Аксолотль: все стихи, 257 в «Стихах ПАФ», 57 в «Блицах», 28 в «Фотостихоконкурсах» и 0 в «Трилистниках»

Что ты забудешь, что ты не возьмёшь?
Дурацкую подаренную брошь,
Дурацкую зарядку для айфона.

Что ни в какой не влезет чемодан?
Две груды книг, билетиков орда,
Прощальный вдох, приветственные стоны.

Но ты оставишь это, милый друг –
Затягивающуюся дыру,
Что расползается при первом зове.
В ней бился сувенир; теперь там люфт.

И я опять ловлю тебя на слове,
Но за руку у трапа не ловлю.


25.03.2022

как ты там?
мы сегодня опять остались без света
(но вот-вот заработает умная электростанция)

как ты там?
над домом пролетела ракета
(это Безос кого-то отправил в космос на танцы)

как ты там?
я не смог сегодня попасть в больницу
(плановый осмотр, и ладно, мы все здоровы)

как ты там?
у девчонок опухшие красные лица
(им понравился фильм, про синих с хвостами, новый)

как ты там?
сын затих на руках и больше не плачет
(новостей никаких, и это хорошая новость)

тишина экраны в тёмных квартирах раскачивает,
но когда-нибудь шёпот и крик превратятся в голос
всё высвечивающий
но ровный
спокойный
голос


19.03.2022

Слово берёт
Любовь Красунова, председательница комитета по защите детей от всего и всего иного

«Самый главный И.О., прослушай краткий отчёт
о том, что мы делали в последние восемь лет.
Учредили госпредприятие ВторЧерДет,
наложили один запрет и второй запрет,

и они теперь сладко ужинают и спят
и не знают, что их сожрать с бородинским хотят

сероагенты дремучего леса
представители так называемого прогресса
разложенцы и ренегаты и упыри.

Но мы знаем, как их защитить, И.О., посмотри:

вместо того, чтоб дрожать над ними часами,
давайте сожрём их сами:

с маслом сметаной с хорошенькими мослами
с творогом вишней с брусникой с кусочками самых

с кожей вареничной и с айвовым пушком
как защитить их кроме как
целиком».

1 марта 2022г.

Мимо атлантов Викстрёма,
укравших себе по луне,
через пустынные улицы,
совсем не знакомые мне,
кто это катится медленно,
кто это там поёт
на языке, похожем на
камни и колотый лёд

Кто огибает вписанные
между шпилей холмы,
чтоб у залива застыть
у качающейся кормы
и опуститься в шторм,
превратиться в свои отражения,
в линию береговую врастая

(Это не я, не я)

Город выщерился ногами, сосками, язвами,
второпях полосует щёки опасными лезвиями,
вместо слёз разливает лужи холодные грязные
и хохочет.

А весна стекает по внешней,
потом по внутренней,
у кого гостит — тех с утра называет контрами,
расчехляет гранат пуритански, порочно кормит им,
между прочим.

Вот вскрываются льдища над незнакомыми бродами,
хочешь жить вчистовую и без оглядки вроде бы —
и не хочешь.

отражение примеряет цветные линзы

чем умней нейросети, тем ценнее Павленский
выходите, за вами приехал прозрачный лансер
слову должно переливаться

тело давит окурок
заказывает чай и мисо
поцарапало там и расплачивается визой

тело состоит из текста, тока, иллюзий,
что у робота нет ничего, кроме нашего мяса

Истина односложна и такова:
боль — лишь самый легкий способ найти слова,
раз в три года нужно себя пересобирать,
вот опять.

Я не знаю, как это случилось, произошло:
открываю глаза — а ночью белым-бело,
и со станции, стоя над рельсами на краю,
Александр Невский очесывает чешую.

По спине реки с подворотом стелясь вот так,
петербургский туман замыкает во мне контакт.
Тикай, тикай, пришелец, на камни себя уронив.
Утром будет звонок
или взрыв.

невозможно идти апрелем школьным двором
неизменно кажешься зеркалом самой гром
кой девочки с неуместной яркой помадой
и какой-то хлыщ с драматической челкой рядом

в кабинете труда недошитые юбки
мама тебе разрешает татуировки
летом покрашусь в какой-нибудь синий цвет
ты идешь на свой выпускной а я на свой нет

невозможно идти апрелем но хорошо
память выудит запахи но и подменит факты
выбор сложен – писать об этом стишок
или пост вконтакте

Автобус шел междугородным рейсом,
старик пакет не выпускал из рук,
и телевизор над шоферским креслом
показывал "Бандитский Петербург";

подросток демонстрировал способность
занять проход протянутой ногой,
и человек качал себе рингтоны,
и слушал плеер человек другой.

Ночь наполнялась ломотой, и гулом,
и светом обгоняющих корыт.
В открытое окно пока что дуло,
но был и тот, кто силился закрыть.

как ложился парус на дно морское в песок, становясь песком
как песок говорил ему — не лежи так больше ни с кем, ни в ком
выходил из песка песок, а из паруса мокрая белая нить
воду лить

как ложилась радость на боль, превращаясь в даты и календари
где январь — снегири, а апрель — пузыри, а июль навсегда горит
все, о чем когда-то было так страшно и думать, и говорить
станет даты и календари

как ложился ты рядом, не ведая края, времени и стыда
кто мы все, если не вода с песком, не песок и морская вода

и когда просыпаешься через край, потому что не видно края —
просыпаюсь

Август узок, август не налезает,
никуда не ходи и гляди в окно,
как над домом женщина нависает
то ли в дачном плаще, то ли в кимоно,

на газоне грачиные диагонали
топчет мокрой ногой, что ни шаг – то вздох.
Обещает, что после титров в финале –
только мытый гриб, только мятый мох.

Стоит на несколько дней отлучиться из города,
и район немедленно запускает мутацию,
и асфальт щетинится частой иглой оранжевой,
во дворе вздымаются, ходят шугой дорожки,
круглосуточное и-пэ обновляет вывеску
или вовсе сворачивается и съезжает.

Это древние всё, фольклорные механизмы:
не узнает купец двора своего богатого,
не узнает солдат отца своего и матери,
не узнает умник Иван обещанной девицы
и отдаст, не тоскуя, чего он не знает дома,
справедливому духу леса с хорошей памятью.

Возвращаешься — прячутся асфальтоукладчики,
запаковываются в землю новые трубы,
прикрываются пылью "Продукты 24"
и по-новому перевивается двор шиповником.
Но в кармане поёт мельхиор громче и мажорней,
Значит, ты на своей дорожке,
своём месте.

Всю ночь, всю ночь на золотом шесте
Испытывать диванные рессоры
И повторяющиеся фактуры
Пускать по каждой из высоких стен:
Макушки кедров, пыль, балтийский лёд,
Гирлянда несезонная мигает;

Ломай меня, ломай, я точно знаю,
Что на конце — бессмертие моё.

Дождавшиеся вечера уходят
домой, гулять, в инстанции и гости,
несут с собой обиды, документы,
не самые дешёвые сосиски,
Абрау-Дюрсо в подарочном пакете
и пьют американо выносной.

Дождавшиеся вечера шагают
в свой дом и в свой замок свой ключ вставляют —
но ни один из связки не подходит,
и начинается другая жизнь.

Николаю с улицы Коллонтай (это недалеко отсюда)
накануне Нового года даровано чудо.
Он встает между четырьмя и пятью утра и
понимает, что прозревает.
Он не пойдет в Ленсовета, в библиотеку, в органный зал;
у него теперь есть глаза.
Оглушительные цвета
Заоконная суета
Свет – резак ото лба до рта
Где была геометрия – яркая немота.
Соцработник Оля, с которой у Николая было свидание,
не сумев дозвониться, везет ему пива и брани.

Он стоит перед горками – соляной и сахарной.
«Надо же. Этот белый и этот – неодинаковые».

На каких мостовых подмётки свои ни рви,
Под седалищем всё равно шевелится чу-чух;
Оставляешь город на камне и на крови —
И берёшь себе место в сидячку в районе двух;

И из точки, где ниоткуда струится рельс,
Катишь в точку, где он целуется с тупиком,
В неизвестно что — но оно начинается здесь:
Терминал, турникет, голова состава, перрон.

Раньше мне нравилось взять себе длинное слово,
распечатанное во все стороны длинное слово,
свериться с википедией, фильмографией, календарём,
вставить в текст и обрастить другими словами.

А сейчас мне хочется взять не больше, чем букву,
первую букву имени, фамилии, алфавита,
названия переулка, где мы живём,
пусть она сама станет текстом
и говорит.

В средней и старшей школе были такие —
(как их назвать — ребята? "школьники" не сказать)
в общем, такие граждане юного еще возраста
из хорошистов по русскому (и по литературе).

Двойной листочек, аккуратный почерк.
Вовремя просекли секрет неплохой оценки
и сочинение начинали всегда следующим макаром:
"Итак, в чем причина гениальности романа Булгакова?"

И продолжали:
"Герой совершил нравственный проступок"
"В данном тексте автор поднимает вопрос отношений отцов и детей"

И заканчивали:
"В современном мире эта проблема тоже актуальна"
"Я полностью согласен с мнением автора"
"Надо стремиться к осуществлению своей мечты"

(Герой, совершивший нравственный проступок,
едет в своем ландолете бензиновом, думает:
"Вот это, *****, я наворотил", —
и от неловкости напевает песенку)

Иногда мне кажется, что это вот они выросли
(получали гранты, ездили вместе на слеты),
а потом удобно устроились в кресле (с ногами)
и учат меня сейчас ставить пять звездочек,
снимать прокатное кино,
не увлекаться новым прочтением классики,
любить культуру, созданную великим государством,

писать на двойном листочке:
"Итак, почему я хочу остаться?"

Конечно, плюс двенадцать, глубоко
засевшие, недолго будут длиться.
Гляди: синоптики из сундуков
вывертывают круглые плюс тридцать;

Ариф строгает мясо на бозбаш,
метро вот-вот откроют, сад свежеет;
и каждый тихий двор-колодец — наш,
и в нем подол полощется у шеи.

Он приходит в гости в праймтаймовый телепроект,
расскажи, говорят, про свой сорок третий год,
надеваешь медали? Что тебе снится, дед?
Как ты уничтожил пулемётный расчёт?

Он разводит руками: «Да полно уже, ребят,
с того дня накрутилось семьдесят долгих лет,
я построил два дома, семью и один театр,
а война мне снится не чаще, чем ты вот, шкет.

Я вам вспомню лучше, как в Ялте снимали фильм,
и артисты сбежали с площадки смотреть салют…»
Кто-то двадцатилетний смеётся в ряду за ним:
«Да, с расчётом нашим он вправду был очень крут».

Умирать скорее не то чтоб страшно, но жадно.
Это значит, у них будут красные ховерборды,
и таблетки от СПИДа, и принтер вещей в каждом доме,
паспорта и свидетельства на электронной бумаге?

Рассуждать об этом и трогательно, и комично,
как комично в юном тысяча девятьсот первом
рисовать летучие трассы в Нью-Йорке и Йорке
и давинчиевские крылья у дам в турнюрах.

Господа потомки, да шут с тридэ-принтером этим,
с микрочипом вместо виагры и с паспортами.
Человек создан ноги держать от земли повыше,
так что ховерборды придумайте, будьте добры.

(http://ru.wikipedia.org/wiki/%D5%EE%E2%E5%F0%E1%EE%F0%E4)

И эти вот заброшенные дачи,
и эти неразбитые надгробья,
и эти десять тысяч километров,
что ставят одинаково в тупик
и люмпена, и нас, и профессуру,
и «надо бы помочь невестке с вузом»,
и «как договориться побыстрее»,
и «разбуди меня через сто лет»,
городовой, казак, и дагестанец,
и продавщица с круглыми кудрями,
и тот, который так тебя полюбит,
что голову любому оторвёт;

— какое отношение имеет
вот к этому всему правитель смертный,
и следующий за ним правитель смертный,
и тот, кто зреет в мясе им вослед?

Накроем во дворе столы, соседей
всех позовём, пока не льётся с неба;
а будет дождь грибной или кислотный —
сначала никогда не разобрать.

Вот сувенир, казалось бы, ничего:
шарик, в котором поместится Рождество,
ёлка, другие страны, дорога, дом,
смех, камбоджийский кофе, кубинский ром.

Хочешь — поставь на полку, но не разбей
этот мой мир, сошедшийся на тебе
клином, удачно выбитым, именным,
и расходящийся из-под моей спины.

Торопится, набирает бусы на нитку:
матовый шар, глянцевый шар, гранёный,
встаёт у холодной плиты на холодном полу:
кубики, соломка и полукольца.

Мелочи, все эти мелочи запоминает:
юбка шуршащая, жёсткая или широкая,
платье для леса, для города или для дома,
туфли для листьев, для грязи или асфальта.

Женщина – приближение, план детальный,
капелька туши, скатавшаяся подводка,
ногти, вошедшие в спину или в ладонь,
сеновал и его поломанные верблюды.

Мужчина берёт её дальним и общим планом,
включает в пейзаж: закат или ядерный отсвет.
Он входит в дом, и стены пылают и дышат,
И видно с луны, как горят бусы, туфли и платья.

Ты стоишь без плаща и ботинок, такой непрочный,
Среди детской площадки под кислым осенним ливнем.
И идёт человек, под тебя хорошо заточенный –
Полторы ладони металла в горячий ливер.

Говорит, на ходу забирая левей, левей:
«Я тебе не палач, но и ты себе – не начальник.
Я иду тебя делать болезненней и живей.
Да – в твоих интересах не сохранять молчание».

Что там было, в росе?
Холод, радужный свет?
Солнце приходит в семь
И не уходит, нет.

Выжат последний люфт,
Уничтожен зазор;
Рот, произнесший "люблю",
Складывается в "о".

Вот что думает журавль с высоты полёта, естественно, птичьего:
как тепло синице в руке и как ровно бьётся сердце синичье,
как ей в этой руке ни туда, ни сюда, но и слава б-гу,
и ещё о многом.

Вот о чём, в свою очередь, размышляет синица:
журавлю одному чище думается, больше слышится, крепче спится,
и что ты все равно один, под тобою облако или земля.
И о том, который смотрит на журавля.

Всем, кто сейчас засыпает с подушкой, всем,
Кто не спешит домой возвращаться в семь,
Всем, кому некого ждать над тарелкой борща,
Всем, кто не тараторит в трубку: "Я ща!",
Всем, кто заказывал номер на одного,
Кто в Новый год не подписывал ничего,
Всем тем, кого уже засосала баланда
Внутреннего Макондо, и так без края —

Пусть к ним ко всем придёт огромная панда
И ненавязчиво насмерть заобнимает.

Человек закрывает ноут, ложится спать.
Человек встаёт, врубает где хочет свет.
Топает громко ногами, включает воду.
Садится за душераздирающий текст,
Полный трогательных и забавных деталей,
В которых кто-то узнает, конечно, себя.

Человек берёт апельсин, яблоко, грушу.
Режет, съедает сначала одну половину,
А после уже, повздыхав от души, вторую.
Человек руками раскрывает живот.
Это значит на языке всех, кто топает ночью
«Помогите, пожалуйста. Очень, очень устал».
Человек улыбается, смотрит: из живота
Бабочки льются: урании, махаоны.

Яндекс подсказывает, что бабочка данаида монарх
Для клюющей на неё птицы смертельно опасна.

Интересно, куда потом пропадают те
имена, которые дарят друг другу любовники:
неловкие клички звериные, имя для лужицы на животе,
имя для попы и для привычки хлеб нарезать неровно.

Я представляю себе подвал городского музейного центра,
пёстрые полки бесчисленные — за стеллажом стеллаж.
"Словарь Ирины и Алексея". Начат в девятом, летом.
Окончен в тринадцатом, по весне.
А этот, открытый — ваш.

— Я боялся холодной жёлтой руки под кроватью,
По темноте в три шага б успеть добежать,
А потом я вырос. Купил софу-полторушку модели "София".
Вместо ножек — ящики бельевые.

— Я боялся, что если всё не доесть на ужин,
Каждый кусочек, что оказался не нужен,
Приползёт к тебе ночью и в горло набьётся плотно.
Нет, спасибо, я не голодный.

— Дома телек делала тише, как можно тише,
Вдруг, значит, мама придёт, а я не услышу.
Так и ходила к глазку, проверяла — вдруг?
Тссс. Кажется, идут.

Это — показываю — ларёк, здесь можно купить чего ночью,
да, алкоголя и ночью, прямо в обход закона.
Тут надо миновать ряд коробок панельно-блочных,
каждую на двести двадцать драм сложных, простых, заоконных.

Далее – по алфавиту. О — это озеро, П — пивточка,
Р — это выпавшие в лесу близлежащем росы,
С — это до остановки в горку пилить, а тебе надо срочно,
У — это утки (набитые орнитозом).

За выходными и буднями можно следить по пульсу
розочек и багровых луж в междуэтажных локациях.
(И для кого ты, дружок, репетируешь эту экскурсию,
кто к тебе понаедет, чего смеяться.)

Когда заснёт ребёнок, а сосед
долбать закончит женщину о стену,
ты выйдешь из подъезда в тапках сменных
прожить моменты, лучше коих нет.

Когда тебя не спрашивал никто
и тишина и в потрохах, и вне их,
и лунный свет врезается, как лемех,
в высотку, в легковушку и в пальто,

ты бомж, и сирота, и нувориш,
и незалатанная дырка в крыше —
и ты себя впервые в жизни слышишь
и сам с собою строго говоришь.

Да, это просто, как постным маслом налитый шиш:
любовь ничего не решает, пока ты сам не решишь.

Вот эти двое, что вместе побольше, чем знаю я вас,
вчера заходили за разводными ключами в районный загс.
Он долго потом с парковки выуживал серый шлюп
и не попадал в ворота.

На каждое «Я люблю»
есть невывозимый штрафной, профессиональный буллит.
Это хотели и думали, а опять не смогли,
это, проснувшись, услышать, как сыплется частокол,
это — читать и видеть, что пишет чужой рукой.

Здесь должен быть вывод точный, а я не умею их,
мне хочется, чтобы каждый внимателен был и тих,
а я несу осторожно и не могу отдать
огромную страшную нежность — безрукий мой чемодан.

«Поиграй со мной, девочка», – плюшевый зайка просит.
Деревянный клоун расхаживает по тросику.
Зайка, зашитый тонкой красной линией.

«Мишка в жилете с пуговицею синей
любит акрид в буррито домашний мёд
сам себе лапы не оторвёт.
Отстань, зайка,
я тебе не хозяйка».

«Девочка, выйди со мной хоть бы раз на улицу,
там уховёртки, сороконожки, жужелицы,
возьми меня на руки, посади на качели.
Я буду счастлив неделю».

Откуда зайка взялся на подоконнике?
Он выходил в тираж, а попал в историю,
на обложке — девочка с зайцем, страницы — картон;
вот он:

«Девочка, сделать это впервые сумей-ка,
вот во дворе свежевыкрашенная скамейка.
Скоро ливень.
Ты посади и брось меня».

Так начинается осень и книга о взрослых.

Дела, дела.
С мятным вкусом удила.
Ах, зачем ты меня, мама, не мышонком родила.

Лежак — снежок.
В белом поле углежог.
Не входи сюда, надежды не оставив, порошок.

Сиди. Гляди.
В слове ≪вечность≫ много льдин.
Человек такая сволочь, что не может быть один.

Никто почему-то раньше не рассказал,
не объяснил на пальцах и на коленке,
что наступает момент — кончается оракал —
дальше без края шершавая подъездная стенка.
Сколько на ней интересного-то читается,
правда, стираются пальцы.

Что вот ты отчёркиваешь последнее первое,
что дальше — не делать, а разве что переделывать.

Что чем ярче платьишко или бусы,
тем печальней смеются.

Что сначала начнёшь оправдывать мудаков,
а потом ты станешь давать мудакам советы,
а когда сам однажды окажешься мудаком,
до тебя дойдёт, что их — нет.

Что, по совести и уму,
бывает по-разному.

Что иногда нет слаще, чем слово "нет".
Повторяю — нет слаще, чем слово "нет"
(Капитан Очевидность съедает счастливый билет).

Эх, мальчики, зрачки узкие,
ритмы чёрные да книжки русские,
эх, девочки, скулы-мордочки,
на одной нас будут жарить сковородочке.

Тут висит проводник, значит, дальше идёшь сама,
катишься маракасом гулким раскрашенным.
Просто это какая-то двадцать восьмая зима
и мне страшно.

Травокуру — шмаль, дому — крыша, а домне — сталь,
нелюбимым котятам — водка и шапито.
А какая у этого выломана деталь —
знает кто?

Без тебя с тобой иди с богом люблю не люблю;
я как автор сейчас идиомы буду иначить:
кто стрелял из военных пушек по журавлю —
сбит отдачей.

Вот идёт он — железный уверенный дровосек,
в животе порхает тропический керамзит,
а вот там, где у тебя положено се
рдце,
ноябрьский ветер скрипочкою сквозит.

это ходит по травме окровавлен мужик
голова у него перевязана хвост дрожит
и одной рукой держит ухо пришитое
а другой аскорбинку ест

это новый год или праздник курбан баран
плачет баба в приёмном у ней в животе дыра
а тебя не возьмёт огонь не собьёт камаз
и на этот раз

это что досталось тебе лишний орган чувств
накопитель частиц наподобие пикачу
так копи и пиши херню и живи до ста
ни товарища ни черта

Вот она превращается в решето
(расскажи! продай! расколись!);
вот она — подруга, сестра, никто —
выползает из-за кулис
и распахивает разноцветный плащ,
по подкладу его — гляди —
поллитровки, пакеты для передач,
кровь и прочие бигуди.

Вот так кончается эпоха — солёный пот, зелёный змий. И если ждёшь ты рифмы "плохо", то знай — мне плохо, чёрт возьми.
Чтоб прекратить мне быть как виду, довольно своего угла, я с грациею инвалида ползу с дивана до стола.
Ага, опять диван, Наташа, внимательный читатель мой, хотя есть шкаф и окна даже — не назовёшь это тюрьмой.
Нет, назовёшь: тюрьма без правил, бои без окон и дверей, я сам себе легко поставил очаг нерукотворный сей
и жду тут с выдержкой Рапунцель — вдруг дёрнут за косичку, вдруг зашевелятся чашки-блюдца и выстроят Федорин круг,
пойдут галопом и вприсядку цветной фарфоровой гурьбой...

...Легко скулить в таком порядке потоком бреда над собой. Легко себя казнить, уросить и воспевать перекосяк.
Грядёт уродливая осень.
И я не знаю, что и как.

Вот как в каком-нибудь две тыщи пятом,
в вечернем городе — конечно же, Иркутске —
я ехала зигзагом по дороге
в японке, за рулём сидел индеец;
ну, не индеец — парня звали Саша.
Тогда я, например, ещё не знала,
что поступив на сразу два иняза,
себе я не оставлю ни один
и через месяц буду в Красноярске.
Волною едем, браво нарушая
законы этики и ПДД,
нас пятеро в машине, юность, лето,
шампанское гуляет по рукам,
а из колонок, стало быть, играет
(ну как назло): "Останься просто так".
И это было счастье, несомненно.

***

Или вот так ещё — один мужчина
(что станет враз потраченной любовью),
ещё когда не сказано, не взято,
не пенетрировано никуда —
на жаркой глупой летней вечеринке
цепляет меня долгим разговором,
мы треплемся, о чём угодно снобам,
а думается только об одном —
как пахнет от него ну боже-боже
нет, ни на дюйм не двигайся назад.
Как сладко знать — один давался выстрел.
Как сладко знать — пуста, пуста обойма.
А это счастье навсегда со мной.

***

Или — а это вот совсем недавно —
я еду с фестиваля, чуть хмельная
и бронзовая, с гулкой головой,
автобус прёт в степи четвёртый час,
я просыпаюсь, руки тянет ворох:
зелёный худик, порванный рюкзак,
коньяк в бутылке из-под газировки
(МКШВ и, кажется, "Тархун"),
перкуссионный красный инструмент.
Я бью им по ноге — так, еле слышно,
а через место мне гудят хомусом,
а через два — стучат в малютку-бонг.
И это счастье тоже, безусловно.

***

Когда мне снова адово приспичит
бить кулаком в стекло и грызть засовы,
когда покажется с овчинку всё, что
напоминало ранее руно —
восстановлюсь из этих вот деталей,
из этих трёх и трёх других десятков,
как паззл металлический трёхмерный;
так сложно подгоняемый по форме,
стоящий между "Покетбуком" и "Дип редом"
и собирающий златую пыль.

Как он тебя умеет заговорить —
бабочкою-капустницей — на бушприт,
девочкою-подводницей — в кровь азот,
только не повезёт.

Он за тебя порешает и порешит,
будет тебе живой безусловный щит,
только (тут место для очень высокого воя)
ты для него не самое дорогое.

Знай, опускаясь в ночь, в одинокую тьму,
что не особенно тоже сладко ему
слышать, держать, ненавидеть, вгонять тебя в кому,
видеть, что клад —
бесполезнее
ржавого лома.

