"),
Но только без глупого, круглого слова
"ЛЮБЛЮ"...

Сбрось меня со скалы...

Сбрось меня со скалы, как больного ребенка в Спарте,
От которого счастья нет, да и пользы нет.
Может, вспомнишь мои стихи в ноябре или в марте.
А сейчас я просто лягу лицом к стене...

Знаешь, это не блажь: я терпеть не могу истерик:
Это скучно, как поиск багов или врагов.
Ты – родня. Но тебе нужен остров, а лучше – берег.
А меня крутит щепкой там, где нет берегов.

Ты считаешь всерьез: назначенье любви – забота.
Кто достоин любви? Лишь слепо-глухо-немой.
Ну, и кто я теперь? Я теперь – человек за бортом.
Врежь мне, что ли, веслом по пальцам, заботчик мой.

Ты не любишь рассказы. И сельдь. Цвет не любишь жёлтый.
Женщин – полных. Давно решил, что любить, что нет.
В аритмии общения выдохну: «Да пошёл ты...»!
И сейчас я просто лягу лицом к стене...

Uno-uno-uno santimento...

Я забыла давно, как молчать в телефонную трубку.
Позвонить и молчать. Просто впитывать голос, как губка.
Я забыла давно, что такое – любить без ответа.
Телефон-автомат, как копилку, кормили монеты.

И швырялась листвой та последняя школьная осень.
На уроки спеша, я надеялась: может, не спросят?
А тяжёлый портфель мне мешал и оттягивал руку.
И шаги за спиной я твои узнавала по звуку.

Я звонила тебе, чтобы просто погреться о голос.
А потом всё сошлось. Как пасьянс. А потом – раскололось.
И твой номер давно незнаком записным моим книжкам.
Я и так его помню,
как многое,
ставшее лишним.

Запах времени

Наше время пропахло пожаром.
Мы не чувствуем этого даже.
Мы железом останемся ржавым,
Бурым пятнышком на камуфляже.

Время пахнет, как конская сбруя:
Бегом, гонкой, усталостью, потом.
Время, кажется, нас формирует
И штампует, как винтики, оптом.

Мы гордимся своими долгами.
Если их посчитают, то ахнут.
Наше время не пахнет деньгами
Потому лишь, что деньги не пахнут.

Наше время танцует латино,
Карамельным пропахнув "Диором"...
Наше время - большая скотина...
Но узнается это нескоро.

Когда-нибудь...

Если когда-нибудь мягкое станет твёрдым,
Я расплачусь с тобой сразу за все обиды:
Вместе пройдём мы прекрасные, злые фьорды,
Только потом потеряешь меня из виду.

В лес заведу и в безвылазной чаще брошу.
Ты и не знаешь, как щедро такие платят!
Я приколю тебя просто к груди, как брошку,
Лишь потому, что ты сможешь украсить платье.

После в шкатулку швырну – безделушкой яркой...
Что из того, что был раньше чужим и гордым?
Я расплачусь с тобой сразу за все подарки,
Если когда-нибудь мягкое станет твёрдым.

На посошок!

На небе штиль, всего лишь облака,
Но настроенье очень дождевое.
Стремительно, как тесто дрожжевое,
В объёме увеличилась тоска.

Виолончель - всего лишь инструмент,
А голос - человеческий почти что.
Хотя сейчас, наверное, не спишь ты,
Не позвоню. Не выберу момент.

Я - старый дом, и мне пора на слом.
Не позвоню. Ведь мы же не мещане,
Чтоб в час такой размазывать прощанье,
Как по тарелке кашу за столом.

Полночь

Между "было" и "будет" - ночной экватор.
Спят на Чистых прудах городские утки.
Речи пьяных прекрасно-витиеваты.
Как орех, расколов на две части сутки,
Я встречаю безумное время - полночь.
Чем и кем ты сегодня её заполнишь?

А на подступах к нашей родной столице,
Отгоняя ворон, сотни чёрных пугал,
Распахнувших объятья, стоят, безлицы.
Из часов на фасаде Театра Кукол
Ровно в полночь выходят на волю звери,
И я верю их мордам, и сказкам верю.

Полуночницы-Золушки пусть трепещут,
Ведь кареты вот-вот превратятся в тыквы.
Чей-то Голый король, собирая вещи,
Пусть боится услышать слова: "Старик Вы!"
Впрочем, это из грустной какой-то сказки.
Полночь часто с героев срывает маски.

С белых кукольных щёчек сдувает пудру
Время пены в бокалах, курантов боя.
Позабыв, что когда-то наступит утро,
Так хотелось бы прыгнуть вдвоём с тобою
В эту полночь, горячую и густую,
В час, который нельзя проводить впустую.

Сонет

В бокале постепенно тает лёд:
Страдания пора разбавить виски.
А прошлое уходит по-английски,
Никто его обратно не зовёт.

Ты где-то бродишь ночи напролёт,
И в ящике ни строчки, ни записки.
Не стану я хватать из общей миски,
Хотя меня когтями голод рвёт.

Как музыку с заезженной пластинки,
Стихи твои я помню и картинки…
Ступай, ищи того, кого искал.

Мне не нужна победа в поединке…
Я лучше уплыву на пьяной льдинке,
Приятно охлаждающей бокал.

О пользе смеха. И чая.

Не дышится мне, будто горло заполнено мехом.
И строчки письма на экране дрожат и двоятся.
Поможет лечение чаем горячим и смехом.
Над осенью глупой я буду сегодня смеяться.

Но чай обязательно должен быть свежим и крепким,
А смех - быть здоровым, рассыпчатым смехом паяца.
И дважды, и трижды мы входим в знакомые реки...
Над этим я тоже отчаянно буду смеяться!

Предвиденья дар отключив, словно Карлсон пропеллер,
Я колокол смеха над жизнью своей раскачаю.
И смех мне расправит павлиньи потешные перья.
И боль растворится в стакане бессонного чая.

О Питере (ностальгическое)

Почему вы живёте как спите,
Почему на вас столько замков?
Из Москвы эмигрирую в Питер
Я хотя бы на пару деньков.

Там значительно меньше народа
И слабей потребительский зуд.
В ноябре там такая погода,
Что туристов туда не везут.

Там лепнина опасно провисла
На фасадах, что целы пока.
Там о поисках цели и смысла
Говорят у пивного ларька.

Там никто не умеет с разбега
Проворачивать быстро дела,
Но два шага всегда до ночлега
И рукою подать до стола.

Там Раскольников рубит старушку,
Подбирается к сфинксам вода,
Там палят из полуденной пушки…
Я уеду, уеду туда -

Прямо в Питер, навстречу простуде,
Чтоб иного хлебнуть бытия…
Там не все ещё «выбились в люди»,
Там остались такие, как я.

Чёрный Орнитолог (страшилка)

По долинам и взгорьям, где травка стелется,
Путешествует Чёрный Орнитолог.
Им подбитые пташки ещё шевелятся,
Но процесс этот вряд ли будет долог.

Орнитолог бесстрашен в своём радении,
Глаз намётан его, а речи сладки.
Изучает он птичье поведение,
Их черты, и слабости, и повадки.

Ничего, коль подопытный изувечится
При попытке узнать, что внутри таится.
Орнитологу нравится человечество
И Бутусова песня о бедной птице.

Орнитолог вздыхает, молчит и хмурится:
Видно, снова пришлось убить живое.
И бежит по кровавой лужайке курица –
Экземпляр с отрубленной головою.

Я - не Герда

Мне нужно представить, что ты далеко-далеко,
И связь по каким-то причинам совсем невозможна,
Что, скажем, ты пьёшь вместо пива теперь молоко,
Что ты за границей, куда не пускает таможня.

А можно представить, что ты улетел на Луну,
Где нет Интернета (так всё-таки думать приятней).
А можно - что выбрал из всех наконец-то одну
И, скажем, женился! Хотя про Луну - вероятней.

А лучше представить иначе: теперь ты монах,
Постишься, в миру помогаешь сиротам и вдовам.
Не надо мне думать о прежних, других временах
И видеть, во что превращён ты и кем заколдован.

И лучше решить: обнимал меня вовсе не ты,
Закончился сон и звенит голосистый будильник,
И знать, что ты счастлив в плену красоты и мечты
Сложить слово \"вечность\"
из режуще-колющих льдинок...