однажды он расталкивает толпу —
вот ту толпу, что глядит тебе в бюст и рот,
он тычет локтем в бок тебя, и смеётся,
и смеет
как никто другой —
только в путь

ведёт тебя на какой-то пригорок, холм,
и солнце заходит за его светлую голову,
вы занимаетесь глупостью и любовью,
и ты потом с этой памятью
голлм голлм голлм

он хмыкает после — какой интересный текст,
и дышит в висок, и неостановимо уходит,
тебе завещая куски раскалённой породы
и не оставляя
живых и свободных мест

От всего на свете брал, не страшась, вдвойне —
Вот и тут он не захотел обойтись одной;
Но — одна — с ним в войну стояла спина к спине,
А другая сама пошла на него войной.

Если первой он в холод грел молоко и мёд
И взаправду была она свет ему, счастье, часть,
То вторую сшибал рукояткою глока влёт
И под новым углом выкручивал ей запястья.

Потому что ненависть, острая, как любовь,
Как любовь, забывает торный свой путь назад.
И вторая носила шрамы его следов,
Пока первой он после боя смотрел в глаза.

То, чего никто бы и никогда не признал —
Убивать — так же близко, как и всю жизнь беречь.
И мы, в общем-то, знаем, какой у сказки финал —
Ни одна война не может быть бесконечной.

www.kinopoisk.ru/film/453374/

Часть первая, может, и последняя

Саше Кладбисчу посвящаю я это интро к сказке

Был старший брат большим и мудрым,
он за собой водил — как пел.
Он уходил из дома утром
по узкой собственной тропе.
И был в трудах, и был в познаньях —
взял книгу, вырыл водоём.
Но мы скрывать сейчас не станем,
что этот сказ не лишь о нём.

Ведь слаще прочих брат был средний.
Брал деву, чей румянец ал,
и был с ней час, другой и третий,
рычал, потел и проклинал,
пока не оставлял без кожи
солёной немочью в углу;
широкобёдры и похожи:
Сюзанна, Эмма, Мэри-Лу.

А младший брат был южным ветром
со всем, что свойственно ветрам.
Любитель шумовых эффектов
и маленьких стихийных драм.
Был ветром в ивовом понурье,
в дубовой кроне золотой,
был молнией в тигровой шкуре —
колючий, скорый, молодой.

И страшным високосным летом,
когда с холмов спустился дым —
"Я разберусь", — отрезал средний
и младший хохотал: "Летим!"
А старший молча хмурил брови,
натягивая камуфло.
Он не хотел походов новых,
увы, ура — не отвело.

Вот старший брат свернул палатку,
пакует средний огнестрел.
А дым сгущается и сладко
запутывается в кусте,
лежит желтушно-серой массой
на домиках и на пруду.

Дождавшись утреннего часа,
три брата двинулись в беду.

…Потому что, когда это отгорит,
ничего настолько не будет важно.
Потому что станет золой и сажей,
что сейчас — гиацинты и лазурит.

Потому что, когда это отцветёт,
вряд ли что ещё прорастёт на грядке;
и ты будешь в порядке, совсем в порядке:
никаких низин, никаких высот.

Потому что, когда это отболит,
отпоёт когда, по лицу отлупит,
оно станет не больше, чем рыба гуппи,
хоть сейчас и полноразмерный кит.

Верь, что пламя это не горячо,
что никто не выкручивает динамо
рычаги все и датчики. Топай прямо.
Не смотри через бронзовое плечо.

Сколь угодно будь паинькой, язвою, балагуром,
но кому рассказать, за виски каким, вином,
что всех радостей — мировые литература
да кино?

Так становится плач мелодичным рифмованным воем,
так пристёгнутый крепко тарзанкою смотрит вниз.
А тебя, дружочек, вовеки не будет двое,
хоть порвись.

На прощание машут, будто селёдкам рубят
серебристые головы, слипшиеся хвосты.
А тебя, мой свет, никто никогда не полюбит —
только ты.

Я вернулась в город, что бьёт меня по щекам,
приводя в шестое забытое было чувство —
чтобы вспомнила, как это: воюще, гулко, пусто,
чтобы стопы в балетках не чувствовали песка.

Как он всаживает в уши звон, а в глаза — салют,
как роняет на землю уверенною подсечкой;
неразумно, недобро и, уж конечно, невечно,
но такое правило здесь: если любят — бьют.

Я несу его дар арматуриною в груди:
глубоко засевшей, шипастою, раскалённой.
Он ласкает меня асфальтом, стеклом, бетоном
и на всех переходах подталкивает:
"Иди".

Кто-то другой, провожая её до дома,
Вдрызг разобьётся о самый железный довод:
Делает "нет" оперативней и жёстче
Необходимость слова выбирать попроще.

Люди одной группы речи — важней, чем крови;
Слово, как мячик, бросаешь и слово ловишь.
Нет очевидней, точней и прочней закона
Одного на двоих хихиканья
и лексикона.

Дверь за тобою закроет – и навзничь, цветной костяной мешок,
Осыпается вдоль по стенке – сухая субстанция, порошок,
Как же ей плохо, если она такое зовёт «хорошо»,
Как ты в неё вошёл?

Где пулевое отверстие, тонкая линия от ножа?
Почему их в нужное время не смог отыскать никто, не зажал?
Почему, если так и продолжит долой высачиваться душа –
Не останется ни шиша?

Ты уносишь с собой и густую тишь, и мультиспектральный шум,
И она в потолок на одной ноте шепчет тугое «дышу, лежу».
В час, когда отступать по живому приходится пуле, штыку, ножу,
В горло катится непроглатываемая жуть.

Ты отныне прописан за гибкой границей бедра,
Вшит в запястья, шею, предплечья мои, колени.
Кто сказал, что сегодня был наш последний раз?
Кто придумал эти два слова – последний раз?
Закрываю глаза – и вот он снова. Последний.

Сохрани на сетчатке блик ало-голубой,
Отзвук чаячий, сполох чёлки в зеркальной глади.
Слушай – одежда и буквы все пахнут тобой;
Этот город до камня пропитан мной и тобой.
Ну, попробуй отмыть его дочиста смеха ради.

Мне на память останется чёрная полынья
Там, где раньше сердце росло ледяным торосом.
Вот, шептать напоследок «Ты не забудешь меня»,
Про себя повторяя «Не забывай меня»,
Бронзу плеч твоих трогая глупым прохладным носом.

1.

"Что-то пошло не так? Руки-ноги ватны;
Мой кардиохирург, я пылаю вся!"
Как же легко без сердца жилось, ребята.
Как тяжело оно
приживается.


2.

И пари себе — хочешь, чучелком, хочешь, тушкой,
Это соло-прыжок, купол в небе холодного олова.
Тот, кто ждёт одиночества — пусть засыпает с подушкой;
Пятую, сотую ночь — с диванной подушкой,
И расскажет мне после, как это было здорово.

3.

За неё кого хочешь бы стёр в порошок,
завернул бы в бараний рог,
прописал как надо меж глаз или между строк.
Но стоит на двойной сплошной полосе,
разводя руками, и нем, и сед,
перед девочкой, ставшей вдруг
незнакомой
совсем.

4.

Жизнь — боец-супертяж с этикетом и грацией ВОХРа —
Выбирает неочевидные сплошь пути:
Вот ты встретишь того, для кого и жила б, и сдохла,
Но решишь, что лучше б его было
обойти.

5.

И не надо волшебных шаров, и зеркал, и свитков:
Знаю всё, даже если случайно стою спиной,
Потому что пришита к тебе на живую нитку,
И она днём и ночью шевелится всей длиной.

6.

Он говорит: Люблю
- старые фильмы
- чили
- быть впереди на корпус
- когда ты смеёшься так

Вздрагиваешь, как будто
свет над тобой включили
и стало ясно, какой же
тебя окружает мрак.

7.


Бывает, что из тучи льются жабы.
Бывает, над водой взмывает кит.
Моя любовь — свинцовый дирижабль.

Но будь я проклят, если — не взлетит.

8.

Кто гадюку несёт на груди,
кто ведёт баскетбольный мяч,
у кого — поводок в ладони, крепок, упруг.
Моё сердце — парит впереди
в десяти шагах от меня,
и оно совершенно, признаться, отбилось от рук.

9.

А июнь ко мне требователен, суров,
что учитель.
Ни любви не умею, ни вот стихов.
Отвратительно.

При клейме этом, как при разбитой губе:
спрячешь — видно.
Подвести себя к двери, сказать себе:
"Пойдём-выйдем?"

Вот они надевают синий воздушный плис,
в тонких пальцах сжимают прозрачный мартини-гляс;
килограмм в них по сорок максимум, братец лис,
на затылке собраны волосы, рыбий глаз.

А их мальчики носят модный крутой спортвер,
плейлисты их открой, так каждый — боец и вор,
пусть изящен, как птица нехитрая зинзивер
и живых физруков не видел со школьных пор.

Вот они берут красный Витц в годовой кредит,
отмечают в календарях дни оброков и дат.

Но из каждого, братец лис, его демон глядит,
как ни странно, такой же, как наши:
несыт, мордат.

Шот за шотом расплавленный выпивая металл -
улыбаться и вверх стремиться голубкой Кордовы.
Хорошо бы ты вообще никогда не знал,
что такое - возможно.
И вот тебе кваса холодного.

Как бы ни было жарко - докрасна, добела, -
и какая б внутри ни билась Россия с Польшею,
но любовь - это не желать никакого зла,
даже если оно уже выбрано -
большее.

Мне бы за то, что ты строишь по кирпичу
этими вот руками, тебя проклясть:
прочить тебе тупую харибдью пасть,
радужки выжигающий карачун.

Но вот ты сядешь в разбитом аду — уют!
Дышишь, прищурясь; между лопаток — пот.
И почему-то нежность к тебе берёт,
пачкающая, чёрная,
как мазут.

У моей любви в руках раскалённый штык,
У моей любви внутри ледяная ось.
Что в ней было сломано — то наконец срослось,
И она встаёт во весь рост, подавляя рык.

У моей любви незабудковые глаза,
У моей любви чугунные сапоги,
Как она пьёт вино с ароматом свежих могил —
В горло льётся чистейшая горная бирюза.

Лишь вчера в её доме сполох зарниц сверкал,
А сейчас здесь под ключ сдают синий бархатный лофт,
И она засыпает последний горящий ров,
И глядит на меня изо всех отмытых зеркал.

Быть добычей чьей-то, заботой, забавой, отравой —
не твоё, а твоё — укладываться на правый
и недвижно слушать, как увещевает картавый
голос: как хорошо проснуться-де одному.

Что бы ты ни чирикала и чего б ни умела,
не тебя целуют отчаянно под омелой,
если что и есть, что ты бы сейчас посмела,
то, пожалуйста: в одеяло уткнуть корму.

Чем отвратнее зелье, тем сновиденья слаще,
нос в сплошном табаке, лоб сметаною щедро умащен,
в молоко попадаешь, и чем попадания чаще,
тем дороже тебе вернувшийся бумеранг.

Погляди, как красиво влетает он прямо в руки,
отсекает пальцы, и сыплются вниз со стуком;
если ради чего и есть перемалывать муки,
то, пожалуй что,
ради памятных этих
ран.

муравей муравей что за сволочь тебя кроила
почему ты такое безжалостное горнило
почему без тебя ей сразу приходят вилы
прямо здесь под большим и красивым её кустом

как готовила дом как стол тебе собирала
яркой радугой перекрашивала забрало
только только
только только
этого мало
погляди как последний взрывается вальс бостон

у зимы нет глаз и холодные злые пальцы
вот приходит зима под протяжный напев нанайца
вот зима крошит лапки сяжки накрылья
зайцем
не проехать в июнь никуда не приводят мечты

стрекоза не сшила ни шубки ни спасжилета
у неё ни припасов ни совести ни ответа
но придёт когда-нибудь лето огромное лето
и тогда муравей
ну с кем же попляшешь ты

Чтоб подступиться, требуется оступиться;
Ты обнимаешь стальную цветную птицу,
Медленно перебираешь ключи от песен,
Не замечаешь, как остр силок и тесен.
Что в ней поёт — микросхемы ли, шестерёнки?
Клювом грудину разламывает. По кромке,
Плавя цельный металл, выше крон взлетая,
Кровь хлещет
алая
рыжая
золотая.

Кто засекает счётчик, диктует норму?
Пробки срывает и вкручивает в раю?
Свет, мой хороший, имеет всего две формы:
Эту, с частицами-волнами,
и твою.

Это гнев — одноглазый ротвейлер, жестокий пёс,
Разевающий реверберирующую пасть,
Он тебя впечатает тушей в гравий и грязь,
Чтобы после ты встал каменюкою в полный рост.

Это ревность, солёная, как пошехонский сыр,
Кровожадная, как молодой африканский царь,
Обвивающая твою грудь краснорылая тварь,
Оставляющая по себе цепи чёрных дыр.

Это ярость — копытом грохочущий бык-голштин,
Это страх, неуют, дискомфорт и нехватка снов;
Это плохо, чудовищно, невыносимо, но —
Это лучше болота.
Лучше, чем полный штиль.

Ощущение распоротого живота, когда,
например, на улице совершенно чужой мужик
поднимает трубку, говорит: "Да, любимая? Да?"
Изо всех настороженных глаз уже бежит.

Как записана она у тебя, мужик?
Так и есть - "Любимая"? Может быть, "Пал Иваныч"?
"Замначальника цеха"? "Грузчики", "Гаражи"?
Ты звонишь ей из спальни или чаще из ванной?

Нет, конечно же, всё у вас хорошо.
Ваши вывески - "Бытовая химия", "Вина",
Никаких "Неисправно" и "Не входи! Порошок".
По субботам вы - разгуливаете по кинам,

В супермаркетах вы, мужик, выбираете фрукт,
и различный овощ, и средство для мойки стёкол.
Донести до машины никак не хватает рук.
Чиабатта.  Сладкие солнышки из Марокко.

Я смотрю на вас невнимательно, но смотрю,
поднимаю средней ногой портмоне из пыли,
проклинаю весь этот ваш межпланетный тур.
Расправляю свои малахитовые надкрылья.

И если это - не любовь, то что - любовь?
И если так - не любят, как же любят?
Сдаю в утиль растресканные губы,
Но не сдаю трепещущий улов:
А он с береговой булыжник где-то,
Он бьётся и стучит: тик-так, вот так,
И он почти влезает в мой кулак,
Совсем не умещаясь на планете.

А потом наступает ночь - и гляди, гляди:
Раздаётся в комнате голос лишь твой один,
За кого ты бы вырвала лёгкие из груди
(Кому хочешь) - где же они? Снесены отливом.

Нечего бояться, некого и спасать,
Не случатся обыкновенные чудеса.
Отгрызи себе заднюю лапку, лиса-лиса,
И сама же себе вцепись в ледяной загривок.

Опадает воздушный шарик геройств, бравад;
Это днём ты дева Зелёныерукава,
А с луною валишься обухом на кровать,
И хрипишь глубоко, чтоб соседи стучали в двери.

Доложи им, какая ты молодец, расскажи,
Как тебе хорошо, валяй, научи их жить,
Сообщи, что если никто не поймал во ржи -
Не беда.
Значит, просто в тебя слишком сильно верят.

[size=8pt]опять нестихи[/size]

Я захожу с тылов, разузнавши прикуп. Шкуру снимаю. Так и больней, и проще.
Несовместима с розеткой сегодня вилка. Мну себе шею, чужие стихи репощу.
Я же тебе говорю, безотказна чуйка, слышу, когда не дышишь, когда ты в душе.
Но продолжаю урчать и довольно хрюкать – это не страшно, пусть и немного душит.

Ты меня душишь, правда. Снимаешь кожу – первую и вторую, а после третью.
Я себя не уничтожу, но лишь умножу, я ведь живу отчаянней с каждой смертью.
Так собираю репьи обнажённым мясом, так я веду им счёт, их тугим иголкам.
Вот как во сне: стоишь голый перед классом, и на тебя глядят даже книжные полки.

Даже презрительный гипсовый бюст Менделея – тот недвусмысленно хмыкает, осуждает.
Чем я слабее с тобою – тем я сильнее, тем мне неразличимей дорога к краю.
Там, на краю, все ходят, как невесомы, там собирают крапивный лист языками.
Всё, с чем ещё вчера я была незнакома, там происходит с вполне конкретными нами.
Всё, что мерещилось, даже не смея сниться, вдруг воплотилось в бич, что меня целует.
Ты мне за веко закладываешь ресницу.
Нет, я ничем,
ничем,
ничем не рискую.

"Как всё происходит в моём мире. 1. Выбирается объект из разряда "Чтоб не скучно было"..."©
текстуализация одного жж-диспута

Он не пройдёт; не грипп он и не простуда, чтобы оставить прокачанным иммунитет.
Что же, сиди, дыши ему в плечи, покуда не принесли вам счёт за роскошный обед.
Что же, сиди, дыши его злой заразой, и упрочай свой вирус, пей нежный яд.
Он не объект: он причина с симптомом сразу, три теноровые тубы в груди гудят;

Он не объект; услышит – зайдётся смехом, каждый зрачок – отлаженнейший прицел;
будь его зеркалом, озером, почвой, эхом – но не теряй уверенности в лице;
да, если хочешь, это игра и спарринг, оба имеют право, но первый – он.
Как им командовать хочется – до испарин, но на его территории свой закон.

Он тебя выберет, он тебя и изнежит, скрутит, шагнёт в пещеру и всё решит.
Он сочинит, почему ты не будешь прежней, не повторяяcь в эпитетах (fucking shit!).
Как тебе станет правильно – нужный вектор, найденная средь песков золотая нить...

В общем, о том, как здорово быть объектом,
мне уже даже можно не говорить.

[size=8pt]реально ничего особенного, просто покричать в окошко, сплошная девочковость и никакой художественной ценности
[/size]

Ночь рассыпает ломаный хрусткий хитин, нити натягивает на своём станке – знать много
раньше бы, как к тебе пройти, не приходилось бы нынче шептать – porque. Ночь сыплет
пепел и хну на косой пробор, рыжее – убирает в густой каштан. Да, это я – идущая
на слабо под арт-обстрелом песни водить в шантан.  Да, это ты – ломаешь анабиоз,
учишь смотреть под водой и на яркий свет – если смогу я не задавать вопросов, то получу
в награду кулёк конфет. Да, это мы, гроза хрупких амальгам, как я уже сказала –
парад пород, кто от красот не падает в ноги нам, тот ну уж точно будет заглядывать в рот.
Трёп разноцветный чудной отрясать с куста, запах ловить, каменеть на твоем плече;
Кто хоть однажды в другого смотрелся так –
Тот никогда не спросит – «Зачем, зачем».

«Не узнал бы только, как меня тут штормит
И какой чёрный дождь с ресниц невозбранно капает;
Видь лишь это: встаю на четыре здоровые лапы.
Видь лишь это: победный хвост жарким стягом взвит», -
Пишет, в зеркале тренируя своё величество,
Проверяя – всё так же улыбка чужа, бела?
Так же над головой висит ободок тепла?

                        Тут кончается во всём городе электричество.

***

Он при свечке чинит бензиновый генератор,
Закусив губу – это тот ещё чёртов квест.
У подъезда кричат. Он вдруг думает про переезд
И про то, как чётки сегодня лунные кратеры.

Света нет неделю. Днём все молчат, не треплются,
Ловят солнце, пишут какие-то дневники.
Говорят, китайцы отрезали парники
Трёхкордонною полосой. И построили мельницы.

***

Нам неинтересно сейчас, скольких положили
За еду, батарейки, сангигиенический хлам:
Нас влечёт туда, куда по особым делам
Поспешает юноша с медными длинными жилами.

Первый час уже; на окраинную заправку
Гонит девушка велосипед; ободок, лосины,
Светлая мысль насливать себе вдоволь бензина
Лбами столкнёт их на этой случайной явке.

Чем они обходились раньше? Знакомством шапочным?
Он не любит её ещё (верит в это сам),
Но проводит по намагниченным волосам –
Во всём городе свет отчаянно рвётся из лампочек.

Он приходит, шибает, как водка, искрит, как брют,
Разметает сады камней, что ты тут понаставила,
Ну, попробуй раскрыть перед ним свои старые правила:
Он из тех, кого просят, кому не приказывают.

Говорит: мы равны и прекрасны, но я главней;
Опускаешь абзацы, глаза, кулаки и флаги.
Все сдаёшь высоты, подписываешь бумаги,
Ощущая божественную прямоту в спине.

Лечь, вонзить лопатки мертвеющие в пырей.
Назови, приходя, ещё раз меня – своей.
Прикажи, покажи, как надо – в сухой траве
Я лежу без единого семечка в голове,
Вчерно сбиты руки, отметины на носу.

Говоришь: я тебя не спасу, но я унесу,
Не спросив разрешения и не сказав – куда.

Подступает к плечам чароитовая вода,
Чтобы ты меня в ней, как в бархате, обнимал.

А ведь раньше я думала – только сама, сама.

Если можешь, то лучше не надевай этих пут,
Не гляди на руки, что яд тебе подают,
Если можешь ещё, то ложись и спокойно спи,
Не вставай в ряд прямых до невероятия спин,

Не вставай на разбитое для тебя стекло,
Не ходи по стенам, как бы ни повело;
На руках — тем более, слышишь ты? — не ходи.
Способ передвигаться здоровым положен один.

Не бери чужеродных предметов, имён и слов,
Если ты хотя бы на дюйм ещё здоров,
А при первых странных симптомах — беги к врачу.

Говорит идущий по стенам:
"Но я
так
хочу".

Расступается воздух, как бархатный
Театральный занавес, ал.
Развивается в нитку оплётка струны,
В горле плавится горький металл.

Знаю, знаю, куда я с тобой иду
(Взгляд решителен и остёр):
Ты ведёшь меня босиком по льду,
Ты ведёшь меня на костёр.

Так в холодной воде закаляют меч,
Ему проча живую плоть,
Так на чёрные ветки холодно лечь –
Но потом – горячо и светло.

Этот лёд — не сухой. В нём звенят ножи.
Им наполненный, лопнул стакан.
Ты ведёшь меня, голос твой не дрожит,
И всё жарче твоя рука.

Я пишу тебе из горящего танка, из партитуры Сен-Санса, держащейся за дефис,
и на птичьих своих правах говорю: чик-чик! Лишь перо в день солнцеворота и не молчит.
Чему быть, тому быть. В магазинах кипит Рождество. Зажимая кулак, не чувствую ничего.

Это праздник счастливых, день красно-белых фур, что творится на сейлах – это почти паркур:
спрятать ценник, до кассы сквозь моб добежать, добыть, только смелый решится, безумный же – повторит.
Из блестящих небесных пушек пускают снег, я, пожалуй, живее прочих иных калек,

I would sew wild hare’s ears to my poor face*, но моя колея – отчаянный монорельс,
как ни гни железо, ни шей ему близнеца, однонога эта дикая гусеница,
вероятно, в консерватории что-то не так. Я кладу на отбитое сердце холодный медяк.
Ненавижу сегодня ромкомные фильмы о — там шампанское, свечи, (опять-таки) Рождество:

многолетний, обычный, универсальный набор, чтобы всем одиночкам мира светить в табло;
погляди, поикай в потёртые обшлага. Я не путаю берега, но идёт шуга
– по теченью морозная каша, недобрый лёд. Катастрофы не будет, беды не произойдёт.

Просто смотрит застенчиво золотой дракон, я давно бы сдала мерцающий бастион
и увешала залы гирляндами и костьми – но в декабрьский день остаёмся мы все людьми.
Саундтрек переходит в гул, в низовые басы – меньше малого я смотрю сейчас на часы.

Всё как есть, и в часах кукушка верна ключу, над землёй воцаряется морок и карачун.
Я пишу тебе, друг, из окопа, по грудь в снегу, сообщить, что какие-то силы нас берегут:
несмотря на маркетинговый новогодний террор, мы способны пока что и план выдавать, и отпор.

Погляди: восстают из хлопушек, бутылок пива
Дед-Морозы с плакатами: «Сделаем вас счастливыми».



* ИАБ, «Я бы заячьи уши пришил к лицу…»


[size=8pt]если вдруг кому-то понравится, есть просьба не утаскивать на сторонние ресурсы, я его еще думать буду[/size]

Пыльный летний двор, вот кузнец Иван, на столе оловянный лежит стакан,
У крыльца с холодной водою чан – всё как в сказке, почти лубок.
Он женат семь долгих счастливых лет, а живут в согласии и без бед,
Хороши у Аглаи и речь, и обед — не торопятся бесы в бок.

У Ивана плечи – крутой волной, у Ивана голос – густой струной,
Как он входит в тяжёлый кузнечный зной – чёрный глаз – раскалённый гранит.
Что умеет он? Загляни, смотри, как железо под сильной рукой горит,
А выходят - куницы и снегири; как Иванов чеснок* грозит.

Говорит жена ему (на беду!) – а в лесу вчера повалило дуб,
С того дуба бы вышел чудесный сундук, ты б замок на него сковал;
И покрыл зверьём и тенями птиц, чередою знакомых и страшных лиц,
Как от этих пределов до тех границ ты один и умеешь, Иван.