Тупик

Эта чушь моего недостойна пера.
Это так же пройдёт, как война и жара.
Всё, что было сегодня, давно и вчера,
Расстреляю я веером – вверх от бедра.

Всё, что в зоне огня, уничтожу сама,
Не оставлю ни встречи, ни сна, ни письма,
Ни глоточка до дна, ни схождений с ума…
В каждой дырке от пули – холодная тьма.

Заскрипели слова, как песок на зубах.
Ни к чему на груди разрыванье рубах.
Это просто тупик  – рай бродячих собак,
Здесь вороны, объедки и мусорный бак.

Ты мне хочешь добра – я отвечу добром:
Потоплю я свой флот и взорву танкодром,
Разбомблю все мосты, переправы, паром,
Сохранив для себя
самый сладкий патрон.

"Тятя. тятя, наши сети..."

Сердце лопнет без воздуха, лопнет больная струна.
Жизнь осталась вверху в виде солнечной кляксы-пятна.
Надо просто как можно сильней оттолкнуться от дна,
Но вода тяжела, тяжела, зелена-зелена.

Наверху будут лодка, и вёсла, и чья-то рука.
Наверху будут море, и чайки, и свет маяка.
Наверху меня ждут и ещё не забыли пока.
Но вода тяжела, тяжела, глубока-глубока.

И теперь хоть на каждом углу обо мне говори,
Хоть меня по костям разбери, по частям собери,
Всё равно никогда не узнаешь, что было внутри,
Как вода тяжела.
Пузыри, пузыри, пузыри...

С приветом из Зазеркалья

Ты живёшь в Призеркалье, блуждаешь по Комнате Смеха:
В круглых женских глазах жадно ловишь свои отраженья,
Только их там ища. И совсем для тебя не помеха,
Что кривы зеркала, и картинку дают с искаженьем.

Этих глаз тебе нужно не два, не четыре, а много.
В них глядясь, ты себе без усилия кажешься разным:
Иногда демоничным, но чаще похожим на Бога,
Часто белым, как снег, а порой обаятельно-грязным.

Но мои зеркала, вопреки своей женской природе,
Не таким, как хотел, почему-то тебя показали:
Ты был светел, как принц, но при этом немножко
юродив –
Беспризорник, который полдетства проспал на вокзале.

И по этой картинке ты сразу ударил наотмашь,
Чтоб мои заблуждения вырвать из памяти с корнем.
Ты в глаза мои больше уже никогда не посмотришь:
Для меня ты погиб, и они занавешены чёрным.

А в моём Зазеркалье – не думай, совсем не легко мне.
Здесь давно уж зима, вьюга плачет, и ноет, и стонет,
И с небес вместо манны всё падают снежные комья…
И никто не прощает того, что случайно был понят.

Гравировка на серебре

Ты пьёшь чужую кровь, как компот,
И ешь чужую жизнь, как десерт…
А в праздник Окончанья Работ
Твой день всегда особенно сер:

Когда ты сдал работу, ты пуст,
Как выпитый до капли сосуд.
И никакие сполохи чувств
Тебя от пустоты не спасут.

Ты хочешь для Вселенной добра
И в мире умноженья любви,
Но ты настолько мрачен с утра,
Что боязно сидеть визави.

А Моцарта парик и камзол
Не то чтобы тебе велики,
Но слишком ты для гения зол,
И как твои шаги ни легки,

Идешь-то ты по крови, дружок,
Шагая по случайным телам…
Любовь – раскосый древний божок –
Задвинута в сторонку, как хлам,

Хоть молишься ты ей (молодец!),
И красные углы – в образах…
Осколки покоренных сердец
Ты тащишь за спиной, как рюкзак.

Собрать их вместе – столько хлопот.
Осколок новый –  в новый конверт…
Ты пьёшь чужую кровь, как компот,
И ешь чужую жизнь, как десерт.

Сказка про личную жизнь программиста

Он всегда верил в то, что царевнами станут лягушки.
Жаб сажал он в карман. В них сначала играл, как в игрушки,
А потом целовал... И шептал терпеливо им в ушки
Свои сны и стихи, и видения, и нескладушки.

Он к их лицам придумывал пышные странные рамы,
Их вносил по одной в свои списки, расчёты, программы,
Превращая их жизнь в приключения (из мелодрамы),
Указуя дорогу им  — к храму, конечно же, к храму.

И хоть им, земноводным, короны мешали порою,
Но всегда рядом с ним их крутилось то двое, то трое.
И однажды к гадалке, живущей за прочной стеною,
Он пошёл, чтоб узнать, кто из двух его станет женою.

Чай колдунья пила (на тарелке конфеты и сушки).
С принесённых портретов в глаза ей смотрели... лягушки.
И сказала гадалка, вздохнув, отодвинув портреты:
"То не жёны тебе. Ты и ту потеряешь, и эту".

Одиночество (страшилка)

Если сделал неправильный шаг ты,
Оступившись ты можешь упасть
В одиночества тёмную шахту -
Злого зверя раскрытую пасть.

Одиночество - чёрный колодец,
Где на дне ледяная вода.
Даже гномы, подземный народец,
Не рискуют спускаться туда.

А на стенах - увы, ни уступа,
Странных знаков кровавая вязь...
И туда (это скверно и глупо)
Не доходит мобильная связь.

Лучше пить, и блудить, и колоться...
Будет менее участь горька,
Чем замерзнуть в проклятом колодце,
Дожидаясь шального звонка...

Ночной разговор

Моя душа черна как смоль.
Мы это выяснили точно.
Я причиняю людям боль,
И злодеяния бессрочны.

Из-за того не сквернословь,
Что я смеюсь с серьёзной миной:
Ведь мне коварство и любовь
Всегда нужны, как витамины.

Я по волнам игры и лжи
Плыву легко и беззаботно.
Мои желания (скажи!)
Горизонтальны и животны.

Давай, веди меня на суд,
Раз ты себя считаешь правым!
Я -- с ядом треснувший сосуд,
Фальшивый камень без оправы.

А ты весь в белом, как мясник.
И белизной своей сверкая,
Себе попробуй объясни,
Зачем
нужна тебе
такая.

Клин

Случайное сближение с неблизким -
Душевный слом.
В народе лакируют это "Клинским",
А после - сном.

Не можешь подбивать под ближних клинья?
Хвала и честь.
Мы всё-таки не волки и не свиньи -
Друг друга есть.

Меняю и настрой, и аватары.
Но что со мной?
Заклинило меня, как будто старый
Замок дверной.

И если на тебе сошёлся клином
Весь белый свет,
Решение задачи будет длинным...
А может, нет.

В лохмотьях туч полоска голубая -
Мой глупый флаг.
Клин клином - не хочу - не вышибаю.
Пройдёт и так.

Страна Апельсиния

Где-то есть страна Апельсиния...
И пути туда есть... посильные:
очень просто: рисуем линию -
чтобы красному вытечь в синее,

в то, где всё уже стынет в инее...
И твоим подавившись именем -
в Апельсинию, в Апельсинию...
Не лови меня, не храни меня.

Это сплин, колотун, уныние -
крутит Эрос, шалят Эринии...
Очень хочется в Апельсинию,
чтоб хоть чуточку - выносимее...

Последствия разменов

Фигуры, снятые с доски,
теперь вы странно-далеки
за черно-белыми полями,
где вы сражались и гуляли.

Каков закон, такое дышло.
Мне ничего о вас не слышно.
Фигуры, снятые с доски,
Во тьме… Не видно там ни зги.

Я, может быть, верну ферзя.
Всех остальных вернуть нельзя.
Все за чертой они. За кругом.
Они общаются друг с другом.

В игре всегда бывают ставки.
Быть может, слон в посудной лавке
Сейчас шумит, посуду бьёт…
А у меня уже цейтнот.

Фигуры, снятые с доски,
Не стоят боли и тоски.
Их съели – это неудача…
Конь буквой «г» в тумане скачет,

Колдует пешечка над джезвой,
Ладья плывёт на Селигер,
И кто-то стал невинной жертвой,
Но a la guerre comme a la guerrе.

Смерть во сне

Оскаленные страхи.
Ощеренные колья.
Я так давно на плахе,
Что мы сроднились с болью.

На страшные замахи
Ни стона и ни вздоха.
Я так давно на плахе,
Что мне уже не плохо.

И нет теперь боязни,
Что бросишь злое слово.
Наутро после казни
Проснусь я безголовой.

Окончен долгий праздник.
Повержен змий зелёный.
Наутро после казни
Проснусь я обновлённой.

Пускай кого-то дразнит
Мой смех, охрипло-поздний,
Наутро после казни
Смешны мне станут козни.

А кто из нас опасней
И чья вина огромней,
Неважно. После казни
Проснусь, тебя не помня.

Время собирать камни

Припав друг к другу, в стихах и в прозе,
Не в первый раз, не в последний раз
Сначала глупости мы морозим,
Потом они заморозят нас:

Слова, сорвавшиеся без спроса,
Бросают в холод, и холод лют.
И губы, скованные морозом,
Уже никак не сложить в «люблю».

Среди герани, среди бегоний
Живём растительно: пыл угас.
Сначала счастье мы сами гоним,
Потом оно прогоняет нас.

И как завещано стариками,
Для счёта ровного, про запас
Сначала мы собираем камни,
Потом они собирают нас:

Зовут на кладбища на собранья,
Хотят укрыть травяным плащом...
Мы из земли прорастём геранью
И в окна ваши вползём плющом...

И каждый раз, говоря \\\"пока\\\" мне,
На прочность ты проверяешь нить.
И всё разбрасываем мы камни,
Чтоб их за пазухой не хранить.

Сенная лихорадка

Я взглядом болтаю настойку в стакане
И двигает взгляд мой чужими руками.
Такое кино… Тела телекинез.
Настойку со льдом? Хватит льда. Лучше без.

Не выплакать - вылакать море абсента
С назойливым запахом сонного сена!
Меня этой странной травой не трави.
Горчат поцелуи, когда без любви.

Настойка? Постой-ка. Налей-ка наливки.
Я лиф застегну и уеду на лифте
В другую страну, где покой и уют,
В другие края, где лежачих не бьют.

Мной выхолен выход. Хула не нахлынет.
Я, с пола собрав поцелуи полыни,
Заполню до краешка чашу свою
И с этого поля шагну в полынью.

Цыплёнок. Гадкий.

Ну как мне быть: из меня не выходит птицы,
А только выходит чудной птенец-подросток,
Который в любом колесе – седьмая спица.
Мне нужно бы в Питер. Нужно уехать просто.

И где-нибудь возле Фонтанки или Мойки,
А может, на Пряжке, в тёмном дворе-колодце
Найти себе гарного хлопца на помойке
И ночь проходить по улицам с этим хлопцем.

Всю жизнь свою рассказать и его послушать,
Шататься в ночи похожими на влюблённых.
Ну как мне быть: из меня не выходит клуши,
А лишь – до старости – глупый смешной цыплёнок.

Казалось

Ненужность – отличная школа.
Немножечко школа злословья…
И в горле – то комом, то колом –
всё то, что казалось любовью.

А то, что казалось мужчиной,
мне в трубку цедило устало
слова про долги и причины,
а я их покорно глотала,

привычно жалея кого-то –
того, кто казался сильнее.
И просто тошнило. До рвоты.
От слов этих – только позднее.

Шатает от резких движений.
Казался родным?
Инороден.
Спокойно повешу на шею
ненужность – монашеский орден.

И словно в глубокую воду,
(да мало ли что мне помстилось?!)
я прыгну в такую свободу,
которая
вам

Стишки из ICQ

В окошке аськи засох цветочек.
Пора в гербарий? А может, рано?
И если даже «ни дня без строчки»,
Их можно просто стереть с экрана.

И если даже в глазах – по свечке,
Задуть пока что их очень просто –
Неловким жестом, фигурой речи,
Случайной ложью, дурным вопросом.

Недоговором, лихим вердиктом…
Лечить нас нужно в одной палате.
Какие планы? Наш план – кредитный:
Сперва болтаем, а после платим

За все вопросы и все ответы.
За то, что трудно мне быть из стали…
И осень листья срывает с веток,
И крутит ветер «контакт-листами».

Стихоплёты

Стихоплёты мы, стихоплёты.
Что ни день у нас, то полёты,
всё без крыльев – никто не даст ведь…
Рана каждая – ножевая.
И порезы не заживают.
Все обиды – до крови, насмерть…

Стихоплёты да идиоты…
Ты такого искала? Вот он!
Лучше в Пилзнер – пивка и кнедликов…
И подальше от этой вспышки.
И не нужен нам этот Мышкин.
Только страшно – вдруг жить-то не для кого?

Стихоплёты и краснобаи,
правду-матку в глаза рубаем,
различаем на вкус оттенки.
Плохо дружится с головою…
Скажем: «Глупости, ролевое!»,
если критик прижмёт нас к стенке…

Мы неделями ждём и верим,
о закрытые бьёмся двери
и ответные ловим стуки,
загоняя их ритмы в строки…
А когда все выходят сроки,
уплываем в чужие руки…

Тоже прогулка

На прохожих бросается ветер – в безумных припадках.
Вечер надвое треснул.
Две ладони твои на своих ощущаю лопатках –
два холодных компресса,
потому что по зимнему времени трудно согреться
уворованной лаской,
но ты всё-таки  заживо-намертво лепишься к сердцу –
несдираемый пластырь.

А попытки любить и играть по заниженной планке
отзываются болью.
Я не буду взрывать поезда и с томатами банки,
героиня подполья.
Мы и так под прицелом. И в каждом окошке – охотник.
Втянем головы в плечи.
Значит, к стенке. У стенки гаражной в глухой подворотне
обними меня крепче.

Не могу, не умею закатывать я помидоры
и истерики. Странно.
Из колдуний мне в жёны нельзя, только в чёрные вдовы…
Паучихой не стану.
Ложь не ляжет со снегом, хотя на холодное падка.
Пусть права мои – птичьи,
две ладони – на месте. Они у меня на лопатках,
спину жгут, как горчичник.

Уже надолго...

Уже надолго – свитер, капюшон,
но ходим мы пока ещё без шапок.
Глинтвейн готовить надо, не крюшон,
чтоб плыл и волновал корицы запах,

чтоб с термосом глинтвейна в рюкзаке
сесть в электричку. Что нам ветер-злыдень?
В тепло бы. Но поедем  не в Ташкент.
Семь станций отсчитаем да и выйдем,

поскольку семь – счастливое число.
А что уж там нас встретит на перроне –
без разницы. Сбежали – повезло.
В чём повезло – того не провороним.

Такие вот мечты по ноябрю,
когда в окно на голые деревья –
почти скелеты – горестно смотрю.
Мечты – в Саратов, к тётке, в глушь, в деревню…

Уже надолго – холодно и снег.
Не хочется "держаться" и бороться,
а хочется любить тебя во сне…

И утром ощущается сиротство.

Причастно-оборотное

И холодно, и голодно, и душит небо тучами…
Стоишь на остановке ты в каком-то Чёрторожии.
Стоишь и ждёшь автобуса, уставший и замученный.
Мешают разговаривать машины и прохожие,

Но что-то различаешь ты в охриплом полушёпоте,
Которым мне приходится вершить обряд общения,
Закрывшись предварительно от мира в тёмной комнате...
Прижат плечом мобильник твой: немеют мышцы шейные.

Какие дни тяжёлые – как одеяло ватное!
И холодно, и голодно, и тучи в чёрной копоти…
Болтать не получается приватное-кроватное,
Но что-то различается в охриплом полушёпоте.

Мой голос, измолчавшийся от гордости и робости,
Мой голос в трубке мечется и падая, колышется.
Ты будешь вспоминать его, затолканный в автобусе…
Скворчит Москва за окнами, как на плите яичница.

Скальпель (тест на ревность)

У каждого есть свой скелет (иногда и призрак).
Все склонны друг друга испытывать – так сложилось.
Вот только не знаю, хороший ли это признак,
Когда проверять начинают меня на "вшивость",
Когда проверять начинают меня на ревность,
Следя за реакцией с хитрой улыбкой. Сверху…
А я уже глупо расслабилась и пригрелась,
Ни сном и ни духом совсем не ждала... проверки,
А я уже тут разыгралась в любовь до гроба.
Но твердь под ногами возьмёт да и станет зыбью.
И режешь ты кожу мне скальпелем – это проба.
А соли в разрез я потом и сама насыплю…

О стихах, обидах и прочей хрупкости

К себе прижимая, целуя, сгребая  в охапку,
ты думаешь, это и вправду легко и естественно –
выкручивать сердце, как мокрую красную тряпку,
чтоб выжать стихи, чтоб красиво, изящно да песенно?