У Ивана – поводья, топор в мешке и завязаны хлеб и яйцо в платке.
А навстречу – женщина налегке, но в дорожной одежде грубой.
У ноги – внимательный рыжий пёс, прежде чем понятный повис вопрос,
Наш кузнец сказал: «Я б тебя подвёз, но сначала – поедем к дубу».

«Говорили, что сказочник тут живёт, но суровый в этих местах народ» —
Ах, глаза незнакомки — гречишный мёд! — «В той деревне сожгли телегу.
А лошадку убило вчера грозой. Кто послал меня, видимо, будет зол,
Даже если б со сказочником свезло – как вернуться по грязи, снегу?»

«Мы легко твою разрешим беду – вот, гляди – стоит вверх корнями дуб,
Хватит и жене на большой сундук, и тебе сколотить повозку,
Что до сказочников – не найдешь концы, здесь одни ткачихи да кузнецы»…
И летят серой тучею мокрецы, и ссыпаются в след колёсный.

До села довёз – и пропал Иван – как он раньше за словом не лез в карман?
И шатает его, он ни трезв, ни пьян, не поймёт – что же с ним такое?
Как он скручивал, как высекал, рубил – он, конечно, вовсе не позабыл,
Что же он ни в одном из углов избы не находит себе покоя?

«Я ведь жил внимательно, не как все, видел в небе рыб, мотыльков в росе,
У жены моей антрацит в косе – ну, зачем мне тоска такая?
Не усну, под веки мне морок врос – завиток у уха, точёный нос
И огромный ласковый рыжий пёс серебро из руки лакает»

Гостья ходит по улицам, по дворам, он же пилит, куёт ещё до утра,
И Аглая не делается добра и не ждёт сундука от мужа.
На седьмое утро седьмого дня отдаёт незнакомке Иван коня –
Ах, телега! Её обода звенят, на бортах её – солнце, стужа,

Листья лавровые и дубовые в ряд, и чужие птицы меж них гудят,
И чужие звери из них глядят в сонме щупалец и чешуек,
Незнакомка хлопает по плечу — ровно то, Иван, чего я хочу,
За телегу я тебе заплачу — тут Иван прекращает чуять.
***
Солнце росы с ромашек кладёт в карман, у ворот высоких лежит Иван,
Нет на нём ни следов, ни кровавых ран – но и воздух в него не входит.
И – отсюда плохо, но различишь – в небе словно бы пару телега мчит:
В чёрном фартуке длинном кузнечном и
В грубом платье дорожном, вроде.

_______________________

* Об Ивановом чесноке: www.mspros.ru/article/?id=3383

Что рассказать тебе? Тихо и хорошо.
Стынет пирог. Затмение с полнолуньем.
Вот улыбается полночь оскалом куньим,
Штопает Дед Мороз свой большой мешок.

Что рассказать, чтоб не выдать упрямый ор,
Проистекающий из-за застывших рёбер?
Вот – я когда-то убила синицу дробью.
Вот – я в руках умею держать топор.

Что рассказать тебе кроме – «люблю тебя»?
Вот бессистемно разбросаны старые фото.
Это невесть кто, это размазан кто-то.
И вообще не помню вон тех ребят.

Как же заполнить паузу, устоять,
Не обнаружить сорванной напрочь крыши?
Чтобы и сам не ведал, и не услышал,
Как ты по-свойски входишь в калашный ряд?

Несвоевременность – глупый набор слогов,
Вечная драма, пьеса в гротескных лицах.
Я расскажу тебе, как смогла влюбиться –
Вместе и посмеемся за пирогом.

Не прикоснусь. Не будет этого, не будет.

Смотри в окно: там в молоке гуляют люди.
Давай играть в гляделки и зарницы.
Не прикоснусь. Не заступлю границы.

Так много дел, и нас совсем не двое.
Давай смеяться, ковырять обои,
Трепаться о кино и литпроцессе –
Нет, наши речи ничего не весят.

Я тонкий лёд пока что не сломала —
Не прикоснусь, пусть дело и за малым,
Ни в декабре, ни в глянцевитом мае.

Ты между строк себя, конечно, не узнаешь.

Они по пятницам приходят в «Весёлый Роджер» петь и плакать,
Пять дней подряд неся повинность: костюмы-тройки, бухучёт.
Им повезло проплыть у спрута под самым маленьким тентаклем
И выйти на проспекте Мира, где медленно фонтан течёт.

Бродяга Сэм и Лысый Джокер бессменны на корпоративах,
О! Знатоки бумаг и чисел — Сансаныч и Борис Ильич!
Но только пол качает, если текст выгибается курсивом,
И полон гнева и печали скринсейвер - бородатый Тич.

«Когда вернёмся на Тортугу из офисного зазеркалья,
Когда мы вспомним, как глотками пить отдающий бочкой ром,
Когда сюртук лилово-чёрный сходиться станет вновь на талии,
На шляпах встанут парусами рябое, белое перо…»

И Лысый Джокер в «Зоомире» стащил в пакете осьминога,
И Сэм путёвку на Карибы взять собирается в кредит:
«Когда вернёмся на Тортугу – чтоб ей дотла сгореть, ей-богу! –
Сам Тич нас примет словно братьев
и шейным платом наградит!»

Почему тот, кто лезет в гору, встречает рвы,
Почему он «ура» корректирует на «увы»,
Почему он в конце остаётся без головы
Или в самом начале – если ему везёт?

Почему он не скажет – «Больше я не могу»
Туче, круче, колючке, драному сапогу,
Почему он не остаётся на берегу —
Наблюдать, как балбесов тянет в водоворот?

Почему он всё тратит, сколько б ни накопил,
Почему ничего пристойного не купил,
Почему он бежит по лезвиям ржавых пил,
Различает, включая приёмник, лишь чёрный шум?

Как его не берут ни совесть, ни стыд, ни срам,
Почему всё равно он доволен, упрям и прям
И портретов не выдирает из старых рам —
Только шепчет, сведя ладони: «Дышу, дышу».

Встань со стула, удав. Смотри: опадает шкура.
Так становятся дни твои, ночи — литературой.
Так становятся планы на вечер — рекламным проспектом.
Встань со стула. Выйди. Купи упаковку «Смекты».

Перегни эту палку. Первый абзац — с заглавной.
Ключ от дома — с поповской бородкой; красиво, славно.
Запирай квартиру, удав, и ползи по строчкам —
Вдоль букетов, плывущих по чёрным каналам сточным.

Ничего-то тебе, удав, больше не знакомо,
Белый лист в корзине становится снежным комом.
Первый блин полыхает на древке щербатым знаменем.
(Тут — пробелы прохожих: «Мы ничего не знаем»)

Превращай это в тексты, запоминай, фиксируй,
Нет на свете того, о чём сложно поведать миру,
И того, чего он бы не слышал, не стало тоже.

Оставляет асфальт штрих-пунктиры на свежей коже.

В прошлом году я думала,
замирая от мелочей:
Ну какой же красивый,
хорошо, безнадёжно ничей.

В этом году я думаю,
рассекая дворы баржой —
Самый красивый на свете,
хорошо, безнадёжно чужой.

Есть вещи лучше мальчиков,
к которым не подступлюсь?
Книги в твёрдых обложках,
'Cause I've got a right to choose*.


[size=7pt]*Потому что у меня есть право выбора (англ.)[/size]

Офисная ячея номер двадцать три,
Зеркальна снаружи и эргономична внутри,
Кулер сломался: дает лишь холодную,
Разница чисел М и Ж в коллективе равна нулю.

Что-то случается здесь, через час попадает на Ленту.ру:
С юга приходит большая волна, приходится ко двору,
Бизнес-башня уходит под гладь, оставляя шпиль:
Вот туда и направим мы свой репортерский киль.

Фотокор опустится в ластах, и спецаппарат
Сделает снимки, которые мир облетят:
Жабрами свежими всасывая черный чай,
Белая рыба сидит под табличкой «дедлайн».

Лес, или про дружбу

Один колюч, жесток и зол, отчаянно красив,
Как по болотам с ним идёшь, штанины засучив,
И он бросает и ведёт — в репейник, в кочки, в дрожь,
Кубинский чёрный партизан, ни на кого похож.

Второй — лесной крадучий зверь, четыре лапы, хвост,
Хитёр речной пытливый глаз, востёр прохладный нос,
Он ласков, сказочен и быстр — в нём всё, пожалуй, так.
Беги с ним, удивляйся — как похож ваш скорый шаг.

А к третьей — птице-баюну — добраться нелегко,
Но речь её — ирландский мёд и птичье молоко,
С ней сладко хрюкотать и жить наотмашь и на взлёт,
Я слушаю её взахлёб. Мне, думаю, везёт.

Мне оказались не нужны силки, капкан, зиндан,
Открылось — можно обойтись без дам сердец и драм,
А, например, свалиться вдруг затылком в иван-чай,
И говорить,
и егерей в упор не замечать.

Обмен

Его зовут практически "Кроатоан",
Вот копия паспорта - убедитесь сами.
И я совершенно не представляю, кто он,
Но мне приятно ждать его под часами.

Я детектив, но хочу писать детективы,
Я жду его, у меня есть и плащ, и шляпа,
И личное дело его, и четыре сливы,
И даже (на дне чемодана) бутылка граппы.

Что скажет нам личное дело? Бывал, замечен,
Купил "Ундервуд", разговаривал с дураками.
Мы будем в саду городском говорить до вечера,
А после оба уйдём не с пустыми руками.

Он мог бы быть учёным или пиратом,
Осанны петь, делать асаны, кушать пиво.
Он мог бы всё: расщеплять и поленья, и атомы,
Но он сегодня останется детективом.

Возьмет чемоданчик, сумерками оправлен.
Как шляпа ему идёт! Как в плаще весом он!
А я его "Ундервуд" на свой стол поставлю
И первое слово наотмашь набью: "Кроатоан".

как-нибудь твои мертвые встанут сами,
всласть порокочут собственными голосами,
откозыряют вынутыми тузами,
белого или бархатного нальют
скажут - а там намного чище и лучше
там например у нас пикассо и пушкин
странники разные (в осн. небесные тучки).

даже не помним, как здесь тебя зовут.

Первый не знает, что делать с такой новостью,
у ребёнкиного вертолёта вращает лопасти,
он мечтает пропасть во вчерашний день или — без вести,
но он даже рад про себя — вот в чем ужас и прелесть-то.

*

Забивают эфир. И как всех собрать — непонятно ей.
У второй лицо покрывается красными пятнами.
Бесполезный мобильник все ищет и ищет сеть.
Из пяти — две куртки остались дома висеть.

*

А восьмой аж подпрыгивает, рюкзачок выбирает.
Мама ему: вот смена белья вторая,
вот тебе ручка, блокнот — ты пиши, как сможешь,
фотографии наши...
Дрожат они разной дрожью.
Правда, мама поменьше. Но видно через очки,
как застыли ее зрачки.

*

Восемнадцатый рубится в Brothers in Arms на айфоне.
Завтра ждёт его третья полка в шестом вагоне.
Смять ли купленный тёткой втридорога билет?
Не решил пока однозначно, да или нет.

*

Через сколько лет ордена прилетят на грудь им?
Ранним утром состав всё смеялся — войны не будет.
Спорили с начзаставы на булку чесночного хлеба.
Сто шестой третье утро подряд видит только небо.

*

Миллионный прячет под "цифрой" татуировку,
миллионная тянет шнур вдоль разбитой бровки.
Бывший скейтер изящно лавирует меж окопов,
Бывший жених укладывать учится стропы.
Педагог читает Есенина на привале,
пианиста попробовать на гармошке позвали.
Он вчера еще был пианист. Собирал варганы.
Бывший пирсинг-мастер бойцу зашивает рану.

*

"Хорошо-то как, я семь лет ведь без отпуска в офисе,
из цветов видел только дочкины гладиолусы.
Так и не знал бы, что есть голубые ромашки..."
"Нет, я снова бы лучше в галстуке и рубашке".
"Нам бы лагерь перенести, я тут что узнал..."

Через тридцать лет здесь будет мемориал.

Априори беззуба любая любовная лирика,
Даже если написана Лучшим Автором в Мире (тм),
Это игра не на победу, вничью,
Вот поэтому я расскажу про Илью.

У Ильи есть друзья, и поэтому он одинок,
Не было бы - лежал бы, плевал в потолок,
Не ходил из угла бы в угол, не ждал даров,
Был сейчас хотя бы на треть душевно здоров.

Они говорят: "Мы помним тебя всегда,
У тебя под столом стоит ледяная вода,
К тебе ласковы одинаково волк и сыть,
и поэтому мы не будем тебе звонить".

Говорят: "Мы тебя не вычёркиваем ещё,
Ты нам нужен для списков, у нас с тобой ровный счёт,
Мы не любим тебя, но близится, по часам,
Время, когда ты придёшь и отдашь всё сам".

Город апрельским снегом по грудь занесён;
Он идёт себе с белым пакетом. В пакете - всё:
Детские фото, мячик, колода карт,
Чайный пакетик, мокрый ещё слегка.

Всё будет по-другому

Если так случится, что загробная жизнь все же есть,
Что  там кто-то и нежится/и отбывает повинность,
Даже каждый имеет свою сковородку/крест, —
Хорошо. Облака пусть не делают из ванилина.

Если есть там, положим, сотейник как раз по мне,
Весь блестящий, шестую мощность под ним включили,
Ладно! (не так приятно, как облачко, вовсе нет)
Только пусть в мое блюдо не будут класть соус чили.

Понимаешь, обидно: пришёл и стучишь в окно
(типа кассы в ЖЭУ, одной на многие мили),
А дальше всё, что ты видел сто раз в кино:
Жгучие шахты.
Златые врата с ванилью.

Этот бы день запомнить - себя в броске,
Лето на пике, солнце в крутом пике,
Вовсе не чей-то день рождения, день
Свадьбы, не выпускной; но слышнее трень
Струн, уже натянувшихся от и до;
День, что яснее стакана воды со льдом.

Чтобы, когда поменяются верх и низ,
Словно из банки полулитровой, из
Памяти взять маринованный корнишон –
День, когда просто
всё было
хорошо.

Стихнет всё, станет поменьше воды и дыма,
Кто-то склонится над миром, и добрый, и грозный:
"Вот и на этот раз обошлось и мимо,
Вот и на этот раз я не очень серьёзно.

На, надевай обратно поля-просторы;
не уследишь: то промокнешь, то нос застудишь.
Вот твои кубики — ты называл их "горы",
Вот и солдатики — ты называл их "люди".

У меня есть сестра — плотояднее и стройней,
Но я, в общем-то, даже стихи не ревную к ней.
И, я думаю, не привидится и в аду,
Сколько яда хранит — на счастье и на беду.

Но сегодня — не только мне изменяться с лица:
Зверь — не зверь, а бежит отчаянно на ловца
(Доверяю её тебе: пей, дерись, люби
И не про*би).

Всё иное — пена ночей и крошево,
Дни, идущие на убой.
В этом мире нет ничего хорошего,
Кроме, разве что, нас с тобой.

Что бы ни было выбито на подкорке,
Кто бы ни был всё время крайним —
Счастье — влезть в последний размер в НьюЙоркере
И когда тебя не понимают.

                                                  [size=9pt]М. [/size]

Осень. Второе. День и жесток, и ярок.
Я же все время думаю не о том.
Вкратце: какой я именно не подарок;
Как бы войти в тебя золотым винтом.
 
Клён вот не может врать и краснеет первым,
Дома зелёных томатов коробки три.
"Ясность гораздо сложнее" (с) Амадо Нерво.
Будь точно клён. Оперенье теряй, не ври.
 
Что я извлёк из лета, как из кармана,
Что я тебе из этого не принёс?
Вина в коробках, ночи, духи, туманы,
Ветки, ранетки, клоунский жёлтый нос.
 
Что же осталось мне? — до предела ясно,
Вот что найдёшь ты в осеннем моём пальто:
Пару кленовых листьев, смущённых, красных;
Дерзкое,
заполняемое
ничто.

Просто это рождается в пальцах, но свет включи:
Так видней, где искать от лабиринта ключи,
Еле-еле прикрыты подушкой или простынкой;
А на коже зебра следов от тугой резинки.

Просто это рождается в пальцах: дыши, замри,
Проходи дактилоскопический лабиринт,
Его стены — шёлк, бахрома; ветви тёрна, лавра.
И в конце то ли свет,
а то ли рёв Минотавра.

Министерство Утренних Дел разгребает столы,
Отдаёт приказы: как огибать углы,
Избегать неловких рассветных сцен,
Уходить, пока невредим и цел;

Но снимает вето на любые объятия
Подконтрольное Вечернее Предприятие.

Что там в кармане? Поди пойми:
Пальцы, притиснутые дверьми,
Плеер ли с тендером на love me,
Кэш? — догадайтесь сами.

Что там на деле и на уме —
Жёлтый лаваш ли при шаурме?
Узники духа в своей тюрьме?
Фрэнки скрипит болтами?

Что там — конкретно вот тут и там?
Маслом каким помогать болтам?
Фразы какие бросать шутам?
Ничерта непонятно.

Вот лабиринт, вот он — вход и свод,
Этих ворот здесь невпроворот,
Правильней будет хотеть вперёд,
Я же хочу обратно.

Ничего нет страшней (все кошмары – не то, не те)
детских игрушек, оставленных в темноте.
Ты ушел и слева над тумбочкой вырубил свет.
За ночь они стали ближе на миллиметр.
На коне деревянном синий ослаб шнурок.
У пожарной машины сработал случайно звонок.
Взгляд затылком почуяв, просыпайся тотчас:
Под подушкой лежат два десятка пластмассовых глаз.

Спокойная, не отчаянная
Поэзия молчания.

Молчи, как будто ты добр и чист,
Молчи, как будто тверёз и резв.
Как в ожидании свиста — хлыст.
Будто бы в поисках дна — шест.

Молчание — не протянуть руки,
В тысячи лье — не пробить лучами.
Но говори потом
из-за доски
чёткими
ровными
стихами.

Я предлагаю следующий видеоряд:
Двое гуляют по городу и глупят.
Справка: допустим, рука-то уже в руке,
Но ничего — в уме и на языке.

Вопрос не задан (зайдём ко мне, а?)
Ответ не пойман (нет, я домой)
Но сложно так не дрожать коленом
В день первый (в календаре — седьмой)

Я предлагаю им задержаться. Где?
Где-нибудь ближе к речке. Вообще к воде.
Фоновый шум настраивает на лад.
Пусть говорят. Пикировка. Набор цитат.

Кто твой герой? Тайлер Дерден, Джокер?
Этот же — нет, не трамвайный хам.
И расцветать толстенным намёкам,
И не дописываться — стихам.

Пусть, пусть гуляют, врут, не берут такси.
Сдержатся, если захочется укусить.
Что ни к кому не поднимутся — правильней.
Эта история будет ещё длинней.

Мир, где никто не сделает первого шага:
Я — чтобы снова не переводить бумагу
Из состояния "белый печатный лист"
На "состояние здесь проиграли в вист".

Он — потому что умеет и так быть тёплым
И потому что не ходит по битым стёклам,
Знает: на деле яблоки и ножи —
Чтобы делить плоды, а потом дружить.

Кто заикнётся о большем? Смеёмся. Вот он
Мытое яблоко на голове несёт мне.
В мире, где мы не делаем первых шагов —
(Что там блестит в руке моей?)
"Ты готов?"

Эта дева со мною одной породы,
Эта дама со мною одной колоды,
(Эта дева со мной — по счастью),
Но разной масти.

Я бы с ней жила, я б ей ворожила,
Мы встречались бы в пункте "На Мыло — Шило",
Рядом с ней бы (молчите, поручик!)
Стоялось лучше.

А случись нам вдруг поделить героя
В состоянии вечного непокоя,
Было бы потом (велика ли честь?),
Что с трибун прочесть.

Сижу, осмысляю космос мишек и пчёл:
Большой и хороший идёт к жужжащим задирам;
А сны про то, как сопим друг другу в плечо —
Так это побочный эффект постижения мира.

Где норов пчелиный, крутая медвежья стать?
Шифруют сигналы; а примут ли, а поймут ли?
И то, что я не могу тебе написать,
Прячется между букв в "Эйафьятлайокудле".

О безответной любви гиппопотама к зверотехнику Аде

Я не реву и морковки у вас не прошу —
Я тренируюсь ночами петь серенады.
Я не обычный гиппопотам, не шут —
Я под луной пробираюсь под окна Ады.

Всё-то гадает: а кто по ночам поёт?
И догадаться не может, хоть плачь, хоть тресни.
И говорит — отойди от меня, бегемот...
Ты и не знаешь сама, чьи ты слушаешь песни!

Птичье заклинание

У волшебного гуся в нашем краю дела –
Где пройдут его лапки, будет семь тонн тепла,
Будет восемь галлонов на метр – большой любви,
И откликнутся все, кого ты ни позови:

Мама, Дама Пик, Снегурочка, Катя, Миша –
Если не оглянутся, то хотя бы напишут.

Птица-гусь, серебряны бисерины с крыла,
Дай проснуться всем, кого бы ни позвала,
Дай им сил утром встать, а вечером лечь в постель.
Здесь не могут водиться тигры. Не ад, не вельд.

Птица-гусь, лети через реки, озера, гати.
Дай мне завтра, не ошибившись, пересчитать их.

Сухое молоко

Скажи-ка, Зорька, знают в сих краях
такую благодатную корову,
которая для нас, для городских,
даёт надои молока сухого?

Пойдём к машине — здесь недалеко,
и, обещаю, милая корова:
я покажу пакет литровый молока,
и мы с тобою посмеёмся вдоволь!

Гость

Солнце с окна — на фарфорового гуся.
Кошка на кресле лапы сложила в замок.
Дома сидишь: не дышишь, не двигаешься,
Думаешь, кто же там мучит дверной звонок,

Кто же там кнопку неистово жмёт и жмёт,
Будто на трассе пустой — безотказный газ,
Кто — слышно по тишине — искривляет рот,
Кто в твою дверь упирает единственный глаз?

Кто это хочет внутрь (к тебе) войти?
Кто это — неутомим так и так жесток?
Кто это там не попросит воды попить?
Это кого не видно в большой глазок?

Где выросло, там выросло

В оазисах фонтаны, лодки, птички,
я ж — за пределами любого Эльдорадо.
И я не то чтоб не хочу водички,
но корню больше её, видимо, не надо.

Ввиду заборов жухлых, травок дохлых
здесь далеко не эра Водолея.
Ты приходи смотреть, как я тут сохну,
но руки всё ещё тянуть умею.

Что сказать тому, от кого когда-то ушёл?
Не присвистнешь, что всё на свете идёт хорошо;
Не соврёшь, что не чуешь особой разницы,
Что вокруг нет девочек с лицами пятиклассниц.
Между тем, всё как раз как сказано: хорошо.
Снег. Сосед гуляет, кушает свой боржом.
Всё в порядке. В серванте — горка, в ракушке — море.
Шапка гаснет на всё осознавшем воре.
Неразбившимся зеркалом не отведёшь беду.
Думаешь: я сегодня отсюда уйду.
Что сказать, возвращаясь к кому-то? «Я шёл ко дну»?
Или «Я уже знаю, как обману»?

Проходи, прохожий

…И вчера-то был ветер другим, говорю ж тебе, ну,
Нёс он песни цыган, бирюзу и морскую волну,
А теперь он и сам стал горячей и душной волной,
И несёт он песок, запах пепла и крови свиной.

Говорю же, что только вчера здесь стояли дома,
В них плясали и пели, рыдали, сходили с ума,
А теперь только стены, заборы и крыши стоят,
Если здесь и остались другие — они все молчат.

Этот ветер гоняет пылинки по рыжей воде,
Прячет тайны, следы в фиолетовой лебеде.
Черепки и бумажки шевелятся, ищут своих.
Уходи, говорю. Уходи, пока ветер утих.

Сеть

Тонкая, ювелирная эта работа
По обезвреживанью и поимке меня:
Если позвать в кафе — значит, раз в полгода.
Если писать сообщения — раз в два дня.

Есть декабри, когда ты ищешь место маю,
Есть точки невозврата, где всё ещё ждёшь.
Что выдаёт твою паутину — не знаю.
Видимо, просто ты плёл её в сильный дождь.

От Москвы до Ангары,
От Дуная до Куры.

С кем ни кутили бы в Нижнем на Линдовской,
С кем ни морозили нос на иркутских крышах, —
Всё, всё кончается. Переходит в покой.
Кто-то тебя зовёт — но уже не слышно.

С кем бы ни прятались по грязно-жёлтой Москве,
С кем ни катили бы ночью преступно в Питер,
С кем ни честили бы в Омске весь белый свет —
Всё, вероятно, приснилось. Ещё поспите.

Кто б ни мечтал умыкнуть, увезти в Белград,
Кто бы в Тбилиси ни пел о тебе, ни плакал —
Только сейчас выходишь, как на парад,
На одиночный курс неликвида и брака.