Ты искренне веришь: я эту люблю живодёрню,
стишку хорошо тут висеть и сроднился он с крючьями?
В ладонях твоих  – просто бабочкой, милой подёнкой –
легко мне, считаешь? Да так же, как сердце выкручивать

до капли, до боли, до ясных метафор – что дальше?
Все бабочки – дуры. Ведь знаешь, небось не забыл ещё.
Вот только кулак не сжимай. Потому что раздавишь.
А жалко: я сдуру привыкла – живой быть и в крылышках.

С дырочкой в левом боку

Зимы не будет! Поди, муссоны
в том виноваты (в её отмене).
Весь снег остался лежать в Тюмени.
Неизбалован теплом и лаской,
гуляет ёжик, смурной и сонный,
по свежей яркой траве январской.

В Москве гуляет – не по дубравам…
Не спится даже удобно лёжа.
Он так и бродит, дрожа и ёжась,
январский ёжик, один на свете.
И дырка в левом боку, не в правом.
Свистит в ней ветер, холодный ветер.

О временах и нравах (зарисовочка, шутка)

В славном прошлом – с кринолинами и ятями,
с кокаиновым Серебряным стихом, –
мы бы спорили о страсти, о понятиях:
что считать предназначеньем, что грехом.

Ну, а в будущем – синтетика. И юбки там
волновать тебя едва ли бы могли.
Вместо этого, позавтракав из тюбика,
улетел бы ты подальше от Земли.

Мокрый ветер в окна бьёт, трясёт балконами.
Я скучаю. Да и ты наверняка.
В настоящем – нити оптоволоконные
и взаимная звериная тоска…

Если...

Если я – боль
(мною накрытый,
в тёмной плывёшь волне),
не лечись: я пройду сама
раньше, чем ты сойдёшь с ума…
Если я – дом,
выбиты двери:
просто живи во мне…

Если я – грех
(липовым мёдом
липну к твоим губам)…
Неужели я только грех?
На губах просто слаще всех?
Только беру,
лишь отнимаю,
граблю тебя, как банк?

Граблю тебя.
Грабли наточим
остро – под стать судьбе.
Если хлеб я, ломай и режь,
потерплю я, а ты поешь…
Если я грех,
ты отпустил бы
просто меня – себе…

Пьяненькое

Я виновата. Всей своею чёрной сутью.
Всем «пошлым» прошлым виновата и грешна.
Меня, конечно, и поймают, и осудят
за все былые словеса. И имена.

Но за твоё меня судить не станут имя:
оно вцеловано мне в губы по складам.
И даже если станем слабыми и злыми,
я из него теперь ни буквы не отдам.

Прости за то, что обижаю часто втуне.
Прости вперёд: ведь не в последний это раз…
Прости меня: опять болтаю, как болтунья,
и, как глазунья, отвести не в силах глаз.

Прости меня – за просто так, за ради Бога!
За то, что оба любим ночь и любим дождь.
За то, что я к тебе прижмусь горячим боком,
и ты почувствуешь тепло – и пропадёшь…

Настроение 10 метров ниже уровня моря

Да чёрт бы с ним, что вышки и охранники,
Да чёрт бы с ним, что даже с автоматами.
Но я, летая в нашем многограннике,
Столкнулась со стеной, стеклянной, матовой,
А не ждала, что самое печальное…
О стенку-то с размаху – редко в практике.
Стена такая… матово-молчальная.
А ты – за ней. И с кем тебе, и как тебе?

Метро

Кофе не пьётся. Смотришь на гладь стола.
Где уж играть нам в заговор обречённых?
Выкрутить можно руки. Затем – тела.
Стон из под кляпа: «Я же с тобой, девчонка!» –
просто мычанье – не разобрать в нём слов,
но только этим стонам-словам и внемлю.
Это «зачистка». Это подлёдный лов:
мы подо льдом! А потом мы уйдём под землю.
Нет, не туда: это позже. Сейчас – в метро,
там нам подарком – длинные перегоны.
Там нас в обнимку спрячет тоннель в нутро –
в самом мультяшном из голубых вагонов.

Честное воскресное или все мы немного лошади

Что может быть глупей и подростковей,
чем бритвой полоснув своё запястье,
плеснуть стакан горячей, чёрной крови
в глаза тому заслуженному счастью,
имеющему статус ветерана,
которое идёт с тобой по жизни?
Прости, я не хотела «соль на раны»…
А счастье шаг печатает, пружиня,
и по моей башке стучит подковой!
Оно с тобой – годами и ночами…
Что может быть глупей и подростковей,
чем в муках телефонного молчанья
смотреть на никому не нужный бисер
кровавых разбегающихся бусин?
Сегодня тоже дата. Столько чисел
отпраздновать бы нам! Но взгляд твой грустен
в далёком вашем дачном Подмосковье.
Ты органичен там, как в речке рыба.
Что может быть глупей и подростковей,
чем попытаться сдвинуть эту глыбу?
Куда мне до подкованного счастья?
Я – горбунок-конёк, почти что пони,
не друг, и не родня, и не начальство,
но я тебя зачем-то жду и помню.
Там как? За сеткой-рабицей? Привольно?
Паши. И я пашу. И все мы – кони…
Я пред тобой, как лист перед травою –
что может быть глупей и подростковей?

Железка

Дороги сматывая ленту
и шеи втягивая в плечи,
согласно купленным билетам
все будут ехать до конечной.

А я смотрю, не огрызаясь,
на смену кадров заоконных.
Молчу и прячусь. Я же заяц
и безбилетно-незаконна.

С тобой, легальным пассажиром,
мы тайно спим на третьей полке
и время в тамбуре транжирим.
Я заяц? Травят, словно волка.

И контролёры ходят парой
и запирают туалеты.
Так надоели – рельсы, шпалы
и путь в отсутствие билета,

что я давно уже сошла бы,
но не могу тебя оставить.
И всё качусь, хоть это слабость,
в укомплектованном составе.

И контролёры – в полном праве.
По расписанью ходит поезд.
И не в каком-то дело штрафе,
а в том, что рано или поздно

сойду, не выдержав подполья,
попавшись глупо и бездарно…
И вслед за мною в чисто поле
ты спрыгнешь вниз. Без чемодана.

Общественно-транспортное

Всё останется так же, виноваты мы сами.
Будут те же картины, будут те же обои…
Едем рядом, не вместе. От случайных касаний –
сразу искры. И слёзы на глазах у обоих –

ну за что же уж так-то – до впадения в детство?!
Мы не вместе. Как будто просто нам по дороге.
На привычном маршруте никуда ведь не деться
от возможных знакомых. Эти жалкие крохи,

это полуобщенье мы клюём, словно птицы,
после честно по клеткам разлетаемся, впрочем.
С каждым разом труднее почему-то проститься,
с каждым разом дорога, как ни странно, короче.

Крохи – тоже общенье. Это так суррогатно.
Это так натурально, как молочные смеси.
Пристрелил бы нас что ли Купидон из рогатки!
Просто едем. Не вместе.
Почему мы не вместе?..

Чиж

С ноутбуком и креслом
вместе тонем во тьме.
Кто-то в школе воскресной,
я – в воскресной тюрьме.

Мне бы выйти отсюда,
снять секретности гриф,
не надеясь на чудо,
а его сотворив:

выйти – замуж в Канаду
или в ночь на карниз –
за чугунной оградой
все врачи без границ.

Я цежу через сито
смесь тоски и удач.
Не носи, не носи ты
мне в тюрьму передач

и не стой со мной рядом,
сторонись, сторонись…
Выйду замуж в Канаду
или в ночь на карниз.

Выйду в дамки. И боком.
Из темницы на свет.
Будет сон твой глубоким,
если нет меня, нет…

Полечу и замёрзну
прямо в воздухе – чиж…
Что ж ты азбукой Морзе
всё мне в стенку стучишь?

Аист

Бутылка – «Белый аист»
и скатерть – белый лён.
Меня терзает зависть
ко всем, кто не влюблён:
у них неуязвимость,
у них родит земля.
А я чуть с места сдвинусь,
так минные поля,
где любят или терпят –
никто и не поймёт.
…Зато мне лунный серпик
на небе звёзды жнёт…
Послушай, аист, пусто
в душе, и пуст бокал.
Неси меня в капусту –
туда, откуда взял.

Бар Че

Светофор отупело мигал нам,
и хотелось об стенку убиться.
А давай подадимся к цыганам
или, может быть, даже к кубинцам.

Мы покинем шестую палату,
взбаламутим родные болота
и забудем под Пина Коладу,
что живём через пень и колоду.

Мы вернёмся, коль хватит бензина…
И пойму я, домой уезжая:
мне любовь не сестра, а кузина,
а надежда и вовсе чужая.

Рёва-корова

Рёва-корова, не плачь. Можно жевать одуванчики –
горькую нашу еду. Можно поститься-пастись.
Можно свернуться в клубок молча на старом диванчике
и в телевизор смотреть. Там престарелый артист
будет «удерживать зал», будет смешить население.
Можно мычать от тоски. Столько тоски – в пустяках!
Рёва-корова, не плачь. Выбери платьице летнее
и не бери телефон, чтоб не взорвался в руках.

Промзона

Вдруг себя обнаружив в глухой промзоне,
понимаешь: забрёл ты сюда, как зомби.
Рядом рельсы, «колючка», забор, градирни.
Вечер груб и шершав, будто хлеб обдирный.

Вечер режется ломтиками молчанья.
И в пивной бы так было (в шашлычной, чайной).
А уж здесь-то безмолвья – вагон на рубль.
И коричневым дымом плюются трубы.

И мобильник разряжен, что очень кстати.
Не купить пистолета – при всей зарплате.
А вот он бы заряжен был – если б, кабы…
И лежал бы у сердца холодной жабой.

Что желтеет  в траве? Неужели лютик?
Это, видимо, знак – возвращаться к людям.
Вспоминай потихоньку: зачем ты, где ты.
Из серебряной ложки дождь выпьет лето…

Пусть «колючка» ползёт и дымятся трубы,
вспоминай мои руки, а хочешь – губы,
те, которые шепчут почти-молитву:
«Выбирайся, ты слышишь? Там есть калитка!»

О невыразимом

Август жарок и влажен. Тропики:
что-то спутали в небесах.
Я к тебе – с болтовнями робкими,
всё некстати, боком, впросак….

Ведь умею сказать – с оттяжкою:
другу, родственникам, врагу.
Но тебя – грехи мои тяжкие –
«жечь глаголом» – нет, не могу.

И о том, как ревётся,  ропщется,
как мне «жить без тебя – никак!» –
промолчу. Я своя в сообществе
«остающихся в дураках».

Значит, в бурю всёбольшебалльную
вместе падая на кровать,
остаётся на невербальное,
«несказАнное» –  уповать.

Штурмбанфюреры есть. Нет штурмана:
хоть куда бы путь указал!

Но умру за тебя, не думая –
за улыбку и просто «за».

Я леплю из пластилина

Одиночество пластично. Вечер нынче длинный.
Одиночество так мягко. Мягче пластилина.
Ничего и не найдётся лучшего для лепки.
Можно вылепить костылик для себя-калеки,

Можно вылепить работу. Можно и фигуру.
Можно вылепить пророка. Или просто гуру.
Чтобы слушать, чтобы верить, чтоб учил, как надо.
Можно вылепить забаву – шашки или нарды.

Можно сыр, мультфильм, ворону. Можно пива банку.
Вот была бы, эх, была бы у попа собака,
он гулял бы с ней под вечер – летний ли, осенний…
И звонил бы мне, гуляя. Даже в воскресенье.

И тогда из пластилина я бы не лепила
ни пророка, ни ворону, ни баклажку пива.
Одиночество так мягко: лепишь всё, что можешь.
Одиночество так липко: пальцы не отмоешь.

Шрамы на сгибах

Умные девочки (только не путать с хорошими)
вечно не брошены! только слегка поматрошены.
Умные девочки не продаются за деньги.
Умные девочки знают, как гнать наважденья.
Как через тернии к звёздам – дорогами торными,
Как в позе лотоса сидя, не впасть в кататонию.
При благозвучном лоснящемся слове «супруги»
смех умных девочек мячиком скачет упругим.
Умные девочки могут бороться с «безрыбием».
Лишь островок на руке поперечными выбелен –
всё потому, что в разгар медитаций и торжищ
умные девочки глупости делают тоже.

Сторожиха

Осень на подступах, травы пожухли.
Голову словом –  попробуй вскружи-ка…
Что я тут делаю? Жду, сторожу ли?
Очень не хочется быть сторожихой:
что-то зипунное в этом словечке,
что-то шушунное – поздний Есенин…
Просто курю. Выдыхаю колечки
горького дыма. А сани, и сени –
кружится всё...  И  в сенях-то чужих я.
Сани и вовсе не сделать своими.
Только из горла – молчи, сторожиха! –
рвётся беззвучно двусложное имя.

Кошка на булавке

Место кошачье моё – под лавкой,
дело – мурлыкать, касаться лапкой.
Нет же. Пристёгнутая булавкой
к куртке твоей, вероятно, к лацкану,
то я замучена, то заласкана,
неудержима, как псих со справкой.

Неудержима – а ведь удержишь!
Не истязай так себя – не дервиш.
И не зови меня кошкой – где уж…
Трусь головой о плечо, царапаю?
Сам-то не трусь, подкрепляйся граппой.
Хочешь воскреснуть. Но «впонедельнишь».

Шёрстка топорщится, речь корява,
когти малы, голова дырява:
кошка твоя удалась на славу.
Беленькой любишь, люби и чёрненькой.
Ладно, родной, доживём до вторника.
Вешаю трубку, счастливо. Мяу.

Оболочки

По домам – панельным, блочным,
по кирпичным, монолитам –
ходим –  люди-оболочки:
до краёв  с тобой налиты
пустотой,
до высшей меры.
Ходим. Снашиваем тапки.
Ночи длинны, кошки серы,
руки кОротки. И лапки.

Стоп. При чём тут лапки, дарлинг?!
Был котёнок. Был. Из плюша.
Кем же он тебе подарен?
Эту пошлость выбрось, слушай!
Он бумагами завален
в тесном ящике рабочем.
Как его хозяйку звали,
нам не вспомнить, оболочкам!

По соседям – добрым, склочным,
по гостям («как у людей» мы!)
ходим. Оба – оболочки,
оба не-прелюбодеи.
Лабиринт каких-то комнат...
Как внутри светло и поло!
Мы не помним. Нас не помнят:
что-то было… детство, школа,
принимали в пионеры…
Тексты, музыка и пляски…
Ночи длинны, кошки серы.
Толща дней покрыта ряской.

Кошки прыгают по тумбам
в Старом цирке на бульваре…
Твой котёнок – он придуман,
лучше выбрось, генацвале!
Он – не друг тебе, и даже
он уже не призрак друга.
Не накормлен, не поглажен,
не уткнётся носом в руку…
Он совсем не настоящий!
Да и выглядит уныло.
Ты, заглядывая в ящик,
понимаешь: что-то было…
Что-то было – губы, вздохи…
Сразу сердце не на месте.
Но когда котёнок сдохнет,
оболочка – не заметит.

По домам – панельным, блочным –
мы проходим – монолиты,
мы с тобою – оболочки,
пустотой полны, налиты…
Всё нормально – быт, карьера.
В книжках выцвели закладки…
Ночи длинны, кошки серы.
Руки кОротки. И лапки.

А в моей берлоге...

А в моей берлоге,
знаешь, всё время зябко.
Так что я сижу,
купаюсь в волнах озноба
и себя ругаю:
«Господи, что за тряпка!»
и пишмя-пишу
стихи про любовь до гроба.
А в моей берлоге,
знаешь, всё время вечер.
Он в окно снаружи
лезет – налёг всем телом.
А ноябрьский вечер –
очень плохой советчик,
если хочешь сделать
так, чтобы «овцы целы».
Овцы живы.
Волки, волки мои
не сыты –
и в золе остывшей
шарят они и шарят.
У меня от страха
крепко глаза закрыты.
И летит в глазах
голубой окуджавский шарик.
Леденец за щёку –
пусть мне там будет сладко…
От зимы не лечат
«дринки» мои да «лонги».
Телефон в розетку –
в вечную подзарядку.
Телефон в ладони –
так и усну в берлоге.