Шарф и камень на груди,
Кто там в розах впереди?

Морской закон

Как у Джека-Воробья
Из-под ног ушла земля,
Над землёй повисла мгла,
Тут я за него пошла.

Реет парус, реет рваный
Над седой равниной моря,
Как по солнцу? Поздно, рано?
Буря, ветер — на повторе.

Как у Джека-Воробья
В волосах три фитиля,
Не уплыл покуда — пусть! —
За один я ухвачусь.

Не возьмёт меня в бой пёстрый,
Обратится, словно с леди:
Привезёт меня на остров —
И потом опять уедет.

Как у Джека-Воробья
Ни пиастра, ни рубля,
Но вернётся, он вернётся, —
Знают море и земля.

Потеряла муза стать и грацию,
Сгорблена и стрижена под ноль.
(Иногда так хочется нажраться,
Что не лезет в горло алкоголь).

Только смотрит на руки и сохнет,
Никуда не мчится на лихих.
(Иногда так хочется подохнуть,
Что уже не пишутся стихи).

Что тебе нашептали

"Ты сегодня примешь решение и на грудь,
До зари своему мужчине не дашь заснуть
Разговорами, дескать, все идиоты и врут,
Дескать, всё-то у вас не так".

"Ты сегодня научишься булки печь и коржи,
А курить — отучишься, хоть ты блажи, хоть ржи,
Поворотишься трижды, из сердца вынешь ножи,
Ощутишь, как весома стала вдруг пустота".

"Ты сегодня пойдёшь за нами в леса и топь,
Мы ещё не слышим, но знаем как ты топ-топ
Там, где мышь не бежит и лесной не колдует клоп,
Ты проложишь дорогу сама".

— Уходите, проклятые голоса,
Не молчите, сладчайшие голоса!

Ёж

В день, когда, зло пуржа,
встал январь белобровый,
я принёс Вам ежа,
да, ежа ледяного.

И расстёгнута брошь,
словно век мы знакомы.
Станет наш с Вами ёж
облачком невесомым.

Мы встретимся лет через десять, в таком июне,
Который не нас — других призовёт к ответу.
А что рецидивы ещё не случались летом —
Не повод жаре июньской угаснуть втуне.

Мы встретимся обязательно. Важно верить,
Что только ты в этом мире не изменился.
Что это — возможно, что ты всё хранишь свой принцип:
Быть прежним, какие бы ни открывались двери.

Все прочее — пыль, болтанка озёрной мути,
Икота, переходящая на Федота.
А не забывать тебя — есть моя работа,
Ничем не обременительная, по сути.

Пока я здесь полудышу, вмерзая в синий лёд,
Танцует золотой клубок и песенку поёт:

«Как на суровых нитях двух в сиреневом дыму
Висит портрет,  и всё вокруг подчинено ему,

Там лес кругом, темно кругом, река летит, быстра,
А на портрете том — как тень, туман — твоя сестра.

Ах, под тобою полынья, волна встаёт за ней.
Хоть веселей твои друзья, её друзья верней.

И сто цветов слагают жизнь, чтоб не старел портрет,
И сто ворон бросают тень, не пропуская свет,

Она поёт — и стая птиц задремлет перед ней.
Хоть интересней жизнь твоя, но жизнь её — честней.

Ты хочешь рядом ощутить её холодный бок?»
И не смолкает, и поёт, и мечется клубок.

                                                                    К.

Мне её в свой силок заманить нельзя голым торсом,
подковёрной интрижкой, мягким ковровым ворсом,
у неё серебрятся ответы на все вопросы,
потому мой оазис теснится в её торосах.
У неё всё альпийская свежесть и драма в лицах,
чистый лист после первой, второй, семисотой страницы.
Я — умею вляпаться, мне с ней легко простудиться;
очень редко в мой сад летит её белая птица.

Потому, если и предаёмся, — то словоблудью,
никогда пояса не останутся без замков.
И в саду её птица бьётся о розы грудью,
не подозревая, что нет у куста шипов.

Миры

Так иди. Есть и другие миры, кроме этого.
Стивен Кинг, "Тёмная башня".

Это — мир шоколадных конфет и ликёра "Бейлис",
чтобы дамы велись, чтобы песни им сладкие пелись,
чтобы сахарный пряник, размокнуть едва осмелясь,
в тёплой патоке свой неровный купал бочок.

Это — мир воды и стекла, кислорода, металла,
мир прозрачных домов — чтобы стены дышать не мешали.
чтоб, куда бы твоя любовь от тебя ни бежала,
ей удобно было бы в спину всадить крючок.

Это — мир совершенных форм, идеальных линий,
мир разумных существ, веществ, мыслящих актиний,
всюду жизнь, зелень, радость, деленье — куда ни кинь, и
просветленье во всех его смыслах со всех сторон.

Это твой мир — обои в ромбик, стихи, записки,
жизнь идёт на тебя с лицом оскорблённой хористки,
и тебе, вооружённому только виски,
на столе новогоднем противостоит лимон.

Анька гоняет в футбол с ребятами,
содраны все коленки,
Анька отлично играет в прятки —
просто уходит в стенки.
Анькина вотчина — стайки, улицы,
чердаки, гаражи.
Чтоб в дочки-матери, чтобы в пупсы —
как надо скучно жить?!

***

«Девки, от Аньки-то муж ушёл...
Не родила. Семь лет...
Денег ушло на лечение...» «Шок!
Я позвоню ей в обед».

«Слушай, на даче у Димки баня,
он и тебя зовёт.
Аня, давай одевайся — и с нами!
Всё-таки Новый год».

***

«Анечка, с мальчиком! Поздравляем!
Подпись: весь коллектив».
Аня на кухне давится чаем,
правду не проглотив.
«Мама, я всех обманула, слушай,
как же дожить до утра.
Я же под платьем носила подушку...
Выбросила. Вчера".

***
«Аньку-то звать, Семёновну, будем?
Всё-таки Новый год…»
«А объяснишь ты приличным людям?
Мало своих забот?
Тридцать лет с ним везде... Да, квасит...»
«Ну а лечилась?» «Без толку...»

Анька полено кладёт в коляску,
вешает шар на ёлку.

1999

Я решительно верю, что часть меня всё ещё там же,
как на донышке вазы с холодной водой — капля воска:
в доме с книгами, старым сервантом и куртовым гранжем,
в джинсах и двух рубашках мужских — в огурцах и в полоску.

Как мечталось заснуть на полу и не спать по полночи,
как хотелось огромных очков в толстой чёрной оправе,
чтоб никто не указ, чтоб наощупь и чтобы воочию,
без руля, без ветрил, задних ног и неписаных правил.

Десять лет — в объектив десять капель, меняющих резкость,
веский довод парировать лихо, вышагивать прямо...
Через сотни заснеженных миль я пишу эсэмэску:
разбуди меня утром пораньше, пожалуйста, мама.

Вязаная зима

Памяти В.К.

Он говорит — «Не могу даже встать, но лежать не могу тоже,
на моем ровно беленном потолке разыгрался кинематограф.
Если я не дотяну до зимы, пусть крючком эту зиму свяжут
и положат в комнату, где я весь развалился, ну точно тот граф».

А в это время я не
вижу, не жду, не знаю,
и у меня в кальяне
сальвия луговая.

«Развалился на месяцы ясные, на цветные овалы мыла,
на отчаянно пересчитанные перед сном морские барашки,
тесно собраны петли в пальто зимы — ты бы здесь никогда не простыла —
я-то знаю, я это чувствую каждой клеточкой на рубашке».

А в это время я не
знаю пока, куда ты,
бросив на поле брани
писчебумажные латы.

Говорит: «Без стука колёс, зубов, конфет монпансье не входите,
а иначе как тишина поймёт, что я не вожусь больше с вами?
Довяжите мне тёплую зиму крючком, но оставьте четыре нити.
Я уж как-нибудь сам разберусь теперь с последними узелками».




10 декабря 2009г.

Я не умею говорить с могилой,
хочу — а на губах сургуч, печать.
И мы о стольком переговорили,
что только здесь и можно помолчать.
От тёмных башен, пашен, пьяных вишен —
сюда, где так неисправима тишь,
в единственное место, где не слышишь
меня ты, потому что крепко спишь.
А сколько было слёз, стихов и крика,
упрёков — «ну какого же рожна?»

И я не то, чтоб ко всему привыкла,
но нас прощают снег и тишина.

Догоняшки

что-то сдвинулось с мёртвой точки, дошло до ручки,
из режима "ничком" перешло в режим "на карачках".
с вешалки снимаешь пальто, и берешь на ручки,
и идёшь, толкая вперёд невесомую тачку:

в ней все ключики от тебя, все твои замочки,
все налаченные пластмассовые девчонки,
так несись же с тачкой невидимою по кочкам
кочерыжкой весёлой с ногами, мячом кручёным,

добежишь до поля, где только стога, цветочки —
в колокольчики пальцем бей, собирай ромашки,
просто что-то сдвинулось навсегда с мёртвой точки
и никто не переиграет тебя в догоняшки.

Узнаёшь, что меняться в лице — дело дня плюс ночи,
больше нового узнаёшь, что-то раскурочив
(новый ракурс деталей, знаете ли, и прочее),
всё на свете обстоит так, а не иначе.

Узнаёшь, что сценарии жизни насквозь линейны,
как телескопический рог домашней антенны,
что они не похожи на рыжий рисунок из хенны,
нанесённый женщиной в джинсах тебе на ладони.

Узнаёшь вот (как будто кто лобовое вытер),
что ромашка — не только вкусно, но спазмолитик,
что крапива — не только жжётся, но гемостатик,
они обе легко помещаются в фильтр-пакетик.


14 ноября 2009г.

Куба либре

ром — 1/3
кока-кола — 2/3
сок лимонный — 2 дэша

Здравствуй, ну здравствуй, Эрнесто Че,
борода, беретка и пять лучей,
ни морщины на беспокойном лбу,
вылетают вода и огонь в трубу.

Солнце жарит, Ортегин звучит катрен
из айпода: Гевара — хороший бренд
для футболок и кружек в корпоратив,
видно, это на деле и есть long live,

наступающий сразу же после live fast,
черно-белой открытки от ИТАР-ТАСС
(принимая пулю, не думай о том,
что ты станешь самым попсовым принтом).

Голубей и повстанцев, глаза лишь прикрыв, присню.
«Куба Либре» — самый дешёвый коктейль в меню.

Necropolis.ru

Издалека будто бы лай,
смутный сирений вой.
Список читаешь — кто здесь онлайн?
Никого.

Тащит по дну социальная сеть
номер один.
В вечном офлайне с холодных смотреть
витрин.

На аватарке каждый похож:
гранит, серебрянка, металл.
Друг заходил посмотреть, как живёшь —
и не узнал.

Словесное

Состоит всё из слов, из печатной чечётки букв,
суммы пауз значительных. Но я отмечу, однако,
невысказываемое: пахнет жареный лук;
вот идут по дороге старик, и его собака,
и его коза — этим завтра втроём не пройти;
вот всплывают чешуйки в рыбацкой густой ушице;
вот смертельно хочется кофе от трёх до пяти;
вот синице желается драться и петушиться —
и уже замечаешь: на гузке есть радужный хвост;
вот, дрожа, обернулись на незнакомый звук вы;
вот, несказанный, в горле распоркой встал праздничный тост.

Впрочем, всё это тоже превращаемо в буквы.

Наблюдатель

Глазастый фольксваген нас больше не повезёт,
врастая в газон, наблюдает: в горячке стартовой
ты выпорхнешь снова, как на олимпийский лёд,
из дома с очередной утешительной партией.

А я — в этом парке, я в каждой скамейке его,
в кустарниках, что ещё помнят тебя раздетой.

Когда между вами не будет уже ничего,
останется это.

Эти рифмы не стоят выеденного нутра.

Но от них ясней просыпаешься по утрам,
хоть пустяк для чернильной иголки — всего лишить,
но зато ты искусно ей вышит, а не пришит.
То ли застят софиты глаза, то ли вправду пуст
зал, где раньше сидели и дворник, и змееуст,
ты стоял перед ними безгласен, а все ушли —
чудеса как из крана открытого потекли.
Это фокусы для героев (и самых крутых) —
льёшь на сцену кислотный дождь, а растут цветы.
На куски покромсают в ящике — погоди,
ни царапины не останется на груди.
Орхидеями прорастёт акробатский шест,
убегут из цилиндра все зайцы в запретный лес.
Если семь дней и семь ночей за ними идти,
то удастся ещё пару слов для стихов найти.
Потирая ушиб, комариный чеша укус,
от тебя отстанут и дворник, и змееуст.

Никого. И с манжет цветной облетает мел.
Да, да, да,
ты именно этого и хотел.

чего нет у меня

если я когда-нибудь продолжусь
будет с кем бродить по белу свету
с этой карамелькой за щекою
с кроликом-кусакою за пазухой
если я когда-нибудь продолжусь
впрочем, не загадывают это
эту кожу под своей рукою
погремушки зубы соски памперсы
(если я когда-нибудь продолжусь)
по слогам невиданное чтение
выбирать весенние ботинки
ждать и, между прочим, волноваться
если я когда-нибудь продолжусь
не вот этой у дороги тенью
не вот этой строчкою недлинной
не часами с вечными «двенадцать»

если я когда-нибудь продолжусь

Про ожидание

Ты так долго сюда добирался —
садись, садись.
За прохладные её пальцы
скорей берись.
А что стала трухой, паутиной
её фата —
не виновник ты. Путь твой был длинный.
Тебе сюда:
в эту комнату, где скачут белки,
и чиж, и кот.
Вот сейчас повернёт она стрелки
и оживёт.

О рецидивах

Под какую танцуют пластинку,
на какие планеты убыли
девочка — копия Джейн Биркин,
мальчик — как будто с картины Врубеля?

Только раз в год или даже реже
бросят друг другу — а помнишь, помнишь ты?
(много ли нужно, чтобы одежды
падали замертво среди комнаты?)

Сколько б ни минуло с первого круга,
долго ли, коротко, порознь, вместе ли –
но не уйдут, не уйдут друг от друга.
Как от погони.
Или возмездия.

Сад камней

А горячий камень похож на его предплечье:
И почти шевелится, и обрастает кожей.
Мы обещаны только, мы даже ещё не венчаны,
Но одно бьётся между пальцев и строк — нам можно.

Сколь угодно мешай во рту отговорки с водками,
Воспевай свою боль, идеализируй запреты —
Но пройти по городу за руки, рядом — вот как мы —
Это много дороже. Непередаваемо это.

Это раньше молчали в подушки, носили латы,
А теперь можно бегать одетыми в полотенце.
Просто можно. Дойти до набережной к закату
и устроить себе сад камней, снятых прямо с сердца.

экспериментальное. посвящается МФТ  ::)

Березы краснеют, они уснули
и вспоминают немного стыдное:
как подошел к ним один в июле
и на всех по сердечку вырезал

Им до сих пор бывает больно,
когда по телу щекочет ветер –
девочка (кажется, звали Олей)
ходила мимо и не заметила

а у меня к ним просьба маленькая:
пусть бы их дни немного продлились;
на них даже первый снег ещё тает
и если примета не врёт – живые

Листья сбор подписей – кто здесь главный —
ведут на земле черенками-стержнями,
а я сижу с нашей старой лавкой,
под спинку ее ладонью поддерживая.

Радужную пружину в руках качать
В варежку на резинке совать тамагочи
Есть еще такие цветные маленькие печати
Взрывающиеся леденцы на язык
Турецкие. Нравятся очень

Жалко вот, нет цветных валенок, честное слово
Хоть бы наклейка сегодня попалась новая

Юбки с запахом и капоры из ангоры
Мама, дай на морожено и на ловис
Вечером «Сансет-бич», днем неудобно повторы
Рыбка-ТВ, ловись на антенну из банок
И рыбка ловится

Дневник в цветном полиэтилене первого сентября
Надпись на известке в подъезде – я (сердечко) тебя

Руки одна на другую, встаньте со своего места
Хоть и брелок в мизинец, а всё же ножик
Тетради с «Днем Победы» на зеленой обложке

Ни у кого не будет такого детства.
Даже приятно, что его быть не может.

Ну куда же вы делись, цветные мои слова,
Разве вам обязательно нужно, чтоб было больно?
Вы прошли со мной шесть палат и девятый вал,
А уходите прямо с праздничного застолья.
Буквы не уложить, не связать ни в один формат,
Не приделать к ним радости, рыка, стыда и срама.

Что теперь? Как в младенчестве, формировать аппарат
Речевой, вспоминая азы:
каша
небо
мама.

Сбор Тирлич-Травы*

Волком ли буду, черна голова?
Серой собакой? белым котом?
Тирлич-трава, Купала-трава!
К Лысой горе прямиком.

Тирлич-трава, зубы и шерсть,
маленькой лапой истоптан луг.
Тирлич-трава, съесть или сесть?
Я нарезаю девятый круг.

Ночь, вели не стоять на двух,
вспрыгнуть вели на юр.
Утром пару найдет пастух
Скинутых пёсьих шкур.

Тирлич-трава, зубы и шерсть,
жабья слеза, костяная игла.
Тирлич-трава, сколько ни есть –
всю её собрала.



*[size=8pt]"Тирлич-траву" собирают под Иванов день на Лысой горе. Полагают, что эта трава обладает возможностью превращения и достается в удел одним ведьмам. [/size]

Путешествие

Остановка. И дверь открыта в последнем вагоне.
Пять утра по местному. С добрым, стало быть, утром.
Солнце в рваной лиловой вате уже не тонет.
Пахнет росами, медуницами и мазутом.
Проводник заливает: домой он ездит, как будто,
на лиловом большом ослепительном монорельсе.
А его собеседник окно протирает в утро
безымянным, который отныне чуть больше весит.

Просыпаешься от убедительной пустоты
Что-то вроде скреблось, да только в сончас не влезло
И болит-то не тут, а в северной части комнаты
Там, наверное, хотели поставить кресло

Здесь утюг упал, здесь не кричали – с какой бы стати нам
Слева направо в окне: шмель, оса и бражник
Кто-то здесь лежит, но не подходит диванным вмятинам
Ничего из этого больше, конечно, не важно
Ничего, говорю, уже не настолько важно

Кросспол

Если б я мальчик (допустим) была –
в джинсах, конечно, без майки,
не брилась бы, «Шеридан» не пила,
мяла в ладони бы гайки.

О, какой мальчик была бы – горд,
неколебим, как катет! —
выучила бы четвёртый аккорд
и заявилась бы к Кате.

«Вот мой мужской – не стесняйся, гляди! –
я б ей сказала (практически
все перекрыв к отступленью пути) –
ум аналитический!».

Сирены

Обходи, мой друг, этих девушек не дыша,
положи на лёгкое сердце гранитный шар,
не вяжи с ними лыка, бесед или брачных уз —
человек ты хороший. Зачем тебе этот блюз?
Как они выводить могут ноты, как говорить
и оставить, смотреть, как потом у тебя болит,
приходить и заглядывать в сумрачные глаза —
убедиться, что жизни нет после них. Сказать
по всей правде, ты тупо сидишь и ждёшь,
когда снова почувствуешь музыку, боль и дрожь,
как удовлетворённо наденут они каблуки,
вертолётик кленовый оставив у вешалки.

Кормишь её конфетой, поишь её коньяком.
Вспомни: когда-то был вовсе,
вовсе —
совсем
не знаком.

Сколько сквозных совпадений: машина не подошла,
Анна забыла о масле, шеф придумал дела,
паре знакомых польку мир станцевал иной —

чтобы вы обнимались,
чувствуя
лето
спиной.

планирующая птица

что за прошлый век – мы встречаемся только в концерте,
я под руку со спутником, возле тебя – звери, дети,
не береза я – ни тянуть к тебе тонкие ветви,
ни клонить к тебе крепкий, но исцарапанный ствол,
но умею уже тебя узнавать на фото,
знаю приблизительно, с кем ты, когда ты, кто ты,
у тебя есть ключи и пароли, но вот ведь, вот ведь –
ты не знаешь, что надо взламывать фаервол.

через год

завтра, завтра мы встретимся – я уроню перчатку,
буду угощаться при всех кукурузным початком,
расскажу кому-то громко стишок про зайчаток –
тот, в котором четыре наследника и некто дочь.
ты подумаешь – это не девочка, а удача,
та случайность, которая привела её, значит,
что-то значит.
поднимешь перчатку, догадливый мальчик.
спросишь имя.
и я ответить буду не прочь.

Званая гостья

Воют качели. Старый квадратный двор.
Спички дают тополиному пуху бой.
Пробует на балконе меха баянист.

Эти ч/б эпизоды поставь на повтор.
Я слышу голос и я иду за тобой.
Я слышу голос и представляю – ты чист,

радужен, персиков, невыразимо худ.
В зове твоем – альпийское лето, вода.
В зове твоем – четыреста дней в году.

То-то все люди платочки к глазам прижмут,
То-то за шторы попрячутся все, когда
я на твой зов приду,
за тобой
приду.

Впереди вся ночь


Приезжай. Там, где сыро и холодно,
где шарфы  ткут из инея бороды,
мы из минуса – северной ночи –
плюс построим – внушительный очень.

Приезжай, здесь снега даже в августе,
день простится с нами по-аглицки,
ночь наступит, конечно, там, где мы –
неразрывным всегдашним тандемом.

Ночь не кончится, как ни гони ее,
будет брачной и вальпургиевой,
будет съёмочной, будет очной,
станет тёплой
полярной
ночью.

«Как ты — вселяешься в новое сердце под ключ?
Мажешь густой полиролью свой тёртый калач?
Как тебе там — среди тёплых навозных куч —
среди приветливых кукол и юных кляч?»
Так вот стоять и думать про ассонанс,
это пологое время — что фокусник.
Каждое радио словно поёт «про нас»,
в каждом автобусе едет её двойник.

Юбки другие носит, худеет, спит
сколько положено и не кричит во сне;
«Так же, ведь так же у неё, —  говорит, —
родинки — малой медведицей — на спине,
пусть она ходит в другое совсем кино,
пусть у неё новый ужин и новый зал,
так же она, утыкаясь носом в окно,
круглое пятнышко оставляет. За

это нельзя простить её — нет, никак, —
ту, что осталась на отпускных фотогра…»
Так говорит почтовым он ящикам
посереди черёмухового двора,
так говорит он качелям и турнику,
каплям, проросшим на перекладине.
Если лизнуть — не прилипнуть к ним языку.
Это, пожалуй, единственный плюс в весне.

что-то очень лёгкое на ноги нацепив,
выпив чая и закусив бело-синим сыром,
покидаешь комнату; покидаешь квартиру
и сбегаешь по лестнице, например, на мотив

вагнеровских валькирий. вымоет день лицо,
время – восемь, время маршрутку ждать и топтаться,
цифры на часах режут время; а разобраться —
подают тебе несколько ножниц тупым концом.

В белых брюках навстречу идёт молодой. Несёт
обувную коробку и не улыбаться не может.
А в коробке шевелится, наверное, ёжик,
прямо за буквой E в названии CAMELOT.

Щёки бескровные, только дотронься — след.
Как замирается в жёлтых семнадцать лет?
Как нависает над маковкой медный таз?
Как «Пронесло бы, только бы не про нас»?
В корпусе сером, в душной палате семь
как тебе замирается — насовсем?
Если рисуешь — выставка, пел — трибьют,
пишешь – может быть, в мягком и издадут.
Плача, портрет поставят — «А был-то крут».
В блоке вечернем, конечно, покажут всем.

Только ты жив и больше не вундеркинд.
Утро, маршрут, килобайт, заголовок, лид.
Офисный день — не ярче картошки фри,
Знаю, как продолжается в двадцать три.
Новое, новое, больше, ещё новей,
сколько в рюкзак натолкано ярких дней,
сколько составлено их, сколько предстоит —
home sweet home под каждым кусточком свит.
Нет, ты не выгорел и не слетел с оси,
даже когда отваливались шасси,
вовремя говорил — «Помоги-спаси».
Жив, не подбит, не сбит.


Вот он — неновый дивный и взрослый мир,
здесь каждый первый кролик себе факир.
Чудо-ребёнок становится к тридцати
чем-то, что трудно на белых ручках нести.
Чем-то по умолчанию не в цене,
с острой лопатой между лопаток в спине.
Слишком тяжёлый, как выбросившийся кит,
он обнаруживает, что ему висеть
в чём-то, похожем на лозяную сеть.
Кроме зубов, ничего, оказалось, нет.

Мог бы подохнуть ребёнком и вечно жить.
А приходится петь.

Огонь, иди со мной (с)

…Так смотри, как рождают угли стоязыкого саламандра,
синим пламенем льются когти, и зелёным — косые зрачки,
весь он бликом, протуберанцем, пересвеченным ценным кадром,
гулкий бонг задевает, давит рёбра — выгнутые клинки,

Так смотри: скоро ступят другие по скруглённым углам угольев;
как меж пальцев у них раскалённый вереск тонко и зло верещит!
Если сможешь так же, то дальше — хоть в штыки иди, хоть на колья,
ты сама себе станешь древко и сама себе станешь щит.

Договор о ненападении заключая с слепящим зверем,
не гляди, не гляди под ноги — загляни за его глаза.
Если дождь упадет на угли — саламандр шипит: «Что, веришь?»
Ни кивком ответить не сможешь,  ни решительно отказать.

Так молчи или пой, но громче, низким голосом, жарким, древним,
и одень свои стопы босые раскалённою чешуёй.
Шелестит саламандр — «веришь»? И в дыму москит звенит — «верю».
Чёрный край, красная дорога.
«Если веришь, иди со мной».

Фёдор Михалыч, приёмщик цветного лома.
Маргарет, умирающая не дома.
Мальчики — с ветерком, не по той полосе —
небо хранит их всех.
Не доживают до третьего юбилея,
гнут лебединую песню, лебяжью шею,
держат лицо, реализуют буллит —
небо их всех хранит.
Девочка, девушка, женщина, бабушка Лена.
Те, кто вернулся домой из японского плена.
Вечно мёртвых и временно, но живых —
небо хранит их.
Где-то, я знаю, имеется долгий ящик,
связь между настоящим и настоящим,
там, аккуратным почерком, бисером по росе, 
небо хранит нас всех.

пробка

пробуй пальцами затылок мне, пробуй,
это лучшее занятие в пробке,
выводи на рюкзаке ногтем ромбы,
задевай на куртке синие клёпки.

как автобус нас друг к другу бросает! —
будто хочет по салону рассеять.
черепаховый запазушный заяц,
я качаюсь, прижимаясь сильнее.

представительская незачем «Волга»
нам.
мы в пробке.
пробка — очень большая.
пусть водитель едет долго-предолго,
на дороге ямы не объезжая.

Пятница

Корпоративы, пятница, учат клерки тексты нехитрые поздравительно-песенные.
Мальчик — кудрявый чёртик из табакерки спит ещё. По подъездам разносят пенсии,
по кошелькам — зарплаты (ну, это чаще бы), по головам — кирпичи (от случая к случаю),
я подбираю рифмы ненастоящие, просто сижу и перо золотое мучаю.

Не с чего рисовать: подобрать натуру бы, чтобы из перьев, сластей и подарков лавочных.
Переставляю рифмы архитектурные. Я открываю первый попавшийся справочник
и закрываю — больно сквозит намёками этот «порядок слов в простом предложении».
Автоответчик в динамике сильно окает, литр плохого кофе тупит ощущения —

можно пятьсот листов накатать набросками и упражняться в офисной эссеистике.
Март дышит мягким, а пол устилает жёстким, и бесполезен справочник по стилистике,
Ожегов бесполезен, словарь синонимов, все вообще слова в момент обесценились:
то, в каком невозможно прекрасном тонем мы — амба, кино и немцы, Китай и тёмный лес.

Тихая, словно вчерашний живой утопленник, эта зима уплывает из поля зрения,
всё, что в её течение нами накоплено, не подлежит штрих-пунктиру исчезновения.

Собственно, я к чему это: время тает, пусть и вморожено в люфт между сном и будильником.
А ведь могла бы просто записку «скучаю» нарисовать и магнитом прибить к холодильнику.



6 марта 2009г.

Двадцать четыре часа
в сутки кладут, по норме.
Малооблачно. Ясно.
Двадцать четыре формы
сна, отчаянья, страха,
жажды воды и славы.
Воздух выплюнуть, ахнуть
и по себе оставить,
дух за ненужностью сбросив,
археологу тело.
Здравствуйте, друг Иосиф.
Здравствуй, подруга Вера.

Лыбу давим и машем.
Письменно подтверждаю:
Март. Меня зовут Саша.
Я ничего не знаю.

[size=8pt]Стиш родился из необходимости написать квенту для персонажа на ролевую игру по Гарри Поттеру. Собственно, многого я от этой необходимости не ждала, но персонаж стал выклёвываться, оформляться и требовать стиховыплеска. Чем и занял меня сегодня :)[/size]

1.

Сэнди Фокс — девчонка с разболтанностью, с разладцей,
рассинхроном, стихами в трёх записных под матрацем,
не выносит критики, каши, не целоваться,
не выносит сор из избы, но выносит мозг,
требует чая, внимания, чаще — розг,
в целом, конечно, с хитринкой и перспективой,
но с такой расслабленностью, ленцой и упрямой гривой,
впрочем, если пригреть и пришпорить — рада стараться.

2.

Выжить из ума хорошо, это значит — выжить.
Сэнди Фокс восседает на крыше, карман её вышит
лисьими следами, шиповничьими шипами,
миокард её полнится ласковыми шумами,
фразой мальчика, локон которого дивно вит,
что любовь — не способ кого-нибудь застолбить.

Он твердит, что порочно, смешно обрастать вещами,
что любовь к записочкам пахнет кислыми щами,
что вообще он на пальце вертел в основной их массе
государственные выходные; что счастье — в трассе
и тотальной бездомности, в небе над головою...
Сам ей носит подарки, читает ей вслух запоем,
оставляет свечки-сердечки, смешной романтический мусор,
пребывает доволен, когда легонько искусан.

Повторяет за кем-то: никогда не привязывайся ни
к чему. Разливает по пластику Мукузани,
тащит её на эти ночные крыши,
где буквально на Сэнди не дышит. Точнее, дышит.
Говорит —
"Отношенья — удел обожающих новопассит".
А потом — "Приходи ко мне жить".
Говорит — "Утопающего не спасай, в этом, стало быть, главная штука",
а она споткнётся о шифер — поймает под руку.

И она забирается вновь туда, поражаясь — совсем тут низко —
и читает
его
записки.


3 марта 2009г.

Спит ребенок, меж ресниц ловятся созвездия, яркий мир пододеялья, теплый мир луны,
мордочка изгвазданная, локти биты-резаны, ухо больше не стреляет, и не нужно ныть.
Снится, что в окне планеты в ряд почётный строятся, это пафосно зовется так: парад планет.
Если разбудить ребенка – думаю, расстроится. Спит ребенок, спит ребенок, скоро тридцать лет.
Снится мама молодая. Вымазан клубниками и какою-то иргою мамин теплый рот,
и она смеется тихо, что-то громко тикает, словно ходит часовыми по асфальту взвод.
Спит ребенок, не будите, ну, не будьте хамами, дайте подержать чуточек сон за мокрый хвост,
сны его горят неоном, бликами рекламными, стены его выкрашены в медный купорос,
шиты белыми стежками, крыты черепушками сны его — холодный отжим, в будке воет Джим.
Спит ребенок, и ребенка не разбудишь пушками, потому что он проснется взрослым и чужим.

Весь этот бой, разлад, чернуха, весь этот мрачный левый фан —
чтоб ты потом дышала глухо, как раненый Левиафан.
Гляссе, съезжавшие бретели, и тёплый плед, и тёплый грог —
чтоб сплёвывать потом бетелем под развязавшийся шнурок
(а снег — огромным белым кантом), и врать, что вся разбита в кровь,
и петь трагическим дискантом, что в гору прёшь ты, а не в ров,
а эти глубина и колья — фигня, оптический обман,
а раны лечат только солью, все знают — лучше нет для ран.
Кончай месить себя, калечить, с ладоней плевелы клевать,
ты не особенно-то вечна, твой новый день — твой новый ад,
нет сна, башей, работы, дома, ума — на кончике ножа,
но ты со многими знакома, а значит, не совсем кошмар.
И есть в кого бездарно плакать, неубедительно сопя.
За твой единственный спектакль твой сценарист получит пять.
На небесах, ну не иначе, ты чей-то правильный диплом,
и кто-то, как ты ешь и плачешь, вычерчивает за столом.


8 февраля 2009г.

Время пошло — изящнее брадобрея. Я  лишь молчу и руки о кофе грею,
это, по сути, я хорошо умею, впрочем, я лучше умею молчать вдвоём.
Хиус и колотун, в голове же — слякоть, шкурку содрали и обнажили мякоть,
ну же, хороший, попробуй меня расплакать, после, захочешь — эспрессо ещё возьмём.
Стало быть — шкурку в угол, и конский волос мне позвоночник заменит, мышата кололись,
но ели кактус. Я разучилась в голос, я, натурально, совсем не могу реветь.
Только захочется — вмиг распухает камень где-то меж ребёр, и стягивает под глазами,
вся становлюсь не малышка — боец на татами, в горле сухая и сильно нагретая медь.
Знаешь, все те, кто ушёл в небеса в размашку, ходят за нами и спят в наших тёплых рубашках,
как в том мульте — улыбаются нам и машут, мы же тут силимся помнить и не помять.
Бегай, бросай за дверь свой кадетский корпус — гнев и бессилие кормят в нас честь и гордость,
сам себе делаешься Алькатраc и Мордор, сам и Алиса, и вся королевская рать.

Только вот скулы по-настоящему сводит девочке деревянной — не по Коллоди, —
что-то не затихает внутри, всё ходит, ну, Папа Карло, теперь я живая, ответь?
В угол уткнувшись укоротившимся носом, детским корытцем не став, реей для матроса,
деревом быть прекратив, стану криво-косо врать что совсем, совсем разучилась реветь.

Я хватаюсь за день, репьём цепляюсь к плащу —
день смеётся, встаёт на розовый самокат.
Тот, с которым и по которому не грущу,
говорит мне: хочешь иметь — научись отпускать.

Меня, верно, беспутным ветром сюда занесло,
где-то Бог из машины дал непрограммный сбой.
Я меж пальцев удерживаю записку, число —
а они утекают в историю сами собой.

Я дурачусь, но помню, и в этом моя беда.
Уже новый параграф, а я всё твержу — porque?
Зажигание позднее — а без него куда,
равно как без любви к многолапой длинной строке.

Тот, который — вздыхает и мёд кладёт в зверобой.
Недосказанное во рту — как свинцовый ком,
будто ёжику недостаточен дождик грибной,
и болит беспричинное место под левым соском.

Потому я и длю себе сутки, и мало сплю,
как печенье крошащееся день тащу в кровать.

Тот, которому до меня и семь вёрст не крюк,
шепчет: хочешь идти вперёд — научись отступать.

Из пакета достать водки, колы и яблок сочных,
а чего не хватает — докупят и принесут.
Сварят риса, нарежут докторскую колбасу
и тупым, конечно, поранятся — нож не наточен.

Всё как принято — стопок фальстарт и просмотр фотоснимков,
тематический не обязывающий базар,
поднимается хмель — дрессированная гюрза —
и качается взад-вперёд с диафрагмой в обнимку.

Удивительно выдержан строгий дресс-код вечеринки,
кто-то в комнате тёмной залёг и сопит без сил.

Может, если бы ты той ночью мне позвонил,
то ребята бы не пришли сейчас на поминки.

Вот такие, брат, пироги:
не с котятами, а со мной.

На ладонных полях круги —
то ли молоком, то ли хной.
Шифр их немудрён и прост:
мы с тобой — эти крупные два;
по похожему на лисий хвост
часто кругом идёт голова;
для бедра круг и для плеча;
для мороза и для тепла;
предпоследний — чтобы молчать;
а последний — петь из горла,
этот круг — от винта, виска,
воздух сух, кулаками сжат.

Не себя мне б держать в руках,
мне в руках бы тебя держать.

Про Круглое

Любовь — кольцо, а у кольца есть два ребра и нет конца,
есть два ребра — да, меньше трёх, есть зарываемые в мох
секретики и фанты тайн, есть рыжий полночный Самайн,
есть ворот и солнцеворот, второй, четвертый, пятый фронт,
тонкая линия огня — не чур, не чур, не чур меня.

Любовь — спираль, и на спираль сюжеты набивает Брайль,
они под пальцами шуршат, пищат мешком смешных мышат,
и глохнется на виражах, и нервно курит  добрый Джа
в пятом углу, в третьем глазу. Ещё один виток? газуй!

Кольцо? Спираль? Волшебный шар, как в "Индиане Джонс", круша,
гремя, вздыхая на ходу — летит: сейчас я упаду
и пропаду — о да, о да! В нём огненная есть вода,
он в горле (пусть и не крючок), он руки греет и печёт,
сомнёт лицо — не пить с лица.
И нет конца, и нет конца.

Год завершён, воткнут навершием вниз, застрелен,
в микроволновке поджарен ли, на костре ли,
отнял больше, чем все дают, но и дал — по край,
в радугу раскрасил сарай.

Я сижу, значит, с Клинтом, вино превращаю в воду,
он так рано уходит, плевать на вожденье народов —
он похож на Иствуда всё же, а не на Че.
Иероглиф "ласточка" на плече.

Объясняет мне Клинт, что морока с календарями —
всеми нашими датами, красными октябрями,
шашлыками на первое, шариками на седьмое.
Ты сидишь на времени — крепком, холодном припое.
"Пил бы с ваше — давно обратился бы в свою тень,
у меня без того — вечный родительский день.

Ты вот, Сашка, себе добавила геморроя —
кто так пишет сценарий, придумывает героя?
Коллажирует фотки со старых жёлтых афиш?
А придумала — ну так что же теперь, терпи ж.

Отсчитаешь два дня — и будешь слушать куранты.
Хоть, по правде сказать, и порядочная всё же дрянь ты,
но спасибо за шляпу, за столик загаженный мой
и за ноль восьмой".

Клинт садится за барный столик, снимает шляпу.
Он похож на Иствуда, Хелсинга и на папу.
Год садится за барный столик — ногтем поверхность мерять,
выводить: ноль девять.

Последний Звонок


Смотри, смотри — улетает твой смешной олимпийский мишка,
сжимает классная дама пик болезненный свой букет.
Тебе настолько не по себе. Не по тебе как-то слишком!
У всех экзамены — ты один пришёл сюда налегке.
И всех, понятно, не примут в жизнь, и кто-то навек провалит
экзамен, ухнув в тяжёлый быт, как в шахту — тележка с углём,
как на подбор — этот обречён, а тот — навсегда осален,
и есть она — с ней тебе билет и нужный вопрос при нём.
Она зовёт тебя так нахально и по-полозковски — деткой,
ты носишь только на вырост жизнь — и часто меняешь размер,
и та сползает на нос тебе — как ей — большущая кепка,
ваш трёп — плескание мокрых нерп и огненный пляс химер.
И если есть, например, она — чудесная и живая,
признаться честно, плевать, кто там каких не закончит школ,
и падает за городом медведь, и шарик летит, кивая —
быть может, под облаком лопнуть, а
может быть, под подол.

Чаёвничать

[size=8pt]"Если ты из этих льдин сложишь слово "вечность", ты будешь сам себе господин,
и я подарю тебе весь свет и пару новых коньков". © Снежная Королева.[/size]

Город в сонном режиме standby, Рождество на заставке, город не экономит на снеге
и темноте. В мерзлоте вечной северной дремлют себе томагавки, что зарыли по лету
всяческие не те. В вечер снежный, густой ты затылком душистым впечатан, между
пальцев твоих полутон, полусвет, полумрак, я иду непростым маршрутом твоей чайной
карты, я беру и бросаю кости к тебе – трик-трак. Город пишет по стёклам морозной
иголкой тонкой, только в этих руках радиатор не нужен и тэн. Расставание, знаешь,
пахнет лапсанг сушонгом, а короткая встреча – терпким свежим матэ. Город вывернут
новогодним декором наружу, и на губчатых тучах – жёлтый фонарный свет. Ты немного
потерян и снова слегка простужен, а всего-то и надо – на чайнике руки греть.

Город гонит нас с улиц, позёмкой толкает, серчает, по щекам стеариновым твёрдой
варежкой бьёт – мы обманем декабрь голой правдой и крепким чаем.
Чтобы главное слово сложить — нет, не нужен лёд.

[size=8pt]экспериментирую с жанрами[/size]

Ты лети через снежное поле, кречет, белый кречет, сядь ты ему на плечи, на ретивое сердце, на тёплую печень, на высокую белую грудь.
Ты вложи ему, кречет, печаль такую, чтобы он увидел, как я тоскую, чтоб глаза открыл на меня, живую, без меня чтоб не мог вздохнуть.
К белу камню лягу я головою, милый пусть лежит, как туман с травою, а прижжёт ему брови холодной росою - потечёт его сердце, как воск,
как мне этого воска на жизнь хватит, пусть полюбит меня пуще батюшки с матерью, пусть стеной мне будет, как семеро братьев, крепче, чем узлы моих кос.
Как ты солнце, светишь зверям и людям, а как нет тебя - и темно, и трудно, так пусть имя милому моё будет, нет дорог без моей руки.
Как дойду по полю до самого краю, так слова свои на замок запираю, а ключи далеко в озерцо бросаю, и верны мои слова и крепки.

Клинт просыпается в семь пятнадцать. Утро оранжево.
Рядом сопит Мэри Джейн – устала, тепла, жива,
простынью задрапирована. На полу её брюки – лён,
в брюках четыре ножа, под подушкой Peacemaker,
кобура к нему в тон.
Клинт почти что влюблён.

Клинт просыпается. Жилы на шее, пульс в загорелых висках,
что ему чаще является в чёрно-коричневых снах –
девочка с наполовину снесённою головой
или циркач, лошадями растянутый, но живой?
Клинт встаёт, и окно загораживает спиной.

Клинт просыпается. Снов сегодня он не видел. Не жаль.
На Мэри Джейн бросает взгляд – джинса и холодный хрусталь.
На погоду тянет бедро и хрустит плечо.
Клинт разминается и вспоминает счёт:
три, два и раз, два, три.
Бросает, садится курить.

Клинт просыпается окончательно. Тихо. В груди игла.
И среди тишины – выстрел, звук падающего стекла.
Клинт выхватывает смит-вессон, он в момент у оконной рамы.
Мэри Джейн на ногах с другой стороны: «Клинт, я, на деле, Конни,
Еще двое – за тем углом. Si vis amari, ama», —
и показывает
пойманную
пулю на узкой ладони.

заморозило окна до верха, давай, начерти
на стекле имена — пальцами, дыханием, праной.
мы зимой курсируем от квартир до квартир,
и теплее всего рукам — у тебя в карманах.
зимним утром темно: глаз — стеклярус, а щёки — лёд,
не проснулся — а в три слоя шерсти уже упакован.
мама в садик сонную детку к восьми ведёт,
детка маму бранит свежевыученным едким словом.
заморозило окна — мне дырочку продыши:
посмотри — инструмент в чемодане несёт пролетарий,
сила трения спорит с щетиною зимних шин
и, из форточки выпущенный, лопается шарик.

как им холодно, бедным, родной: снег у них и лёд.
а у нас тут субтропик, и фенхелем пахнет ванна.
...наш хранитель к окошку с той стороны прильнёт,
глядя в буквы, написанные пальцем, выдохом, праной.

я ведь тоже могу — на излом, навылет, чтоб потом пять лет шесть недель кровило,
ну а после всю жизнь в непогоду ныло — но зачем это нам двоим?
я ведь так же могу — и с ноги, и с левой, очень просто это — ударить первой,
не дождавшись, пока над ристалищем, верный, непреклонный, завьется дым.

но не будет дыма. тропа из Рима всё в куда попало ведёт, вестимо.
в молоко попадаю, а значит, мимо, в молоке, что кошак, плещусь.
не должны друг другу — ведь мы не в банке, я воровка, нищенка, хулиганка,
я малыш в одеяле на быстрых санках, я должна тебе только вкус

твой, оставшийся в волосах на счастье, твои губы у моего запястья.
если это в Чьей-то верховной власти — небо, знаю, нам всё простит:
болевые все наши двое-точки, на амбарах наших пустых замочки,
наши пени, чудовищные просрочки
и невыплаченный кредит.

Бояться нечего, а любить есть что.
Ра-Хари.

«Страх мой в кожу, под кожу, поддых впечатан, падай, Гензель, на пол родной, дощатый,
убежала от ведьмы, спасая брата, но вот что-то не то унесла.
Всё мне, знаешь, тени по стенам, Гензель, силуэты муаром, их бэлли-дэнсы,
всё мне ночью под одеялом тесно, шепоткам нет, нет, нет числа.
Всё мне видится домик с печеньем-кровом, всё блестят стены жёлтые, леденцовые,
всё мне пряники лезут в лицо, стозёвны, а уже через пять минут
ты хрустишь, мой Гензель, во рту у ведьмы, чем-то давится голосок твой бедный,
потому что, брат, мародёры ведь мы, аккуратно нас в печь кладут.
Всё мне сны зудят и выходят боком: будто смотришь тускнущим карим оком
и не станешь поэтом и хлебопёком, и не станешь вообще никем.
И смотрю – не могу шевельнуть рукою, и мне узко платье моё ночное,
утром мы встаём, и, да что такое, грудной кашель и кровь на платке».

«Ты лежи, и глаза закрой, и не думай, воробьи наши крошки клюют, и умный
старый кот с тобой рядом мурлычет шумно, сажа с дымом в трубе шуршат.
Гретель, дом наш не смоет, не сдует ветер, не нагонит мачеха нас с мачете,
не учует мёртвая ведьма, Гретель: лишь ковыль тут да писк мышат.
Остывающий лоб твой — вечерним сланцем, я со сшитым из шкуры собачьей ранцем,
там отвары и травы, Грет, не бояться: нам бы столько успеть всего.
Я люблю тебя, прочь, морок злой конфетный, я люблю тебя, как тут ни холодей ты,
и бояться нечего в мире, Гретель,
и бояться нам нечего».

Десант

на такой высоте холод плавит обшивку, и
мат висит в разрежённом воздухе, как гало;
а в салоне сидят ребята свои, смотри:
имена их на буквы В., Н. и Л.
светло.

разверни меня к иллюминатору. высота!
то ли ветер белёс, то ли в радужке серебро,
и дышать в бумажный пакет, и считать до ста,
на такой высоте стынут стопы, седеет бровь.

и мотор сбоит, и скрипит всё, и в швы сквозит,
и некормлен, нестрижен, вымотан мой десант,
всё что есть – держи, положи себе на депозит,
или промотай, ибо всё одно пропадать,

всё одно оставлять позади головни и дым,
всё одно красноречивее рта – рука.
успокой ребят и скажи, что пойдёшь вторым.
разверни меня к люку
и вытолкни.
без рюкзака.

смс, голос, кожа

так всё и будет: я убегу с работы,
скину эсмэс на ходу: «где ты, как ты, что ты?»
«я в двадцати минутах, на перекрёстке».
есть что-то в сиюминутных бросках, в ярких, чётких, броских
наших словечках: «встречай», «я там скоро буду».
от Карабаса я отмахнусь простудой,
впрочем, сама давно-далеко не Мальвина.
«я почти тут. почему-то проспект нынче длинный».
что смс-ка? вот голос — уж он-то виды
на задушевное жительство. диджериду,
кора, варган, орган, удивительный тембр…
к вечеру съедем в тёплое даунтемпо...
что наше слово в экранчике старой мобилы?
кто мы, когда густо на ухо шепчем вполсилы?
как в словоформу упаковать объятье,
запах волос или шорох простого платья?
слово — тяжеловесно и стенобитно,
слово — желание быть вне тела, in vitro,
слово — попытка предсказать, подытожить —
до того, как границы сотрём окончательно кожей.

была б я сахарною красавицей,
словно написанною пером –
а так я выскользнувший из пальцев
цветной летящий на землю лом.
и ничего от акупунктурщика,
всё как-то по лбу и напрямик,

но я таскаю тебе игрушки,
цитирую из любимых книг,
пишу — пока что строчить мне хочется  —
свои стихи из шестых палат,
и это в нашей большой песочнице
пожалуй, всё, что могу я дать:

слова, оборванные созвучия.
ты отдаёшь мне тепло из жил –
как будто ржавые две уключины
отладил, смазал – и ррраз – поплыл,
о, как качалась, качалась лодочка,
неся двух сказочных лягушат…

и я хватаю ближайший поручень,
так, чтобы не обратиться в «шаттл».

Эту память по уголкам нашарить:
мне четыре, мне не дают ключи,
мама носит сабо, и платье сафари,
и такие смешные большие очки.

А в театре выставка рыбок. Гуппи.
Сом. Скалярии. В садик ведут меня.
Ты поди объясни одногодкам в группе,
что такое "у папы другая семья".

А в подпольных прокатах - Сильвия Кристель.
И ужасно свербит всё на свете знать.
Мама думает - я никогда не вырасту,
в полотенце из ванной несёт в кровать.

антигриппин

наши щёки горят, но не время синеть, мой брат,
есть такие пределы, где нету тропы назад,
если мы могли спать под сигналы воздушной тревоги,
если мы могли петь под огнём (что доступно немногим),
то дойти до вершины горы — нам как в пруд плевать.

наши карты молчат, и аптечки наши пусты,
только кашляем, только молчим языком хрипоты,
на дорогах у нас не лежат просто так безоары,
между пальцами ходит огонь — но, живучие твари,
мы цепляемся за ядовитые злые кусты.

просто нет вариантов — только вперёд и вверх
лезть, губу закусив, — иных не осталось мер,
там, в высоком прозрачном воздухе разрежённом,
лёгкость скроет нас, белым лебяжьим шурша капюшоном,
звон отступит в ушах.
и уже насовсем теперь.