Действительность

Действительность выносливо-двужильна.
Чего-то неслучившегося жалко.
На мне поставлен крест – чернильный, жирный,
а раньше на плече сидела галка.
Наверное, свалилась.  Хоп – и в ямку,
где нежность трансформируется в жалость.
С покатых плеч всегда спадали лямки.
И голова с трудом на них держалась.
Твои ладони, правда, как влитые,
лежали там – куда, казалось, деться?
И кто уж тут виновен – я ли, ты ли,
но тоже – с плеч долой. И вон из сердца?
Нет, сердцу трудно верить поговорке.
Оно в печаль впадает и в унылость.
Ты маешься. Распахиваешь створки:
за окнами ничто не изменилось.
Тоскуешь за торжественным обедом.
Плывёт на блюде рыба заливная.
Как над собой отпраздновать победу?
А я – не я. И я тебя не знаю.
И на груди моей – чернильный крестик.
И ты – не ты. А кто же настоящий?
Скажи «халва» раз сто, а лучше двести.
Действительность, возможно, станет слаще.

Прекрасное далёко

Я куда-то хожу. Говорю с другими.
Я не лезу за истинами в бутылку.
Правда, пальцы страдают от ностальгии,
вспоминая рельеф твоего затылка.
А тоску выплавляют в огромной домне
и в брусках рассылают по всем больницам.
Без тебя – как в больнице. Нет. Как в детдоме.
Развлеченья казённы и хмуры лица,
одеяла, халаты – из серой байки,
запеканка из риса – дежурным блюдом…
Я сижу, по-детдомовски верю в байки:
что приедешь – меня заберёшь отсюда.

Вспоминая Толстого

С ненормальной в твоей руке
можно делать, конечно, разное:
и держать на сухом пайке,
и, прекрасное что-то празднуя,

запирать на замок её,
даже память о ней щеколдочкой
задвигать, хоть она поёт
в каждой клетке твоей и косточке…

Как поймал ты её? В броске.
Мячик? Бабочку-моль? Наложницу?
С ненормальной в твоей руке
не живётся. А без – не можется.

Все отходят на задний план –
сослуживцы, друзья и родичи,
в журавлиный сбиваясь клан…
Перестань наконец уродничать,

чёрный взгляд подними с земли,
погляди: там луна за ветками!
Ты стрелял по любви, палил,
но не все же бывают меткими.

Пули плавают в молоке.
Ну и что там тебе Толстой велит?
С ненормальной в твоей руке
только руку рубить – а стОит ли?

Про оленёнка

Когда вишнёво-войлочною ночью
шипит в крови шампанское апреля,
такое наступает беззамочье:
цепочка сердце держит еле-еле!

Когда не спишь и думаешь про вечер,
и каждый взгляд, когда мы шли обратно,
и каждую попытку связной речи
толкуешь вновь и вновь, и все – превратно,

ведь ошибиться можно на полтона,
и чувствуешь зажим в отделе шейном,
как будто на плечах висит полтонны –
тогда стишок приходит. В утешенье.

Приходит просто так, а не «по теме»,
и скачет на экран с клавиатуры,
и смотрит странно – оленёнком Бэмби –
и говорит: "Тебя он любит, дура…"

Можно

Можно вечером выйти –  ожившей неловкой куклой,
выйти прямо под дождь, без зонтика полосатого,
обнаружить газоны зелёными, Землю – круглой,
и начать потихоньку всему учиться заново –

восхищаться, что в лужах  – расплавленный свет фонарный,
из молчания золото мыть в дырявом тазике,
забывать, как зима нас лечила – стационарно,
ощущать на губах обветренных привкус праздника,

чуять: двор заполняется запахом тополиным,
не грустить, что все пряди – кукольными кудельками,
вспоминать: воскресенье нередко бывает длинным,
и молчать, и жевать – доживать до понедельника.

Сирень

А где-то есть цветок – счастливый, шестипалый,
он прячется в ветвях развесистой сирени.
А твой бродяжка-взгляд, устав скитаться, падал
куда-то на меня – наверно, на колени.

Зелёные войска, покончив с белым игом,
заполнили собой сады, дворы, аллеи.
Пора найти цветок. И съесть – не прятать в книгу.
Болеет нами май, и маем мы болеем.

Минздрав предупреждал, как жить без нареканий,
но почему-то нам так жить не захотелось.
И можно брать меня хоть голыми руками.
И голых рук твоих я знаю оголтелость.

Лови меня во ржи, держи, качай, тетёшкай…
Не вяжем лыка мы – оно годится в строки.

Всё это – не про страсть, что выгнет спину кошкой,
а просто про весну в назначенные сроки.

Коктейль Мохито

Коктейль «Мохито» (ром, мята, лайм)
ломает вечер напополам.
А против лома приёма нет.
На дне колодца – парад планет.
Там звёзды густо лежат на дне.
Туда и нужно тебе и мне.
И я в колодец лечу в ведре,
меняя даты в календаре:
я воскресений сменю пяток
на то, чтоб выпить с тобой глоток
«Мохито» в будни, назло делам:
(ведь это вкусно – ром, мята, лайм)
допустим, в среду. Потом в четверг.
И ты не волк мне, а человек.
Всё остальное – ничто и прах.
И я летаю в твоих руках,
и звёзды рвутся из-под ресниц,
когда лечу я – то камнем вниз,
то сразу птицей взмываю вверх…
И ты не волк мне, а человек.
Сначала плавность, потом рывок.
И ты не волк мне, не волк, не волк!
Всё остальное – ничто и хлам.
Коктейль «Мохито» – ром, мята, лайм.

Время терпит

И фу ты, и ну ты, и рожки не гнуты…
Они утекают – смешные минуты.
Они высыхают, как слёзы на лицах,
как слёзы в глазах, не решаясь пролиться.

Минуты текут – под лежачий ли камень?
Они утекают, и мы утекаем.
Минуты бегут и кричат, убегая:
«Ведь ты же совсем не такая, другая!

Но терпишь всё время». И время всё терпит…
Минуты не в те устремляются степи,
а, может, хоронятся в щелях межрамных…
Минута ещё, и ты скажешь: «Пора мне»…

И просто уедешь. Кивну тебе гордо.
И сразу минут станет сколько угодно:
замедлится время, которое «лечит»,
но тянется… тянется… пальцами… к встрече.

Пчёлы

В окне – поток машин. Но шторы мы задёрнем.
Всё движется, идёт. Лишь я стою на месте.
И даже дождь идёт – причём, как заведённый…
Идут – тик-так – часы. Идут (спасибо!) вести.

Автобусы идут. Идут по небу луны.
Идут дела. Идут, проходят даты, ливни…
На цыпочках идут цепочки поцелуев
и шею золотой охватывают гривной.

Идут, проходят дни – и, кажется, не жаль их.
И улей разорён, и пасечник – как пьяный,
и поцелуи мне тихонько шею жалят,
когда сжимаем мы в гармошку расстоянья.

В маленьком городе

Били в колокол наперебой бы судьба и мужество.
И когда расступились бы дачи и гаражи,
откатились машины и прочее всё имущество,
можно было бы в маленьком городе вместе жить.

Можно в городе. И в деревне. В палатках. Во мраке юрт.
Можно даже зимой – в мире, белом, как альбинос…
Я стучу по клавиатуре – тюльпаны вздрагивают.
Так хотелось, чтоб ты принёс их. И ты принёс.

Метро

Сижу в вагоне.
Глаза попутчиков
не чутки, не зорки.
Дорогой-планидой своей придавлены,
все глядят косо.
Они не знают,
что самый лучший клёв
на утренней зорьке –
когда возвращаешься со свидания
и клюёшь носом.

Жжёный сахар

Давай отменим работу, аврал, запарку.
Давай ты просто забудешь мобильник дома.
Себе устроим прогулку. По зоопарку.
Вот там мы точно не встретим с тобой знакомых.

Петух на палочке будет кислотно-красен,
как символ китча и антисанитарии,
но он крылами взмахнёт и наш день украсит.
Не нужно думать о том, где его варили.

О, жжёный сахар! Вкус детства и вкус запрета.
А после, знаешь, неплохо купить попкорна.
Потом без спешки мы вытащим сигареты:
пока покурим, утят на пруду покормим.