дом на горе

(вл.навроцкому)

дом на горе, со стен смывает известь.
здесь что ни новость – то дурная весть.
болит у сердца – оторви и выбрось,
а если хочешь молвить слово – взвесь.

и слишком концентрирована зелень.
цвет целлулоиден, и, в общем, быть беде,
но в этом доме мы себе постелем
и будем жить в покое и труде,

не замечать, что отрастает чёлка,
что ладит вервие под потолок отец,
а пастушонок голосит, мол, - волки, волки,
но нет, увы, ни поля, ни овец.

он чихает и дразнится, щурится яснолице,
никакой не джедай он, что вы, скорее ситх.
я решила с ним сплакаться. высмеяться. сродниться.
то есть - подпустить.

он из узкого сектора, тренировочной секции,
он такой черновик - позавидует оригинал,
он из тех, кого любишь до одышки, до пенсии,
плавится о него металл.

он любовь прячет в нычки, бычкует её на чёрный день,
всё не хочет её ссыпать мелочью на ладонь.
и на свете белом, в осаде у воинства тёмного,
всё мигает над ним неоново надпись:
"ну, тронь".

[size=8pt]М. sartorius, портняжная мышца. Сгибает коленный сустав, а когда последний согнут, вращает голень кнутри, действуя вместе с другими мышцами, прикрепляющимися к голени там же, где и она. Может также сгибать и супинировать бедро в тазобедренном суставе. В общем, крайне полезная штука ;)[/size]

Заполночь выйти в лес — чем не план победы — кто пустит нам собак по горячему следу?
красться, скрываться и петь: хай-а, хай-а, хай-а, дымкою стать, еловым тяжелым дымом,
вырасти в небо, уменьшиться до кармана, дождь вызывать, зализывать зверем раны,
угли ворочать, искать золотые коренья и наблюдать, как тропа зарастает трыном.

Режь без ножа, огрей меня хворостиной: я здесь надолго и этот придел не покину,
я расстелила шёлк свой на хвойных лапах и укрепила костью медвежьей палатку.
Это мой мир, шуршащий кинематограф, Бог на нас смотрит с отцовской нежностью огра,
мы тащим ягоды с пыльных его ладоней и на валежнике ночью играем в прятки.

***

Но, пока мы не ушли, стой, замри у двери, мы ведь пока что не окончательно звери,
всё это наше – коренья и хай-а, хай-а, но ведь и правду будет узнать не лишним;
ты посмотри, пока не снесло в невозврат нас: только открой анатомический атлас:
наше невысказанное ложится между глупой гортанью и умной портняжной мышцей.

Всё так предельно ясно, прекрасно, просто –
и от этого знания легче становится воздух.

колыбельная

длится по дорожкам дымка. сел туман, шурша;
ночь. баюкает тигрица тигра-малыша.
в «мау-мау» «мама-мама» ухо разберёт.
и урчит тигрица гулко, и вот так поёт:
«мой тяжёлый, полосатый, засыпай легко:
ты, по всем законам джунглей, — кровь и молоко,
ты, по всем законам сити — сталь, бетон, стекло,
чуть подвинься — лапу, лапу правую свело.
старым сеном грязно-жёлтым выстлан уголок…
я худею, я болею — мясо мне не впрок,
нам с тобой горячей плоти, трудных бы добыч,
бега, трескались чтоб рёбра от рогов, копыт;
чувствовать, как засыпает жилка под клыком.
Жучкиным ты вскормлен, полосатый, молоком.
если не проснусь однажды, если я уйду,
"баю-бай" споёшь мне, тигр, но имей в виду:
лучше шприц и рай тигриный, чем такой приют:
когти знают,
как быть, если
в твой вольер зайдут».

выбери нас; в каком-нибудь страшном сне
так уж и быть, обещаю тебе присниться;
в пальцах твоих так и ходят, мелькая, спицы —
саван ткут или фату, но, увы — по мне.

выбери нас; но чур не подводи итог
нашим потерям, не выводи дебет-кредит —
наш занебесный процентщик так скуп и скареден —
нас заберёт, только пеню не выплатим в срок.

выбери нас. просто нет никаких "ещё".
нет никаких других: посмотри, прошли сутки,
а точно так же тобой пахнут волосы, руки,
так же живёт твой язык на изнанке щёк.

выбери нас. посмотри — мы друг другу идём,
так мы идём, пусть слегка запинаясь — друг к другу,
что может быть прекрасней порочного круга?
разве что непроходимый порочный проём.

так идеально профиль ложится в анфас,
так ещё до восхода блестит черепица;
жадно целую в ребро, чтоб тобой напиться.
в шею дышу, чтобы в тебе укрепиться,
делай как хочешь.
но всё-таки
выбери нас.

***
голову стянет, как обручем, боль, мигрень,
спросит — нашла ты себе и тюрьму, и ровню?
горлом отвечу — "его я с младенчества помню,
он мне выравнивает мой врождённый крен".

рот гуинпленовски, полукружно сведёт —
"это и есть лопата, где все смеются?"
"это ошибка бога, прокол прокруста,
но куропатку-меня он сшибает влёт".

ноги подкосит, будто огрел хлыстом,
словно канат железный прошёл под коленом,
как в польской сказке баюкали люди полено
вместо ребёнка —
он есть.
и спасибо на том.

Нет на планете созданий беспечней,
чем девушка-лучник и юноша-мечник.
Ни в равном бою не сойтись, ни в неравном:
сплошные подсечки, проколы и травмы,
но всем-то довольны и мечник, и лучник,
им светят зарницы, поют хучи-кучи…

…А ночью, пока он не видит, легко ей
оттачивать навыки ближнего боя.

а встречаемся — мир становится честным и тесным,
мы герои боевика и небесных лестниц,
никуда без внимания публики — хоть ты тресни:
снег кинематографичен на светлых кудрях,

впрочем, он так же беспроигрышен на тёмных,
шаг поближе — и в кинозал прут взрывные волны,
руки тесней — зритель млеет, видений полный,
девочка в амфитеатре сползает — "ах!"

что ж, мы покажем отменный "Забриски Пойнт",
видят пусть: хрупок мир, что так ладно скроен;
спеть им в два голоса — Вэйтс и Леонард Коэн -
так, чтоб им стала и пахлава горчить;
дымом от нас изойдут киноплёнки, паром.

он подставляет батут моему Икару;
в этом плане мы, несомненно, завидная пара —
я прекрасно умею калечить, а он лечить.

он крутой сценарист; я умею работать в кадре,
у меня бинокль, он носит окрестностей карты,
на таком снимаемся энтузиазме и фарте —
от одного дыханья качается пресс.

не кино — ликбез по круглосуточной капоэйре,
так, без смен режиссера и актёрских истерик,
вьётся плёнка, шелестит в наших тёплых предсердьях
и брыкается неотправленной эсэмэс.

посветлевшая, с медной проволокой на запястье,
с дикоросами в сумке и с ярым сирокко в груди,
она сядет в траве и ладони хною украсит,
и, к земле наклонясь, еле слышно шепнёт: приходи.

он придёт и, конечно, с ней будет и добр, и ласков,
расплетёт её косы, и пальцы, и пояса,
и под вечер она напишет ещё одну сказку –
про ручьи, про тепло, про звериные голоса.

дни пойдут, как по нитке бисер – звеня негромко,
будут луны толкать созвездия, тихо ворча.
а тем временем в ней соберётся головоломка,
у которой пока ни разгадки нет, ни ключа.

У Чёрного Единорога


В трактире «У чёрного единорога»
Малис пьёт коктейль за коктейлем.
Гет за стойкой, ей недоливает,
светит улыбкой белой,
Гет худ, высок и спокоен
(ещё вчера, впрочем, прыгал в резинку);
возле глаз у Малис
не так давно проступили морщинки.

Малис роняет кудлатую голову
в тёплые свои ладони,
думает: больше, наверное,
ни в кого себя так не уронит,
думает, сколькими же локтями
стол этот полирован,
над её головой повисает
невысказанное слово.

В трактире «У чёрного единорога»
Гет сядет к Малис за столик,
полезет в карман, достанет
цветных разных ниток, десяток иголок,
скажет – не хочешь смотреть,
как я сердце тебе зашиваю –
то давай-ка условимся:
улыбайся, стакан отставляй.

Малис в кулаке быстро спрячет
горькую злую ухмылку;
но отодвинется от него,
погладит его по затылку.
Спросит: ну, что ты можешь,
что знал ты и что видел?
И вот тогда выложит Гет
на стол из-за пазухи книгу.

Он возьмет её пальцы в свои,
проведёт ими по коленкору:
«Знаешь, Малис, тебе не хватало
обычного разговора»
Перелистнет, и со страниц
вдруг начнут осыпаться
тропики, птицы; радуги –
вот их четыре, вот двадцать.

«Хочешь ещё? – листай»
Книга в руках горячеет,
и на ладони сходят с бумаги
тигры, химеры и змеи…

В трактире «У Черного единорога»
на утренних стеклах – росинки.
У Малис начинают
разглаживаться морщинки.

Вождь

              [size=8pt]  посвящается русскому поэту Е.Ю. Михайловой[/size]

Вождь Большое Копьё!
Губы твои огневы,
Пальцы твои некривы,
Речи твои – мумиё!
Вождь Большое Копьё!

Скачешь, потен твой конь!
Волос вит на груди,
Пятки в рёбра всади,
Гриву челюстью тронь!
Скачешь, потен твой конь!

Жду тебя у реки!
(Тут жилище моё)
Дай мне обе руки!
Ты без одежды! О ё…
Вождь Большое Копьё!

эти мальчик и девочка – пара довольно странная,
ей бы двести сердец – ни одно не устало б биться,
но когда она вздрагивает на своём диване,
он умеет утешить ее – «это просто птица»,

а дурные приметы – за борт да с камнем, побоку.
она верит ему и с закрытыми плотно глазами.
ей так хочется стать назад и смешной, и робкою,
так и видится - он убаюкал ее и замер.

он ведь тоже – из юных, смелых, красивых, ранних,
ей так хочется – хоть на этот раз – не по-скотски…
а он пахнет бедою, черёмухой, мятным пряником,
васильками и недоласканностью сиротской.

ей мерещится – хоть бы раз покормить его завтраком,
или – чтоб он подушку ей взбил, подоткнул одеяло.
и на набережном ветру накрывает их «завтра»,
где уже ничего не суметь отмотать на начало.

а воздух такой — можно резать его ножами,
такой, что стёкла сами выходят из рам;
пока тебе всё ещё есть кого снить ночами,
ты раньше встаёшь даже по выходным утрам.

такая земля — что хоть топочи, хоть бросайся
на мины, на амбразуры, на дзоты плашмя —
горсть с родины пахнет тяжёлой ладонью повстанца
и насыпью, лёгшей между вами двумя.

такая вода — ни напиться и ни умыться,
а только смотреть, как беснуется полынья,
а только мечтать отхлебнуть из чужого копытца...
...не жаловались лишь на нехватку огня.

А сидишь и думаешь – нет, не бывает лучше,
отражается глаз-орешек в твоём клинке,
радость – будто голодный, и опа – находишь грушу
в небогатом обычно на ништяки рюкзаке.

Твоё лето – миндаль во рту, олимпиец в брассе;
будто горло, когда из него исчезает ком.
Мои волосы пахнут весною в девятом классе,
а  заушье  – немного – кокосовым молоком.

А сидишь, улыбаешься и наблюдаешь почерк
атмосферный – в тёмных, в перистых, в кучевых.
Не поверю, что нет у тебя болевых точек,
просто очень искусно камуфлируешь их.

У тебя столько карт на одной раскрытой ладони,
что случайный чужой не поймёт, как по ним пройти.
Расскажи мне о самой больной из твоих агоний,
распиши, как нарочно фатум тебя крутил,

в этом много от автопилота, и сна, и хмеля,
много ниток – распущенных, белых – которыми шит,
всё, что можем придумать, чтобы не стать пустее:
говорить, говорить, говорить, говорить,
говорить.

[size=8pt] В средние века откровенность и нагота образов "Песни песней" смущали христианский мир. Совсем иная любовь царит в куртуазной поэзии того времени - лирике трубадуров и миннезингеров. Здесь господствовал культ недоступной Прекрасной Дамы: благородной считалась лишь неутоленная любовь. Даже мечтая о физической близости с дамой сердца, влюбленный рыцарь-поэт отказывался преступить последнюю черту. Меч, лежащий между спящими влюбленными в средневековом романе "Тристан и Изольда", - яркий символ такого платонического табу. © интернет[/size]



Про Меч

О, не клади между нами свой меч, не клади,
Видишь – темнеет шёлк на моей груди,
Льётся цветами жёлтыми мой платок,
К пальцам от пальцев течёт аметистовый ток;

О, не клади меча между нами. Так,
Как из последних сил на краю моста
На четырёх фалангах – держать, висеть,
Мне – верещать, тебе – не бояться и сметь.

О, не клади, милый, не покладай меча,
Взгляд твой орехов, волос твой густ, песчан,
Под балдахином нас не найдут – и вот:
Не клади между нами меч.
Положи мне его на живот.

Да, иди так, без шапки, в снег и сухую стыль,
задыхаясь вчерашними днями и именами,
ты умеешь сама, умеешь, отбрось костыль –
ощущай, как вибрирует пол под двумя ногами,
как уходит непилотируемо голова
к горизонту, который стал вдруг и прям, и отчётлив.
Чёрта с два, не сейчас, не здесь, - говори. Чёрта с два.
(пересчитываю – и впрямь, не ошиблась. Два чёрта)
Не давилась бы – пробивало бы на «хи-хи»,
танцевала бы, если б не било всю дрожью крупной.

Мне бы только юмористические стихи
и писать о нас, глубокоуважаемый друг мой.

Один дома не воин

Выходил – становился другой: и в руках две птицы,
И такой, что попробуй сдержаться и не влюбиться,
Броненосный, и ни свалить его, ни подбить,
За него и земля, и крепкий стенной гранит.

Приходил – ртутный, быстрый, босой, обвивал лозою,
Так смотрел на них – словно Индра перед грозою,
Отражал все удары и так наносил свои –
Сделал выдох – они легли.

А дорогой обратно, тропою каменной, пыльной,
Слушал пение птичье: «Будь сильнее, будь сильным».
Отвечал им: «Вот так же, под ласковый щебет птиц
Альбигойцы поощряли самоубийц».

А домой возвращался – к коврикам, книжным полкам,
Думал – толку-то в силе этой, в ударе – толку,
Быть, как башня сторожевая, зачем, зачем,
Если не у кого расплакаться на плече?

это, деточка, смерть – в первозданной своей красе,
распоследнее наше отчаянное «как все»,
вот стоять бы за городом на лесополосе
и себе гудеть
несомненно сонорный и неразличимый звук:
л, м, н – от гортани идущий до пальцев рук,
привыкать: твоему нескончаемому «тук-тук»
будет свой предел.

- те, кто бегут за нами - пока отстают,
здесь, под корнями вывернутыми, уют
очень условный. но раз передышку дают,
кровь моя, передохнём.
след наш ещё горяч, он пока не высох,
дальше пойдешь один, но спокойно, тсс, и
вырастешь стройным гибким красивым лисом,
шансы один к четырём.

- мама, они ведь пучат нам вслед глаза,
мама, нам останавливаться нельзя,
мама, а если пурга, если вихрь, гроза,
как я тогда - один?
как - не закроет никто, рыча, защищая,
мордою запрокинутой, резким лаем
не оттолкнет охотника, не запугает?
я ли тебе не сын?

- кровь моя, это не я сейчас ухожу,
это ты идёшь дальше сквозь белый шум,
рану свою я просто не залижу,
видишь - белеет кость.
я остаюсь в тебе - поступью, глазами,
профиль мой на отпечатках лап твоих замер,
только иди вперед: лисы чуют сами
будущее насквозь.

- как мне уйти, ходы, лабиринты рыть,
выйду, вспахав снег носом - как, лисья сыть,
буду не дважды, не трижды я смертно бит -
плакать теперь кому?
очередному недругу бок прогрызая,
как я пойму, что верно урок решаю,
с рыжего бока смывая клеймо "мерзавец",
как тяжкий груз сниму?

- тело есть тело. шерсть - это только шерсть.
и, пока ты бежишь, я была и есть,
и, пока ты грызёшь, закипает месть
в зелени глаз моих.
кровь моя... кровь моя из меня уходит,
скулы мои на твоей проступают морде,
ты станешь взрослым сразу за поворотом,
быть перестанешь
лёгкой добычей
для них.

назвать страх

высказанный кошмар - не кошмар, а так,
ибо снабжён ярлыком, помещён в картотеку,
брат мой, зайдя единожды в эту реку,
ты выбираешь отгадку.
загадка проста.

вывернись весь наизнанку, как будто нам
кальция ли, каротина ли, но - не хватило;
брат мой, какая такая етицкая сила
кинула нас под копыта слепым табунам?

головогрудой и рукокрылой мне
быть на носу корабля непридворной дамой,
страхи свои как опись фатальных штаммов
перечисляя на деревянной спине.

брат мой, под всеми ветрами стоять тебе
в заговорённом, мелом очерченном круге.
поговори со мной о своём недуге,
поговори, застарелый засор пробей

и посмотри, как хлынет в открытый трюм
освобождённое и крепконогое слово,
и наблюдай: взлелеянное "хреново"
больше уже никогда не придёт на ум.

Сказка Не О Драконах

                                                                                   А.К.

Дамиан, нас здесь никто не услышит: в городе мама, папа на крыше.
Вот мой платок: лебедями вышит, дай я тебе повяжу.
День опустился на нас без звука, хочется сказок — такая штука.
Дамиан, дай мне правую руку, я тебе всё расскажу.

***

В городе на акварельном склоне, на антрацитово-чёрном троне,
Дремлет инфанта, гроза драконов, дремлет секунды три.
Но просыпается скоро, чутко, тянется сладко, смотрит уютно,
Прячет клинок в лёгких складках юбки и исчезает в двери.

Замок её – от чужих глаз скрытый, взгляд её — и серебро, и литий,
Склянки с аиром и аконитом под потолком парят.
Кто в лабиринте её тайных комнат борется с сонмом часов бессонных?
Эта инфанта ворует драконов (и иногда варит яд).

Если слезать вечерами с трона — очень легко увести дракона,
Если тебе не мешает корона — то под крыло веди.
Это всё байки, что в дебрях леса ящеры завтракают принцессами,
Даже младенцам давно известно — что ж чепуху городить.

Спит неподолгу, ест непомногу, но не ревёт и не просит подмогу,
Каждую ночь зачищает дорогу, ту, по которой к ней,
Ящером никаким не укушен, светловолос, хитроглаз, нескушен,
Всадник приедет и скажет: «Слушай, девочка, я к тебе».

***

Дамиан, нынче темнеет скоро, ну же, уйдём за далёкие боры,
За вековые звериные норы, за терракотовый холм,
Есть у меня ещё тысяча сказок, тысяча в разные страны лазов,
Если своих не закроешь глазок, будем читать вдвоём.

...в этом свете не всё ли равно, кому я обещана
и кто ждёт тебя? есть две роли — мужчина и женщина,
это может быть плоско, может быть одноклеточно —
это всё, чем владеем мы.

пошловато, конечно, так обложиться фрейдами,
но ведь именно в этом фокус любого времени,
а потом идут дэвиды линчи и нилы гейманы —
тьмы и тьмы и тьмы.

если хочешь, иди назад, в очень тесное честное,
соблюдай с собой соглашение джентльменское,
не смотри, как твоя рука превращает в месиво
и в осколки наш звёздный час.

вероятно, я что-то не то не с тем сопоставила,
да, возможно, мне в голову точечно так ударило,
но минуту назад мне открылось простое правило:
здесь, конечно. здесь и сейчас.

Знакомиться

На кимоно – журавли, цветы,
ноги в мурашках босы,
степень знакомства такова,
что задаешь вопросы
(и неудобные) – и от них
мчишься в такие дебри,
где ходят об руку небо и лес,
дружат с колибри вепри.

Слово, как мячик, бросать, ловить;
если поймал – то водишь.
Варим глинтвейн на меду, пока
в термосе стынет ройбуш.
А «Суши на дом» сегодня врут;
час как не едут: пробки.
Мы добавляли корицы, а?
там, наверху, в коробке.

Хватит горячего нам вина.
Чёрт с ней, с доставкой суши!
Двинем на крышу давай! Ведь там
видно и слышно лучше.
Будем смеяться, от радуги хвост
пальцами ног нашарив.
Я покажу тебе мир в своём
битом
          хрустальном
                            шаре.

Девочка Соня, время открытий, яблоки половинкой
А ведь вчера мама тёрла пюре, но «вчера» прошло
«Мальчик, мальчик, что это здесь у тебя со спинкой?»
«Ерунда, Сонечка. Это просто не пробилось крыло»

Герман серьёзен, время такое, лето по трубам вышло
Школа, театр студенческий, класс не хухры – выпускной
Герман делает волшебство на мониторе мышью
Скоро он обретет надолго лир.героиню снов

Тетя Анфиса носит с собой манометр и аптечку
Знает весь двор кто в песочнице кто на лавочке кто
А ведь когда-то на тридцать кило тоньше. Не тлеют в печке
Микроволновой письма разными почерками.
                                                                                             
                                                                         В пальто
Узкое облачившись, во двор, как на сцену, выходит Аркадий
Прядь седая, низкая линия джинсов; сух, голенаст
Он говорит сам себе так: «Дорогой Коллайдер,
Ладно там я – пусть как на сто обложек для Conde Nast,

Но вот Соню за что? Анфису (пускай она и при теле)?
Германа, хоть у него и геологический свитер?»

И Коллайдер думает: "Что это я, в самом деле",
И ломает в себе какой-то сверхважный винтик.

- Твои мальчики все успели тебе надоесть?
- Не говори так. Ты - не все, и ты не был "всеми".
© Карелиан

Вытянется у двери его, будто бы на посту,
разом чуть сбросит вес и чуть наберёт высоту,
и когда он откроет дверь, улыбаясь одною чёлкой,
она вдруг соберётся вся, станет сразу и тёплой, и колкой,
скажет: «Я, наконец, пройду?»

Он согреет чаю, включит каких-то музык,
он всё так же силён в руках и в бёдрах узок,
«Хорошо, что есть вещи, которым не след меняться».
И когда они станут смеяться и целоваться,
она будет настороже – будто стоя под грузом,

под готовой обрушиться на голову стрелой.
Он немного смурной: «Почему ты сейчас со мной?»
«Если бы знала  — я бы тебе сказала.
Но с тобой легко мне — невысказанной, чумной.
И ещё… с другими всё — лишь аналог спортзала».

На расстоянии вытянутой руки
Она собирает осколки свои, куски.
Колготки натянет, покормит его рыб.
На горизонте взойдёт удивительный гриб,
как раз когда он закроет за ней замки.

Вне Коллекции

Неразменный мой, коллекционный, калёного золота: профиль, стать.
Ты затем экземпляр и лучший, чтоб в мёртвый ряд никогда не встать,
Ты затем и искомый случай, желанный пунктик, чтоб не догнать –
Чтобы остался гештальт.

Рафинированных, рифлёных, рафинадных – погонным мерь,
Только нет среди них такого, кто сам ушел бы за грань, за дверь,
Кто бы стал самой крупной, страшной из инициированных потерь.
Да чего уж жалеть теперь.

Отвечай мне на письма, шли мне, шли и меня, если надо, ок?
Я сумею как-нибудь различить на урок твой глухой звонок,
Подставлять тебе бок и вешаться на твой стягивающий шнурок?
Может, в этом и есть свой прок.

Но

Может, смысл в том, чтобы гордость своей коллекции оттолкнуть,
Чтоб сказать ей – давай мы как-нибудь, как не будет. Сказать: «Не будь»
И в последний раз тыкнуться наугад. Пальцем в небо ли, носом в грудь.
Не держать.
«В добрый, что ли, путь».

Ты давай, покажись мне ещё раз, ближе, длинный нос мне опять утри:
У тебя снаружи фокстрот в Париже, у меня шапито внутри.
Фейерверки, ярмарочные уловки — у тебя, у меня — шепоток
Заговорщический и глаза чертовки, в каждой клетке — электрошок.

Покажись мне во всей красе ещё раз, ну же, вы_верни мне меня
И устрой мне заслуженный пневмоторакс; под полой у каких менял
И на что ты выгадал это уменье — каруселить и егозить?
Хоп-из-за-угла, Джек-из-жуткой-тени, по каким ты лекалам шит?

Покажись мне — кажется, несомненно: смута, смятая простыня.
Ты Макар, а я, видимо, часть Вселенной, где телят никто не гонял,
Ты беда, летучие взрыв-пакеты, я чертёжник глубинных бомб,
Оба будь мальчишки, легко пол-света покорили б (прости за апломб).

Я вагон-музей, прицепной, блестящий, фолианты и комната-люкс,
Непрозрачный скафандр, пандорий ящик, личный установочный глюк,
Я сама не ношусь по чужим просторам: жду, пока наподдаст вожжа.

А сейчас, цирковой паровозик скорый, отцепляй меня и уезжай.

Зеркало врёт и краснеет немного.
Время протягивать тёплые ноги
Под полосатый плед.
Время варить головой и глинтвейны,
Плавать в проспектах, как утка по Рейну,
И убирать кастет.

Время такое — мирное, что ли,
Сентябрь заботлив, как мама Чоли,
Велкам на борт, мой друг,
Чувствуешь — пахнет чем-то поспелым,
Кем-то согретым твоим белым телом,
Ну его, лёт на юг.

Август споткнулся о листья — о рифы,
Включен соскучившийся калорифер.
Спит и видит мой кот,
Как ночью Бог, задремав на минутку,
Шепчет кому-то всерьёз или в шутку:
Oh my God.

Где ночуются коты?
Сбит кулак до черноты.
В холодильнике все полки
восхитительно пусты.

Думать будешь потом.
Лучше скажи сперва.
Смотришь вослед —
и потом не расти трава,
всё, что не вы —
смазано и нечётко.
Милых своих
я узнаю по походке:
при ходьбе у них
сильно кружится голова.

Торнадо

Это не то чтоб игры разума,
это привет небесам:
Дождь на саванну зовут шаманы,
торнадо приходит сам.
Это не игры в папу и дочь,
это другое, ладно?
Если тебе повезёт, с собой
тебя укружит торнадо.

Толку — ты окна крепил в своём
старом фанерном доме:
Три, пять минут, и уже смотри:
распотрошён. Разгромлен.
Сломанной веткой метится в глаз
круглый и чёрный вихрь.
Не говори мне сейчас, что ты
хочешь, чтоб стало тихо.

И не укрыться. На старте ключ
был — но уже не надо.
Просто торнадо приходит сам.
Своё забирает торнадо.



вношу правки после закрытия по разрешению Ники, чтобы устранить недопустимую ошибку — торнадо - это мальчик. а у меня он был "оно" ;)

Анидаг, кругом жабы, а твой отец
девкой в красном платке убит.
А в тебе закипает такая ТЭЦ –
ты сама себе минимум Крит.

Эти думают, что в тебе только — пусть! —
холод, злоба и красота.
А в тебе остывает такая гнусь…
Ничего, Анидаг, ничерта.

А у них цветочки и дружба, ить,
у тебя — ходят стек и плеть.
Но прижать к стене, за грудки схватить —
это тоже надо уметь.

Если выгибается пол горбом,
думай как, по большой любви,
в первый раз целуешь — и ходят по
позвоночнику муравьи.

Ты пока получай из цепей букет
и стихи венозной — в альбом.
Анидаг, пройдёт ещё десять лет —
и придётся тебе брать умом.

Всё, что с собой туда не нести в аттаче,
только что и осталось — в ладошках греть.
Кто-то полжизни с лёгкой руки профачил,
кто-то пока что треть.

Сжав кулаки, не приложиться к кварте
и не загладить вину — так я говорю.
Если у всех весна начинается в марте,
то у поэта — кажется, к сентябрю.

То есть ему и светит, и пахнет, греет,
в спину не дует — такое вот западло…
Знай, если жгут завидки по его апрелю:

в куче вчерашних листьев всегда тепло.

по итогу всё вылезет боком. юзом
съедешь с холмов Венеры вниз мёртвым грузом.
для себя-то, конечно, ты Робин Крузо
или даже Жак-Ив Кусто.
но кругом тебя хищники водят ухом,
челюсть держит удар, но уже опухла,
ты вот-вот подломишься, тяжко рухнув
в декораций своих картон.

а она приносит с собой колодки,
чтоб прогнать тебя в них по околотку,
это все вокруг понимают чётко —
но как просится в зоб блесна!
а любовь тебя яркою метой шельмует,
чтоб все знали: когда ты хотел такую,
ты не то что ног под собой не чуял,

ты вообще ничего не знал.



25 августа 2008г.

В пятницу вечером стой возле кассы; лето газует, волнуются массы,
боль отнимает, как ловкими пассами, чеки уходят в отрыв.
Если назреет под веками ливень, ярость внутри поднимает гриву,
Darling, what do you do for a living? Отвечаю — I grieve.

Мягкие — точно ручные совы, вкусом — как будто из вересковых,
мысли снимают свои покровы, не проходи — замай.
Сходит улыбка, как краска со ставень, молча; капкан укреплён, расставлен.
Darling, what do you do for a loving? Отвечаю — I try.

Головы с плеч, руки с плеч — на талии, а говорите — Юга, там, Кали,
было же, было — когда-то боялись в зеркале даму пик.
Кошка встречает собаку лаем. Нет, мы не все такими же станем.
Darling, what do you do, for a while? Отвечаю — I speak.

Август — такая изнанка лета, ещё не ушла, но уже одета,
думаешь — ну и к чему вся эта демисезонная дрожь?
Хочется верить, что не впустую, но шепчется в раковину ушную:
даже если тебя целуют — ты всё равно умрёшь.



24 августа 2008г.
__________________________________________________
[size=10pt]Darling, what do you do for a living? Отвечаю — I grieve.
"what do you do for a living" - стандартная формулировка "чем зарабатываешь на жизнь", дословно "что ты делаешь, чтобы жить/для жизни". "I grieve - скорблю".

Darling, what do you do for a loving? Отвечаю — I try.
что ты делаешь,  чтобы любить/для любви? Пробую.

Darling, what do you do, for a while? Отвечаю — I speak.
Что ты, на минуточку, делаешь? Говорю.

Примерно :)
[/size]

кто там ломится? пожар у вас, что ли?
дайте хоть бы трусы надеть.
и скажите спасибо, что холостой я,
а ведь мог бы – жена там, дети.

опа, Машка, привет, ты чего средь ночи?
мамка знает? не, Мах, не разувайся.
я не спал, я так, маялся между прочим,
все мы… чаю? можно сесть на матрасе.

не, тебе завтра в школу, «не чаю» нет,
в холодильнике, правда, остался тоник
и Маринкины тонкие сигареты.
ты чего там? ревёшь что ль? Машка, гонишь…

ничего не получится – слава Богу –
ты то протрезвеешь, а я… железно.

а сейчас, малыш, убери с меня ногу,
и я провожу тебя до подъезда.

море в кармане


у тебя есть в кармане море кого колышет оно волнует
с кем схлестнуться оно грозит кого оно поминает всуе
куда тянет оно штормит куда гнёт бирюзовый бушприт
у тебя есть в кармане под футболкой пролом красиво саднит

как в груди у тебя шумит и как за ухом пахнет солью
от кого ты уходишь своим волнорезанным полем
а я знаю более ни на ком не качаться качаться так
море волнуется раз два три флаг твой флагшток твой знак

это дурной говорят такая женщина на корабле
мало того – не в уме не в себе и даже не в белье
но завернувшись в парус словно пена легка
я попрошу разрешения нежно свеситься с бортика

слушай, мужик, погоди, мужик, да погоди ты, ладно?
просто сейчас воскресенье и …в общем, того бы надо,
ты проходи на кухню, да? стопки над умывалкой,
сам там достань и нарежь что есть – мне для гостей не жалко.

слушай, мужик, ну чего молчишь – может мадам позволить?
а в монокаску бухать с утра – лучше ведь, если двое,
сколько? за тридцать? а мне за два…впрочем, уже по первой,
ты посмотри-ка, как рота за ротой сразу сдаются нервы.

звать как? нездешний? издалека? вау, какими судьбами?
(о, по второй) ощущаешь, как в горле шевелится пламя?
в тигле тесном каждый себе и Рембо, и Есенин.
знаешь, спасенье нужно лишь тем, кто сам бежит спасенья.

ты извини – постоянно грызу ногти, локти и бусы…
(ну, по ещё) говорят, с утра руки по плечи в укусах.
ты посмотри, как теряет клён плоть малахита в кроне…

…но почему у тебя, мужик, кровоточат ладони?


21 августа 2008г.

                                                                Р.Е.


В нашем городе скоро сентябрь, мой тихий друг.
Я листаю стишата за прошлый год и издания про кино.
Мне бы возле себя начертить непорочный круг,
Чтоб внутри было чисто-чисто, а снаружи – дрянно и темно.

В нашем городе скоро победа, мой тихий друг,
В пожелтевших квитанциях выписаны кренделя,
Совершая чудовищный, незавершённый крюк,
Я шагаю по плоскому курсу «земля-земля».

В нашем городе бережно встретимся на одном
Берегу у незамерзающей серой реки.
Тихий друг, ты мне так давно уже не знаком,
Что я даже не помню запах твоей руки.

Да и рифма тупая, знаю, река-рука,
Просто нет других, если шибаешься лбом о стол,
Как известно, заставь к молебну идти дурака…
Но ты тихий, мой друг. От тебя не дождёшься слов.

Эта осень нас_тупит. Мутирует в шоры плюмаж,
Всё тут через губу, через силу и «не могу».
И такая порою находит великая блажь,
Что ни скорчиться в дулю, ни распрямиться в дугу.



16 августа 2008.

Сказки идут по спирали, и те, и эти,
некоторые из них не сомнут в бумаги ком;
станции "Мир" всё падают на планету,
бабы всё так же любят поэтов-трагиков.

*

Птица-жар и птица-раж
вместе кушали грильяж
и на каждой остановке
опрокидывали ловко
по одной, второй и третьей.
Это всё пока что петтинг,
сказка будет впереди.
                              Жди.

*

Если лопнул воздушный шарик в твоей груди,
значит, вне груди - птица-лёд и крошёный холод,
грязной лапкой она ухватит тебя за ворот...
Птица-раж, птица-рыж, от зеркала отойди:
прочертив во время стоянки сухую нить
золочёным клювом на зеркале туалетном,
ты изволь прочитать, в имена чьи сложится эта
злая линия, список тех, с кем ни гнёзд не свить,
не поссориться более и не поцеловаться.
Ты поёшь - а из горла треск поломанных раций,
за помехи тебя машинист начинает крыть.

*

Птица-раж и птица-рыж -
мастера по смазке лыж,
мастера по склейке ласт -
раз попали в зубы Баст.
Птица-раж и птица-рыж
смотрят в лужи с разных крыш.

*

Птица-птица, к утру отцепят твой мягкий вагон,
выйдешь к чёрной речке, запнувшись крылом о ступеньку,
подойдёшь к заскучавшему чёрному человеку
и заплачешь одним жёлтым глазом: динь-дон. Динь-дон.

*

Птица-раж и птица-жар
вместе пили чёрный вар.

*

Сказки идут по спирали, и те, и эти,
бабы уходят, беременные тройняшками,
чтобы наутро проснуться с тремя рубашками,
встать пустыми, как фляги, и хлёсткими, точно плети.



12 августа 2008г.

Выйдет к озеру, сядет на пахнущих лесом мостках,
наблюдая, как сыплются жабы в холодную воду;
не закурит, укусит ладонь. Посылая всё нах,
выбираешь себя... ну, как пол выбирают при родах,

то есть вовсе никак. Посидит, не закурит. Саднит.
Выльет неба в глаза сквозь худые неровные пальцы.
Распуская из сердца суровую красную нить,
не рискуешь ничем, кроме - кончиться. И - не остаться.

Пахнет лесом. И лесом идёт. Не вздыхает - и нет,
не замёрзнет (мигают из ив огоньки золотые,
тянут руки двухпалые). Не по сезону одет.
Вечереет. Чернеют мостки (Не закурит). Пустые.



3 августа 2008г.

Где-то юродствует прорицатель,
карты бросая вотще...
А у него здесь особый цайт,
вневременной вообще.

Скажете тоже - дебош, безделье,
тело средь многих тел...
Тем, кому вечный покой не велен,
сладок невечный хмель.

Пишет в тетрадь себе кривью, косью:
(где она, та тетрадь?)
"Тем, кто решился и пить не бросил,
страшно не умирать,
те, кто суки под собою рубят,
сами себе кино".

Он улыбается золотозубо,
щучкой идя на дно.


1 августа 2008г.

                                    Лео и Чудову

Как больно, милая, как больно и как странно,
пройдя и безразличие, и штопор,
войти вдруг в ступор и от счастья лопнуть
у понимания, как у открытой раны.

Солёным августом, нешатким, валким, парким
залезть в ту реку, коя не однажды,
и видеть: стол, и штоф блестящий, важный,
и светлоглазый ангел с полной чаркой.

Прийти в себя на опустевшем литре,
вернуться - не спеша, как будто в старый
диван, со всеми ямами. Как странно? -
Не страшно. Ведь диван знаком и вытерт.

Я пьян и летен, счастлив и спокоен.
И что обнять тебя, что к чёрту кануть.
Как больно, милая, как больно и как странно...
А впрочем, нет. Не странно и не больно.



1 августа 2008г.

что-то есть, несомненно, в придумке своих традиций,
в неосознанной стройке того, что согреет спину;
в новый год делать «шубу», а перед тем, как напиться,
ставить «место встречи» или «гардемаринов» —

и опять наливать, и устраивать хоровое
исполнение, и ходить «за ещё» без кедов,
и перебивать, и слова говорить за героев,
«как держать? — нежно!», ага, «и опять к обеду!»

что-то есть, несомненно, в том, чтобы на домашний
дозвониться кому-то, ещё, например, до рассвета,
и расспрашивать, что ему вышить крестом на рубашке
и какого должны «про любовь» быть фенечки цвета.

что-то есть, ну не может не быть, в том, чтоб среди бури
(даже если она шумит, например, в стакане),
приберечь знакомое что-то в нагрудном кармане,
останавливающее все шальные пули.

Рядом с Клинтом сидит Терри Джерри, он сер с лица и сух,
его девочка счёт потеряла парням после третьих двух,
у неё грудь кормилицы, сильные бёдра и мягкий такой живот,
и она говорит «покласть», и она говорит «мерлот».
А Ти-Джей говорит хозяйке салуна: «Ещё один шот».

(Клинт при слове «шот» инстинктивно прижимает локтём кобуру)
«Мне бы уже, по-хорошему, возвращаться в свою конуру».
Терри Джерри становится вдруг печальным, литым и гулким.
Клинт усмехается: «Знаешь все её втулки, все закоулки?
А что если вдруг она не вернётся домой с прогулки?»

Клинт испытующе смотрит, закусывает губу.
«Я люблю её не настолько, чтобы видеть её в гробу», —
Терри Джерри встаёт из-за стойки: «Ты дружище, хорош собой,
и отсюда — откуда угодно — можешь выйти, пожалуй, с любой.
А мне хочется каждый вечер приходить, пусть и к ней, но — домой».

Клинт достаёт из-за пазухи знавший лучший век молескин,
наугад открывает, и буквы ползут по странице, торопятся. Клинт
улыбается: «Терри Джерри, так твоё имя? Да погоди…»

***
Через час они почти братья, стреляют в бутылки на заднем дворе у Ти-Джея,
девочка смотрит на них из окна, то остывая, то пламенея,
у Ти-Джея разглаживается лицо, и легчает шее.

Клинт улыбается. Тихо в его груди.

Клинт садится за барный столик, снимает шляпу. Ему чуть за тридцать, щетина и Джонни Уокер.
Ночь когтит над ним синие лапы, индиговый сумрак ложится в ноги.
Бетти, Дороти, Энни, кого ты оставил сегодня, Клинт, ухмыляющийся подонок?
Под глазами у Клинта тени, не иначе — из-за девчонок.

Кто где ждёт перекати-Клинта, кто ищет замену ему ночами?
Он наутро же и отсюда свинтит, верни попробуй его речами.
Он наутро шаркнет подмёткой гладкой и ищи-свищи его по дорогам,
он улыбчивый, радужный, кисло-сладкий, но достать Смит-Вессон рука не дрогнет.

Там где водятся клинты, не ходят хорошие леди, не возят туда трамваи;
кони, ноги и младшие дочери фермеров — лучший транспорт для негодяев.
Виски и мясо с кровью (врага) — лучший ужин для странника и красавца.

От чего он привык сбегать —
лучше этого не касаться.

я ни о чём ещё не сожалел.../гайдзин*

               

ничего не скребёт; не привязываться, не жалеть
ты же не хранишь супермаркетовский пакет
даже тот в котором тащили свой первый джин
сохранять повсюду статус один: гайдзин.

даже если память чудовищно хороша
не жалеть ни шиша ни мальчика ни гроша
ах какие там были бёдра повязки речь
уберечь себя – значит ничего не беречь

никого не жалеть и на новый спешить вокзал
никого кто коллажи клеил кольца дарил не стал
для тебя тем самым уходил плакал в ночь под дождь
и бордюры пинал и был чужд уже и негож


ни о чём не жалеть ибо стоит притормозить
и задуматься – сразу в темени засквозит
и тогда упадёшь на пики, ладони рвя
беззащитней бордового земляного червя


_______________________________________
* http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%93%D0%B0%D0%B9%D0%B4%D0%B7%D0%B8%D0%BD

Марта и Молочник


                                                                 Р.Б.

«Марта-Марта, зачем ты сегодня постригла кусты?
Для кого ты песком посыпала дорожки всё утро?
Для кого расчесала кедровой гребёнкою кудри?
Вот твоё молоко. Ох, гляжу – и как будто не ты!»

«Здравствуй, Марко-молочник! Скажи – хороша, хороша?
Этой ночью я стёрла все пальцы о тонкие спицы,
И теперь на мне платье цвета речной водицы,
И теперь на мне лёгкий и длинный зелёный шарф»

Белка прыгает Марте в руки, и Марта ей
разбирает пальцем горячую рыжую шубу:
«У него летучий корабль. Он очень любит
Прибывать и вставать босиком на мягком песке.

У него есть летучий корабль, но дома нет,
Нет подруги, но сорок отчаянных верных матросов,
И когда он причалит к трубе моей, сбросит тросы,
Он забудет о том, чем он маялся столько лет.

У меня мандолина, и плошки цветные, и конь
У крыльца. Я еще не стара, я рожу ему дочек.
Он запомнит мой голос, заучит мой круглый почерк
И полюбит со мной просыпаться, конечно, он».

«Марта-Марта, а как ты узнала, что прилетит?»
«Мне в цветах его имя составили пухлые пчёлы,
Облака сложились в фарватер, и ветер смёл их
В мою сторону. Да и в ушах третий день звенит»


…Завтра Марко никто не встречает, а молоко
Оставляет он на крыльце. Донимает зевота.
Посеревшая белка бежит за ним до поворота
И садится на ровный, без чьих-то следов, песок.

«У тебя за ушами, Лен, лён,
у тебя сердце – Крым, серьги – клён,
нету больше таких имён,
у которых бы так спалось,
так выравнивался б откос,
так оплачивался бы счёт»
«Будешь что-нибудь?» «Лен, лей ещё.

Мне с ней, Лен, никогда не лечь –
у него же напор кровопийцы,
демонстрирует ей, как проспится,
эти ямки на пояснице,
свои бёдра без полотенца,
свои волосы ниже плеч.

Для неё я скучища и вялый смурной старик,
неспособный скакать с моста и срываться на крик,
знаешь, бывает, кулик на дороге так долго ждёт грузовик…
Так бы и я, уже не осталось слов,
челюсти сжаты,  стрекательных сто узлов
в лёгких, Лен…» Лена гладит неровный шов.
Ставит на тумбочку тени, помаду, стик.

Понимает Лена: сейчас неуместны ласки.
Смотрит, как напряжённо он в кресле спит,
думает: «Ну чего он, ведь когда он так говорит,
даже у рыб – прорастают из горла связки
и пробивается слово: «Ходить, ходить».

Майя-маятник ждёт праздника

Не отделяя глагол от предлога и точку от запятой
(так затянуло глаза), наклоняется Майя над тяжкой плитой,
воздух повдоль ее ног стал как добрые щи – парной и густой,
она знает, что ящик под этой плитой – пустой.

Вот как отчаян и несуеверен её беглец:
взять и на раз-два-три инсценировать свой конец,
мать почернела, и заговаривается отец,
а этот – скрывается в тёмный-претёмный лес.

«Ты пребудешь со мной вечным праздником, взглядом порочным,
медным всадником, марочной выпивкой, чем ты захочешь,
чем всегда пребывал, то мне можно с собой унести,
а пока наша тайна будет во мне расти».

Ну подумаешь – резал, бил, ну и скажете тоже – стрелял,
зато лезвием резвым был, зато был – шут, стервец и нахал,
как ни плакал бы по нему сейчас какой-нибудь трибунал,
он давно уже скрылся за ночь, за девятый вал.

Майя знает, что он вернется на это кладбище через год.
но пока она здесь не ест, недвижима, сидит и ждёт,
и ладонь на живот кладёт.
Улыбается и кладёт.

«Ты пребудешь со мной, но пока что хронически недостаточен,
а когда ты вернешься, день будет сказочным, будет праздничным».

Майя держит себя, как стол держит домик карточный,
и вперёд и назад, и вперёд и назад раскачивается.

здравствуй, сиплый июнь, пуховый, пыльный аллергик,
обитатель бытовок и набережных холмов,
все девчонки твои – только выдай три флажолета,
все стихи – в рюкзаке – но хватило б на каждый слов.

это я, мой июнь, сволочной, выходной, бухой,
выволакивай на газон, отбирай до зимы у телека,
размочи мой счёт, все счета посводи со мной,
растолкай в моём снежном январском астральном теле ком.

это время для кваса и маек, для мяса чили,
время «ёханый хряп», время даже – «едрёна мать».
это время для тех, кто в бозе ещё не почили, –
на сушёных лаврушках в пельменных светло почивать.

ванна, Brahma, свеча-сандал, свежий Rolling Stone –
идеальный способ внахлёст завершить неделю,
изъявлён по всей форме, по всем рукам изъязвлён,
мой инсайдер-поэт релаксирует, как умеет.

долбит, кажется, азбучные он, простые вещи,
поднимая недетский, звериный - кошачий вой:
солнце любит восток; не всякий Олег, кто вещий;
суицид – это только тема для курсовой.

это я, Боже, паста твоя и ризотто твой,
твой хэйхэ с коньяком, твой последний гурманский выверт,
сделай так, чтоб во мне прекратился недетский вой,
просто взял одним утром прекрасным – и разом вымер,

чтоб остался один пятнистый июнь топлесс,
с его запахом детских веранд, захламлённых тарой,
что на крышу мою, не стесняясь, легко залез
и катает по шиферу солнце бильярдным шаром.

у бабули стояла ванна, спаянная из самолётного металла,
в саду. по особенно невыносимым дням я в ней обитала.
лето для частного дома не то же, что для безучастного,
хмель опутывает верстак
                                      где-нибудь
                                                    в Настино
ходит коза, жёлтый глаз, горизонтальны зрачки,
когда-то на совесть сделанные срубы теперь – дачные домики,
редко сейчас шевелят дверями, крыши шуршат травой,
здесь от атаки можно укрыться. с воздуха. да от любой.

кролики, точно помню, на улице жили кролики,
их нетяжёлый запах, ресницы их альбиносьи

мне никогда не заплетали косы –
                                                   а косы
я себе стала сама плести
лет примерно с шестнадцати

лето – то самое время, когда наденешь прохладную воду
и так ходил бы весь день, не застегнув пуговиц,

а ночью бы вылезал и шлёпал босой бы по городу,
сморщенный, а ещё – белый, жуткий, как Бэла Лугоши.

в этой видавшей виды летавшей летней зелёной ванне
я запускаю кораблики-
                               деревяшки
                                                  светлейшей масти.
в центре земли, что, как и я, из воды состоит большей частью,
кракен играл тихонько
                                 на старом 
                                              органе.

Дело пахнет отменным порохом, Змей, не иначе – нашли на склад. На растяжку не наступить сумей, потихоньку ползём назад.
Как в последний раз светится чешуя – будто сотня бензиновых пятен! Это ты здесь герой, юный Змей, не я, это твой честный подвиг ратен,
это ты из окопа тягаешь нас в перекрёстный и быстрый огонь – двух зажмуренных ласковых камикадз, двух ощеренных «Только тронь!»

Дело пахнет некошеною травою, некошерной едой врага, герпетологи местности нашей воют, но не ловят тебя никак
и не цедят яд твой - но близок час, очень мало в траве двоих. Даже если учесть очень сильных нас – только не передушишь их.
Это, Змей, нами выбран нательный квест с непосильным тиглем задач, здесь рискнёшь уползти из привычных мест – попадаешь, Змей, под тягач.

Наше лето закончится, Змей, пургой, хоть в кольцо свернись, хоть в лассо, только не раздавить колесом того, кто и сам себе – колесо.
Даже если здесь и испустим дух, с палкой в шею, с тугой петлёй, - люди, Змей, уйдут на своих двоих, змеи – полетят над землёй.

Только тем, кто уйдёт на своих двоих, каждой ночью под звуки флейт
будут видеться яд с клыков золотых и встающий на хвост скелет.

Свернись у меня на спине
рыжим котом, басенным,
сонным валетом, бубонным тузом
в вытачках уложись.
Я стану тембром вэйтсовским,
сложным рисунком песенным,
и не сойти мне с места – буду
не из китайских лис.