Давай изменим привычные статус/имидж!
Давай хоть раз не высчитывать степень риска.
Устав искать, где безлюдно, меня обнимешь
у клетки с тигром, наверное, уссурийским.

И с грозным рыком он врежется в клетку грудью:
«Зачем явились?! Ведь будни, а не суббота!»
И долго-долго зверь будет смотреть сквозь прутья
на нас с тобой. И на нашу с тобой свободу.

Динь-бом, динь-бом...

Вечерами – и зимним, и летним –
много позже, чем было «пора»,
ты уходишь с работы последним.
Кто последний, тому запирать.
Мне, пока запираешь, звонишь ты –
и, как Плюшкин, ключами гремишь.
Телефонный сеанс – наша ниша.
И не худшая это из ниш.

Ловко в чуткие уши дверные,
словно серьги, вдеваешь замки…
Как бы раны дневные ни ныли,
их вечерние лечат звонки.
Я болтаю в чечёточном ритме.
В связке бряцают громко ключи.
Но и ты говори, говори мне
что-нибудь, не молчи, не молчи…

Ревматичному пению петель
аплодирует старая дверь.
Я смеюсь, чтобы ты не заметил,
как мне хочется – прямо теперь –
чтоб мы вышли из чёртовой ниши,
вместе сели в какой-нибудь лифт
и – всё выше, и выше, и выше…
Но ключей перезвон, перелив
обрывается.
Тихо. Кромешно.
Трубку крепко сжимает рука.
Всё закрыл? Надо ехать? Конечно.
Ну, до завтра, целую. Пока!

Пропадающие птицы

Когда, казалось бы, ни проблеска, ни лучика
в окрестном хламе, шуме, гаме, бабл-гаме,
друг к другу жмёмся – попугаи-неразлучники –
вдвоём на дереве, растущем вверх ногами.
Вниз головой висим, как яблоки падучие,
когтями держимся, чтоб с ветки не срывало.
Нас по-отечески укутывает тучами
седое небо, словно лёгким покрывалом.
Исчезли Рух и птица-жар в кошмарах Дарвина…
А мы пословицу не то что отвергаем…
Мы пропадаем. И в процессе пропадания –
одним становимся, двуглавым попугаем.

Друг для друга

Можно быть друг для друга многим –
солью-хлебом, нелепым дивом,
сном, привычным, как руки-ноги,
и таким же необходимым,

можно быть друг для друга болью
(если вместе – она мельчится),
быть плэй-вумен и быть плэйбоем…
Можно – окнами в сад лучистый…

Можно – криком «Пожар, спасите!»,
можно – выдохом: «Сколько можно?»
Можно – плачем в подушкин ситец,
сладкой правдой и кислой ложью,

можно – праздником. Вечной свадьбой.
Божьей карой… А кто каратель?!

Только галками вот не стать бы
в длинном списке мероприятий.

За ручку

Теперь поняла – куда
за ручку, за ручку вёл.
Здесь сыро. И звон в ушах.
По стенкам ползёт вода.
Скрипит позвоночный ствол.
Всё медленней каждый шаг.

Здесь много крысиных нор,
здесь много несчастных утр
и скуренных сигарет.
В тоннеле совсем темно.
Не верьте, когда вам врут,
что где-то в конце там свет.

Светлое пятно

Слова имеют смысл. Значенья – не имеют.
Словечки-воробьи пришпилены к тоске.
Пусть кто-нибудь другой играет Саломею,
хоть голова твоя висит на волоске.

А в голове моей – круженье, хоры певчих:
не затолкать в себя ни ужин, ни обед.
Вторые сутки я поэтому не евши.
Не тётка голод, да. И тётки тоже нет.

Нет крепче крепостей, объятий нет объятней –
я знала. Потому в объятьях и жила.
«Ты – ноша не по мне», – промолвил воробьятник.
Конечно, мой родной. Я очень тяжела.

Асфальт уже намок. И дом дрожащим мелом
нет толку рисовать – его бы ливень смыл.
«Вот если бы… тогда оно бы смысл имело», –
сказал. Выходит, смысл. Тебе был нужен смысл?

Нашлось ведь наконец то словосочетанье,
что когнитивный наш убило диссонанс.
«Ты светлое пятно!» – раскрыл мне милый тайну.
И, стало быть, оно останется. От нас.

Не слушайте меня – уйдите, все уйдите:
взорвётся текст – зачем с осколками в груди?
Я светлое пятно. Ты пятновыводитель.
Конечно, мой родной. Конечно, выводи.

Antiaris toxicaria

Я твёрдо верю – верю зверем отравленным,
что звери сами ищут средства спасенья
и сами лечатся плодами и травами,
и сами топятся в пруду и бассейне…

И я проращиваю семечко бережно.
И грунт рыхлю. И по часам поливаю.
Пусть станет деревом. Поможет мне. Верю же.
За ним ухаживаю я, чуть живая.

Ращу-ращу его. По книжкам. Без лености.
В день проверяю – не взошло? – раз пятнадцать.

Но это подлое растение – ненависть –
никак не хочет у меня приниматься.

Вечер, призраки вылезают...

Просто вечер, сумерки, недомолвки,
недосуг и множество прочих «недо».
Жизнь несут в починку и на помойку.
Из-под ног вывёртывается планета.

Просто вечер, грузно осев на землю,
добавляет к правде приставку «квази».
В этот час хранители дружно дремлют.
На посту лишь ангел сеансов связи.

Вечер бросит письма в какой-то ящик,
вероятно, в долгий. Как связь? Окрепла?
Чтоб родиться снова птенцом дрожащим,
стало мало нынешней горстки пепла.

Просто вечер. Призраки вылезают
из домов, дворов, придорожной пыли.
Среди них сияющая глазами
кошка-друг, которую усыпили.

Мир-без-очков

Я теряю лицо. Но под ним ещё несколько масок.
Ты одну уже видел – и, нет, ничего не заметил.
У метро нам навстречу тянулись народные массы
в заколдованном городе, в тайнам обученном месте,

зачарованным днём или раз-очарованным утром
было солнце, как в книжке, проглочено вновь крокодилом.
Продвигались вперёд мы до боли знакомым маршрутом,
только что-то на нём незнакомое происходило.

Шевелились ларьки. Под ларьками ворочалась нежить,
из карманов домов выползали одетые слизни.
Этот «мир-без-очков» мы должны будем холить и нежить?
Вот такой «пятачок» нам с тобой остаётся для жизни?!

Но на том же пути прямо под ноги нам эскалатор
прежде прыгал и бережно нёс нас наверх на ступенях.
И на этом пути раньше были озёра и плато,
реки, горы, леса, полюса, соловьиное пенье!

…На пороге зима. Пахнет бегством: вокзалом, причалом.
Надо вывести горе. За ручку его. Из себя.
Пусть бы шло оно рядом и, может быть, даже кричало.
Только пусть не внутри. Не зимой в тёплый день сентября.

Немного из жизни часовых

Я, наверно, просто уже не та.
Здесь какой-то слишком холодный полюс.
Я совсем замёрзла, и я уволюсь.
Постою чуть-чуть и уйду с поста.

Я уволюсь, да! Сокращусь, как дробь.
Вариантов много, куда мне деться:
то такси подъедет с открытой дверцей,
то призывно крылышком машет гроб.

Это трудно – быть часовым любви,
хоть почётно. Даже кому-то лестно.
Но от слов тошнит, и вдвойне – от честных,
и меня ты на слове не лови.

Навсегда запомнившийся рассказ
для чего мы оба читали в школе?
Привези мне валенки, слушай, что ли.
Потому что холодно. Свет и газ
отключили. Осень – сезон простуд.
Караул устал! Часовой уволен!

Привези мне валенки, малахольной,
потому что холодно. На посту.

Второй недостишок тебе

А в красках осени отсутствуют крики ужаса.
Колодец-двор глубок, грибами и лесом пахнет он.
Уроком мужества быть может урок безмужества.
Окно распахнутое.

Не получается тебя воспринять как дальнего.
Не нахожу в себе панического и вдовьего.
Твои цветы стоят без признаков увядания,
как заколдованные.

Автобус

Автобус едет в сон. Протяжный, как гекзаметр,
лежит предзимний путь. Подушка горяча.
Снег спрячет цепь следов, заполненных слезами.
По ангелу висит всё время на плечах –
отсюда сколиоз у нас с уклоном вправо.
Автобус едет в сон. Всё глуше шум движка.
Мелькает за окном какая-то застава.
Заставь меня, заставь. Задвинь меня за шкаф.
За шкафом есть страна – там все не одиноки!
Автобус едет в сон. В восьмом году-саду
сойду со всех следов. Сойду на остановке.
Совсем сойду с ума и с рук тебе сойду.

Про лису

Стали тучны, под тяжестью веса
наклонились к земле небеса…
В глубине полуголого леса
мокрой курицей бродит лиса,
заметая хвостом своим листья,
всё желая убрать поскорей,
этим самым пришествие близя
ей на смену идущих зверей –
я так думаю, белых медведей…
Что она наметёт, угадай:
кто из нас друг от друга уедет,
кто к кому припадёт навсегда?

Не кидайся, лисица, не тявкай,
не тяни ты, зубами беря,
из-под кожаной куртки октябрьской
кашемировый шарф ноября.

Мой день

Мой день заплакан и залатан.
Но у меня – ума палата,

а также горе от ума,
а также – близкая зима.

Мне вяжет губы привкус тёрна.
Мой день, как ниточка, продёрнут

в ушкО иголки, что в меня
пчелой вонзается, звеня,

и мне жужжит, что мы чужие,
что мы вдвоём почти не жили…

Возможно, вреден кислород,
но без него не дышит рот,

не дышит нос, не ходят жабры
и не взлетают дирижабли.

Вот так на склоне октября
душа не дышит без тебя.

Край

Добрый Бог прощает, а злой – карает.
Я на крыше. Скаты её пологи.
Я сейчас сползу потихоньку к краю,
чтобы сесть на кромке и свесить ноги.

Больше всех тоскуешь по тем, кто равен…
Я на крыше – с небом почти что вровень.
А никто не знает, что там – за краем.
Вдруг там горы золота и здоровья,

вдруг там книги, музыка с интернетом,
самобранка-скатерть, вино и яства,
вдруг там тоже звёзды свои, планеты?
А когда не знаешь – чего бояться?

Просто сесть на кромке, болтать ногами…
Видеть сверху маленьких человечков.
Слышать – мама учит ребёнка гамме…
Если Бог истец, кто тогда ответчик?

А внизу зеваки. Дрожат, зевая.
И «переговорщик». Небось психолог.
Он кричит, чтоб я отошла от края.
Что он мелет, умный холёный олух?

Про тебя узнают. Притащат сонным,
сунут в руки рупор в чужом парадном…
Ты сейчас опять обещаешь всё мне,
а потом слова заберёшь обратно.

В то же время, может быть, там, за краем,
ты мне даришь розы и анемоны,
и на кухне – ситцевым ярким маем –
я кормлю тебя пирогом с лимоном…

Совершеннолетие

Пять минут, как проснёшься, ещё не больно:
видно, действует сна анестезия.
А потом мир становится людобойным –
нас сбивающим влёт, совершенно зимним.

Пять минут, как проснёшься – до душа, кофе –
всё заполнено солнцем и небом синим.
А потом мир приходит таким, каков он –
нас вбивающим в лёд, совершенно зимним.

Ещё про зиму

Ни травинки, ни деревца,
ни улыбки на лицах.
Только белое стелется.
Только чёрное длится.

На живых ли, на трупы ли
нынче выше расценки?
Нарисованный в куполе
не ответил мне в церкви.

Поле белым застелено.
Вероятно, до мая.
Ты живую хотел меня.
А теперь я не знаю.

Узость строк. Я ленивица?
Или это усталость?
Просто крови в чернильнице
очень мало осталось…

Характер нордический, твёрдый

Совсем забывать друг о друге по выходным –
вот были и сплыли (шок, амнезия сердца),
по ветру развеивать пепел и чёрный дым,
живые картинки сгонять, как кур с насеста.

Не надо картинок – не помним, не помним то,
что хочется видеть, знать, осязать губами…
У нас выходные. Хоть в гости (вино и торт),
хоть в парк, хоть в кино, на выставку или в баню.

А можно включить телевизор. Смотри (не злись)
новинки рекламы, реалити-ток-шоу.
Но лучше мультфильмы – там меньше похожих лиц.
Что было, то сплыло. Не помним. Хорошо нам.

У нас выходные. И разные полюса.
В Антарктике ты, и в Арктике я. Не жарко.

Забытые нами несчастные голоса,
в эфире плача, друг к другу бегут в пижамках.

Души прекрасные порывы

Пора не выступать «весь вечер на манеже»,
а также отвыкать быть бешеной и нежной:
не так уж я сильна – не ангел и не кошка.
А мальчик Новый Год в малиновых сапожках
умеет больно бить сапожками по рёбрам…
Но утро впереди, конечно, будет добрым.

Легко любой порыв вотрёшь в асфальт, подавишь.
Ведь если каждый раз на шаг садиться дальше,
то можно от-ручить и сказочного Лиса,
который приручён. Зима нам гасит лица.
И музыка звучать стесняется при снеге.
Давай, живи, как все. Прислушайся к Карнеги.

И в новый год кати по главной магистрали.
Давай поговорим о чём-нибудь нейтральном.
Спокойно посидим, умеренно пошутим
вот в этой пустоте, стерильности и жути.
Пора, мой друг, пора! Порыв паранормален.
Но как ты без меня, мой маленький, мой малень…

Перевал

Камень на камне. Что-то мне плохо.
Это не повод к переполоху.
Вспомни о Генри и Боливаре:
брось меня, милый, на перевале.

Всё под контролем. Всё под надзором.
В небе вечернем кружится ворон.
Он тебе крикнет: «Чао, бамбино».
Крикнет – другого я полюбила.

Все неподарки спрятаны в ящик.
В зале непьющих и некурящих
что ты закажешь? Кофе и пиццу?
Как тебе естся? Как тебе спится?

Много ли нужно времени/денег,
чтобы не видеть – прочь, наважденье! –
на перевале чёрные глыбы,
чтобы не мучил сделанный выбор?

Всё это сказки, образы, шутка…
Смотришь в окно ты: голо и жутко.
Ночью синеет снег на бульваре.
Как тебе мчится на Боливаре?

Страх

Превращается месяц в колонну бессмысленных чисел,
дат, которые мы не сумели раскрасить с тобой.
Я боюсь растерять с наших ниток серебряный бисер,
я оглохнуть боюсь от собачьей команды «Тубо!»
и уже не расслышать за ней настоящего зова…
Дверка «Выход», возможно, ведёт в нафталиновый шкаф.
Строем – серые дни. Правда, утра у них бирюзовы,
и серебряный бисер касаний мне льётся в рукав.
Я боюсь, что увижу поджатые губы Джоконды
на лице твоём, выбранном мной и, бесспорно, мужском.
Нелюбовь, птица-падальщик, лысый раскормленный кондор,
размышляет: сожрать ли?
Подавится этим куском…

Как будто нож

Как будто нож ладонь рассёк
и навсегда остался след.
Я всё люблю тебя. И всё.
И ничего за этим нет.

И ничего за этим нет,
за этим просто пустота –
дымок последних сигарет,
каркас сожжённого моста…

За этим – жалкий взмах рукой,
за этим едут поезда,
за этим кровь течёт рекой,
а люди думают – вода.

За это бьют, за это жгут,
ссылают в глушь и в монастырь.
За этим – марля, бинт и жгут,
и спирт, который «нашатырь».

За этим – я. За этим – ты.
За этим – выход в неуют.
За этим фениксы-мосты
опять из пепла восстают.

и в омут щепочку несёт.
Но хоть вяжи меня, стреножь,
я всё люблю тебя. И всё.
Как будто нож, как будто нож…

Бельё

Как будто во дворе – большом, горластом,
где век живут и склеивают ласты,
где домино и запахи готовки,
на бельевой заслуженной верёвке
висят, пока дожди не зарядили...
висят стихи… И всяк смотри, суди их.

Стихи висят. Наверно, для потехи:
в них могут быть заплаты и прорехи.
Они висят, как белые рубашки,
расстёгнутые смело нараспашку.
Их в жгут тугой закручивает ветром.
Им многие хотят помочь советом.

Их отмечают – то словами крепкими,
то ласково: «Неплохо же! И ново же!»,
им крылья-рукава зажав прищепками…
Иначе улетели бы давно уже.