Броди по моим браслетам
двумя ходовыми пальцами,
привыкшими к переборам –
пусть будет и здесь перебор.
Но это только снаружи.
Изнанка моя – померанцева,
и ты её видишь в зрачках моих,
как видят через забор

перемахнувшие дети мир
быстрый и узаконенный.
Пусто во мне, и только
ходят туда-сюда
бегемоты и зебры,
львы и серые слоники,
у них пока перемирие.
Водное. Ты – вода.

Жарко! Так жарко, будто
вдруг полила из крана
невыносимая, жгучая,
злая, парная ржа.
Между прожилок в радужках –
видишь мою саванну?
Хочешь её засеять?
Хочешь её сжать?

full director's cut

А когда он всё же решил и ушёл – туда,
она сделалась вдруг седа и немолода,
меж бровей залегла холодная борозда,
ток потёк по её рукам.

Она шла, спотыкаясь о серый ребристый бордюр,
в день, когда не вернулся с этих заморских гор,
в час, когда он выдохся солью из тонких пор
и не пригнал драккар.

И тогда она записала – найдёт, найдёт,
забрала свои длинные волосы в алый плат,
стала стиснутым ртом, связкой нехолостых гранат,

она вышла за дверь, положила рюкзак на лёд -
в нём форелями бились десятки потрёпанных карт.

Говорила Лиса на пути – ты садись на зубок,
и манила Яга похлёбкой из курьих ног,
жутко скалилась Машенька – в теплый мой лезь кузовок,
и отравленный ей старуха тянула плод.

А она обходила за тридесять этих баб,
а она сторонилась змеиных их скользких лап,
стала гладкой и безразличной, как баобаб,
но внутри – ощетиненной, словно безухий кот.

Серый волк на хребту до границы добраться помог,
пальцем огненным освещал её след вурдалак,
свитый накрепко в узел, скакал перед ней клубок,
росным утром подъём ей свистел краснорылый рак –
за просто так.

А когда, износив сто платьев, - нашла, нашла,
их объятиям не было роздыху и числа.

Возвращалась в свой город
(смех – колдовской ручей)
странница алоголовая
с большим мешком на плече.



happy-end edition

И тогда она записала – найдёт, найдёт,
забрала свои длинные волосы в алый плат,
стала стиснутым ртом, связкой нехолостых гранат,

она вышла за дверь, положила рюкзак на лёд -
в нём форелями бились десятки потрёпанных карт.

Говорила Лиса на пути – ты садись на зубок,
и манила Яга похлёбкой из курьих ног,
жутко скалилась Машенька – в теплый мой лезь кузовок,
и отравленный ей старуха тянула плод.

А она обходила за тридесять этих баб,
а она сторонилась змеиных их скользких лап,
стала гладкой и безразличной, как баобаб,
но внутри – ощетиненной, словно безухий кот.

Серый волк на хребту до границы добраться помог,
пальцем огненным освещал её след вурдалак,
свитый накрепко в узел, скакал перед ней клубок,
росным утром подъём ей свистел краснорылый рак –
за просто так.

А когда, износив сто платьев, - нашла, нашла,
их объятиям не было роздыху и числа.

limited edition, жалобы беременной

стала гладкой и безразличной, как баобаб.

:)

Игра на детство - урок не выучен, масштабней рост - но страшней растраты, деревья ниже, артрит в ноге.
Чем дальше - меньше тёть-фей на выручку, кому стратегия, кому файтинг, но если "Сашенька, а куда ты?" - "В квест с элементами РПГ".

Стоишь, забросана фаерболами, на пустыре, исходящем мусором, а здесь ведь был - да, бабулин дом.
Таскаешь доски руками голыми, вдруг - твоя шапочка, молью кусана, окажется вон под тем кустом?

И вот ведь логика заподлянская - чем основательней ты прокачан, тем меньше шансов вернуть, узнать
день, где, в курятник прочапав сланцами, твой мир свернулся большим калачиком и стало ясно - всё, невозврат.

Была эльфийкой - а стала Артесом, седеет локон, лицо темнеет, и жаждет крови твой меч - Фростморн,
растёшь - когда всё из пальцев валится, когда целуешь в лоб - холоднее, чем антарктические просторы,

когда ты меришь себя дедлайнами, штрафными санкциями, гигами, пивными банками и детьми,
когда ты, ранее крепко спаянный, хрустишь в ладони, как оригами, и Этому, что тебя ломает, назло сквозь зубы - "Нет, чёрт возьми".

И хочется, словно в Final Fantasy, послать к хренам это мироздание, и вместе с ним сигануть с моста,

но открываешь коробку с надписью "Самое главное в мире знание" - и всякий раз она, к счастью детскому,
как барабан - пуста.

Элли

Элли закончила универ, ходит в апреле – в летнем,
любит полоску, по вечерам терзает д’амур гобой,
вот у нее есть поэт – языкат, лысеющ, сорокалетен –
и крайне хорош собой.
Он про неё, конечно, всякое-разное сочиняет,
чаще – стихи, наполняя подушки ими, как Велимир.
Двое потомков Тотошки с пяти утра исходят лаем.
Элли пьёт королевский кир
в шесть тридцать восемь. Сразу после розового рассвета,
ловит по кабельному каналу первый точный прогноз,
документирует каждую бурю – может, случится это:
рейсом прямым, бизнес-классом в Страну Волшебную (или в Оз).

Только во сне ей Гудвин, седой, похожий на Тима Рота,
предлагает вакансию (соцпакет, море отпусков)
мастера по качественному гарантийному ремонту
серебряных башмачков.

Бумажный кораблик,
или разговор пьяного поэта с городским голубем

Судно уходит штилем, высоким штилем, чужой водой,
Судно размокшим килем идет, бумажной пустой ладьёй,
Знаешь ты, птичка голубь, куда направят складной фрегат?
В чей персональный ад?

Судно идет неровно, бойницы дышат, и парус прям,
Судно минует решётки сливные, не задержавшись. Там
Тихо сидят, не зная, как преломляет цвет меланин,
Дети сточных глубин.

Что в серокожих ручках они несут, берегут, хранят,
Что им слепые рыбы за колыбельные говорят,
Как открываются люки, как плещут воды и каждую ночь
В чьё они смотрят окно?

Где их простые игрушки, кленовый листик и старый пупс,
Как ловят звуки уши, как некому – «Мамочка, я боюсь»
Им привезет кораблик, шурша, распадаясь, идя косей,
Новых смешных друзей.

Так: написана тушью, гуашью на белом листе,
у меня отобрали нежную акварельку,
и теперь я ч/б, я вывернутая резкость,
я узор смоляного бархата и костей.

Мне скорее легенда нужна, колдовской сюжет,
потерявшимся чёрным кусочком большого пазла
я брыкаюсь, грущу и маюсь, как хворый назгул,
и не знаю, куда себя наконец вложить.

Предложите скорей мне сказку, в которой я
нифига не Рапунцель, но девка, одета в гусара,
нарисованы усья, за пазухой полная тара,
и над стриженой маковкой – тучи нетопырья.

Или вот сюжет – пусть я буду хамелеон,
с окружающим миром в конфликте и рассинхроне,
пусть на этом хмельном, шершавом хамелеоне
проявляются Эшер, знак доллара, «кроатоан».

Можно так – пусть оденусь в дорожное, на плече,
например, пусть спит ангел, усталый, понурый, винный,
на другом пусть стрекочет на ухо мне лев муравьиный,
а я буду седой, и джинсовый, и ничей
покоритель пространств, городов и искатель башен.
Никогда мне не будет странно, не будет страшно –
и в карманах не станет монет, паспортов, ключей.

Вот еще есть советский мультик с волшебным цветком,
с его сложным фарватером с запада до востока,
пусть не мальчиком и не девочкой-светлый-локон –
я могу быть последним сорванным лепестком.

Слишком трезво; плесните клятого колдовства
в затянувшийся мрак икеевского бокала,
раскатайте клубок волшебный в приёмной зале,
научите удариться оземь – и сказкой стать.

Неадекват, уходи из меня насовсем, всё, не черти мне молитвы на мягком пузе,
не опускай  в чумное желе медузы, и не шепчи мне – «Я-то тебя и съем».

Неадекват, уходи, уноси зверобой, новопассит и склянки (миндаль и фенхель),
ночью уйди, по пунктиру, по льду, по стенке, перед подъёмом, после свистка «отбой».

Неадекват, долой уже и айда, здесь все корзины враз растеряли яйца,
здесь слепота куриная, лапка зайца стала волшебной и путь забыла сюда.

Неадекват, не води меня, не приведи к рамке моральной, к раме простой оконной
(мне посчитали – это как будто тонна пала на грудь с метра пятидесяти).

Неадекват, отбери у меня ножи, шмотки свои забирай, я с тобой так парюсь,
и исчезай, исчезай…

…но оставь мне адрес. Я всё равно приеду. Чтоб вместе жить.

                                          Дарье


А у скважины замочной такой дубак –
как пристало дубаку, сторожит.
Небо свесило на нас всех своих собак –
будем жить, сестра моя, будем жить.
В перепонки между пальцев вгрызаясь, рвя
Прометею бунтовское нутро,
из спиралей распрямляется жизнь-змея.
Это утро нас, сестра, подвело.

Как с любимыми лежать головой к углу,
как сочилась под ресницы вода,
как от каждой уходило по ангелу,
чтоб присматривать за каждой всегда, -
это всё забыть совсем бы, а помнить лишь
шорох фотоаппаратных кассет,
и бояться разве если без света спишь
да прабабушкиных вредных гусей.

Завернуть бы это всё в берестяный куль,
в конский волос, в лопухи или лён
и снести, сестра, к началу времён, где нуль.
Абсолютный. Где ещё – закалён
от недуга лезть в бессилии на стену,
от болезней годового кольца
и от знания метафор «идти ко дну»,
«из-под ног земля ушла», «нет лица».

Это всё перечеркнуть из конца в конец
биссектрисою, отрезком, лучом –
и считать, считать кудлатых своих овец,
поводя в спокойной дрёме плечом
перепёлочьим и крапчатый видя сон,
что приходит к тем, кто спит неодет.

…Одеяло сбрось, сестра, отворяй заслон
в неразменные твои двадцать лет.

                                                                  Ты сделал ступенью к небу обугленное плечо -
                                                                  Скажи, чего ты хочешь взамен?

                                                                  Олег Медведев.



Да, я, спасибо, таблетки не жру горстями больше с полночной синькой напополам.
Затхлой скорбью своей не делюсь с гостями, асечными союзниками, салатовыми чертями
и не стучу больше в траурный свой там-там.

Да, я, спасибо, вижу тебя повсюду – через проспекты (диоптриям благодаря),
в бликах на чистых бокалах и прочей посуде, в фотках у незнакомцев каких-то паскудных,
в почерке, если, как у тебя, коряв.

Да, я, спасибо, о тебе постоянно. И про тебя, за тебя, у тебя, на тебе.
Я научилась с тобой говорить по желанью, я протоптала тропку свою кабанью
в вещие сны – и встречаю тебя во сне.

Да, у меня на ногах до сих пор две гири, да, я, спасибо, в колодках твоих до сих пор.
Не вызволяет ни гон весенний, багирий, ни путешествия в этом подлунном мире,
ни задушевный водочный разговор.

Что между нами осталось – хоть плачь, хоть тресни, кроме земли и рождественского «хо-хо»?
Нет на земле платоническей и кудесней: три минорные, крышесносные твои песни,
два десятка морозных моих стихов.

Что отпечатал ты на моей шагрени? Ненависть к паре дисков, подкожный страх –
до паранойи – звонков без предупрежденья, фобию собственного исчезновенья
и поцелуйный шрам на горячих щеках.

Чему научил, помимо венков и свечек? Тому ли, что стих – не только плетёнка, муляж,
тому ли, что рифма – реабилитирует, лечит, что она – не способ эффектно сд*ачивать в вечность
слогом с борта планетного корабля?

Упокоится имя твоё, дорогой мой, красивый, мёртвый. Тело, мы знаем, бренно, а разум - шут.
Скупы сценарии, вымараны офорты. Когда-нибудь я приду к тебе, старому чёрту,
и прочитаю всё, что тебе пишу.

Ты не дуешь в затянутый наглухо ус китовый,
ещё чуть, Рикки-Тикки - и в обмороке замру.
Я не знаю весенних клановок и ролёвок,
но зато у меня есть шляпа из кенгуру.

Мне приходится быть отстранённой и даже грубой,
быть Нагайной в кустах - ты стремителен, гладок, шерстист.
Я такими темпами вырасту в миссис Гумберт
эдак аккурат к своим тридцати пяти.

You can leave your hat on и пару БДСМ-ных цацек,
всяк входящий оставит надежды - пойдёт один.

Если даже решишь догадаться и в кольца сдаться,
Рикки-Тикки-Тави,
лучше не подходи.

все послетали настройки, вернувшись к дефолтным,
вырванный ноготь живой эпидермис сменил.
новый газон на заводе резинят для корта,
на старых нервах – канолевый лёг профнастил.
шерстью поросший, летящий от тумбы к тумбе,
год с бесконечьем, поставленным на попа,
жмёт, приучает к ускоренной, жёсткой румбе,
не позволяет ошейник себе клепать.
чтобы здесь выстроить коммерческое/жилое,
нужно решиться всё ветхое смять, разнести,
домики все, огородики, стайки… воет
пусть и брыкается, морщится всё внутри.
бомбу, Профессор, бросай - расхреначим Зону.

чтоб звуковая дорожка мне чуть помогла,
я повторяю в ладошку под марш Идельсона:
хава неранена, хава неранена,
хава неранена -
вроде цела.

стиш по мотивам Повелителя Мух Голдинга.

для тех, кто не читал, кратенько: книга о выживании подростков на острове, с жестью и смертью. вот тут странная статья про:
http://otrok-ua.ru/sections/art/show/pomazannye_civilizaciei.html
Хрюша - герой книги, оказавшийся среди не выживших к финалу.

После мух

Всех увезли на крейсере к жизни лучшей,
всех их одели, умыли, вернули в дом.
Ты в ожидании тут остаёшься, Хрюша,
с черепом, треснувшим, будто стакан со льдом.

Ты здесь считаешь лодки, читаешь сводки
нервной погоды в перистых-кучевых.
Мёртвым подросткам не наливают водки,
камни блинами те, кто заснул и тих,

не запускают. Смотри: хорохорят волны
влажные чёлки. Траур по дикарям
ты не снимаешь годы. И если полный
и наступал каюк, то не здесь, а там.

Кто же идёт по морю, но как по суше?
В ране ладонной кто утопил компас?
«Здравствуй, крылатый пират. Ты поможешь Хрюше?
Мы поиграем, будто меня ты спас?»

искала мальчика из вагантов, из ясных финистов, вещих снов,
из аксельбантов, витийств, курантов, без тормозов, без ветрил, основ,
стелился чтоб тонкой белой костью, саид из «лоста», трава-полынь,
язык востёр, чтоб сердечный тостер, ох, патер ностер, -  положь да вынь.

искала музыку из болезней, из слов похмельных, из нот, why not?
и из ушей чтобы рифмы лезли, мне так полезней, мне так идёт,
чтоб миокард исходил аккордом, а кодла костных в моём шкафу
чтоб отбивала чечётку сходу, потом - давилась бы на шарфу,

искала бед на отдел крестцовый, уже рубцовый от адвенчур,
искала старых, чужих, сверхновых, чтоб рисовать им стихи с натур,
искала в пустоши, зренье гробя, теряя нюх, башмаки губя.
искала вейдера и кеноби,
но, к сожаленью, нашла себя.

Авторство: Нотилотль (naughty + Аксолотль)

pure tenderness

cлавная светлая девушка Эльза братьев своих любила;
руки колола крапивой, молчала - упорно играла роль.
на каждой ладони будто стило профиль резало лебединый,
а на одежду, чужую, зеленую, щурясь, глядел король.

солью ли ей разъедало веки, пальцы, запястья жгло ли,
только плевать ей было и на себя и на целый мир.
это не сказка, не скальдова песня, верь мне, - немного боли –
и братья – дикие белые лебеди - стали опять людьми.

нет, я не лебедь белая, но и не то чтобы вовсе ведьма;
смыть невозможно водкой и мылом всё, что случилось, но -
в радужном и недужном, хмельном бреду моём, звонком, медном
чудятся мне не эльзины братья, а самый - из смелых - снов.

хочешь, мой лебедь, стать человеком? это совсем не страшно,
это не больно... да впрочем - тебя ведь не от чего спасать.
я бы сплела тебе одному двенадцать крапивных рубашек,
да только где же растет та крапива, которую нужно рвать?

Потому что я вчера изрядно накидался,
Потому что я - вчера!
Всю неделю я со страшной силой убивался,
Всю неделю и вчера!

гр. Наив, "Утро"

Рассказывай про Мальдивы, Канары и Катманду,
пори ему чушь и горячку, да хоть ты пляши при этом.
Не слушает, не внимает и молча пошлёт ко дну:
он кормится «Фрутоняней», поскольку рождён поэтом.

Он в двадцать семь не сдох и пока не дожил до сорока,
он, то есть, в самом цвету, он светел и ангеличен.
Он в баночку с «Фрутоняней» шепчет. Та слушает дурака.
и ложка скребет по стеклянному дну, и мир меняет обличье –

и вроде уже за стенку хвататься не надо, и
резкость и цветность настроены правильно в объективах
вечносиних его. Можно смотреть на мир,
можно понюхать еду, внимать о далёких Мальдивах.

Младенческое питанье! Волшебный пюре-шаман!
Поэт оглядит себя: «Хорош – не глупый, не злой, не старый!»
Слабеть перестанут руки. Он двушки сгребёт в карман,
направится мягкой походкой в «Продукты и Хозтовары».

солнышко лесное

слушайте все – отныне я отказываюсь смотреть.
не сойду с крыльца, пока солнце не скрыто хотя бы на треть.
обещаю, с рукою у сердца, – сколько бы ни минуло лет,
я буду ждать тебя тут, мой свет.

стану учиться ходить на ощупь, считать по звукам, ловить на нюх,
разовью в себе ясновиденье через веки, хоббичий слух,
буду в свой лес выходить поздно ночью, по вашим часам, после двух –
травы искать, вникая в озёрный плюх.

я опущу пониже, под брови, нетраурный свой венок,
я зажмурюсь, уйду в себя, читать стану между строк,
но только вслух – пока колокольца не выпоют твой звонок.
и вот тогда, заходи, проходи смелее сюда, стрелок.

сам расстегнешь буйволиный плащ , закроешь дверь, затеплишь свечу.
увидишь, как я сижу на кровати. как жду тебя. как молчу.
я открою глаза, лишь когда тяжело ты пристанешь лбом к плечу.
потому что кроме тебя, я видеть никого, ничего не хочу.

Ортопедическое

[u]Сообщение N[/u]: У меня тут крушенье надежд, конфликт, хреново и боль.
Я глотаю, пишет, огонь и шпаги, и плачу – пей! – алкоголь.
Позвоночник – скошенный хордо-фон, в каждом вскрике моём – бемоль.
Расскажи, пишет, как ты там – считаешь до ста?
Без меня пускай не пуста.

[u]Сообщение Re[/u]: Ты пиши, хороший, черти мне свои слова,
У тебя от них пусть не кружится дредоватая голова,
А была бы Шивой – все руки бы за лопатки тебе завела,
И нашла бы там, и нашла бы там, и нашла бы там, и нашла.

[u]Сообщение N[/u]: <фамилия>, вою, и не голосом – животом.
У тебя экспромты, а я бросаюсь на щебень живым китом,
Я с руками и с головой, но плачу – оттого и плююсь при том.
И она ушла, я за юбкой её – дурак,
И я пью, и не то чтоб коньяк.

[u]Сообщение Re[/u]: Не помню, как тогда добрели до дна,
Но я помню, что лавкой специй на нас ссыпалась тогда весна,
Я язык кусала: в мою ладонь вошла впервые твоя спина.
А она такая одна.

[u]Сообщение N[/u]: Я пишу тебе. Не поможешь – так хоть поймёшь.
А по мне железным вагоном, и я весь ветошь, и весь я – дрожь.
Знаешь, обычно, чтоб не кровило – не вынимают нож.
А спина, что ей станет, она всё та ж.
А у наших невстреч уже небывалый стаж.

[u]Сообщение Re[/u]: Если пьёшь – не спи, наутро – самые смехачи.
Ты ходи к ортопедам, пускай ещё попробуют полечить,
Но я знаю – что я люблю в тебе, тому враг всякие врачи.
<Имя>, знаешь, могу тебя рисовать –
Нужно несколько контурных карт.

[u]Сообщение N[/u]: Спасибо, ты – хирургия без боли.
Приезжай, погуляем, что ли.

Наше

Здесь, под снегом с дождём,
пока стрекотали вдвоём,
лежало наше большое, якорное – нетопорное, впрочем.
Теплило почву,
любило ворочаться днём, причмокивать ночью,
сладко сопеть над чайком с земляникой и васильком.

Наше большое, трогательное, без душка,
плыло, хватало лишку,
поскакивало, что твой тушкан.
И я думала, что если буду стараться писать, как Женя или Гриша –
мной очаруются и полюбят:
наизнанку, по-чесноку, в губы.

А как с дороги ушли –
стало пусто у лип.
Наше большое, якорное, но тонкое, словно паучья нить,
оставило тёмный след и ушло остывать и ныть.
Скоро засыплет белым
всё, что казалось живым, волнорежущим, смелым.

соавторство: naughty + Аксолотль


Давно, усталый раб, замыслил я побег...
А. С. Пушкин.

если не прёт от реала, уходишь в матрицу, в киберпанк -
благо туда не нужны шенгенская виза/пароль/повестка.
если природной брони не хватает - точно, полезешь в танк.
благо в просторном танке для всех любимых довольно места.

я научилась молчать, смотреть только сквозь смотровую щель,
установила лимит исходящим письмам/прыжкам/ужимкам.
коль проберутся голодные тигры в мой виртуальный вельд,
мой стрелок их легко опознает по любительским снимкам.

в танке, конечно, глухо, но можно соображать на троих.
рулезы есть и ещё: проходимость/скорость/комфорт/защита.
ты давно занесён, командир, в мой заветный реестр «своих»,
а в перекрестье прицела aliens - в пляске святого Витта.

пересечённой местностью, по бездорожью, по целине
мчится наш танк, громыхая траками/взрёвывая мотором.
мы принимаем бой - так привычно – прямая спина к спине...
но без тебя, командир, экипаж - нет, недоукомплектован,

а это значит – считай, практически, на голову разбит.
что же - стучи шифровки, гляди в свои карты - молчу/не спорю.

если я научусь, командир, никогда ни о чем не просить,
как ты узнаешь, что танк стартует к самому синему морю?..

Летейское

Сделай глоток,
первый пока, Долорес,
первый, ещё меж нот или между строк,
ты позабудешь, с кем ты сегодня споришь,
вторишь кому,
и спокойней задышит висок.
Море дождей – тьфу по сравнению с этим
летним
летейским
змейским
первым дождём.

В нём
сделай второй.
Второй – от скорби любой,
от ненасытности, от не-ума, болезни,
это, Долорес, эхинацей полезней,
надёжнее костылей.
Пей.

Долорес,
волос
сними с плеча, выброси медальон.
Ты не нуждаешься более в локоне и портрете.
Это
будет третий, последний глоток – и вот
в сердце твоём больше никто не живёт.
И отправляйся, счастливая, вниз по Лете.


NB Имя Долорес означает - печаль, скорбь.

Боже, ты видел? Он вздрогнул, упал и замер.
Слепо уставился за горизонт глазами...
С кем он теперь хлещет литрами мукузани
И вдоль каких барханов ведёт коня?
Боже, я знаю: поскольку в Тебя не верит,
Ты к нему можешь выйти сквозь евродвери
И пригласить его в наш уютный терем,
Господи, с ним сведи наконец меня.

Если же он не захочет идти с тобой,
Пусть упаду, замру, охладею тоже,
Лучше, чем грызть песок, задыхаться... Боже,
Встретишь Джавдета - не трогай его.
Он - мой.

я же любила кататься с перил
плюхаться задом куда же что делось
мой медальон там твой волос мой Велес
мой медальон поверх платья остыл

я же любила ходить по воде
только всегда уходила под воду
выжжена я антивирусом NOD’ом
вот он мой горизонтальный предел

знаешь я тоже любила котят
ром с кока-колой и «лестницу в небо»
что теперь рису и водки и хлеба
пальцы теперь ничего не хотят

а в финале все умрут. а в финале
на одном нас понесут одеяле,
свалят в мусорный бачок у подъезда,
«ох и глупая – за бесом полезла».
вот вам «Призрак», Патрик Свэйзи, киношка…
не бывает ничего. ничего, что
остаётся в непридуманном мире.
лишь шиза метёт бычки по квартире,
да инсомния, её побратимка…
на захватанных, на глянцевых снимках –
все такие безупречно живые,
дружно песенки поют хоровые.
хлещут что-то из стаканов, и курят,
и тетёшкаются с дурью и смурью.
вот альбомы, в них  цветная бумага
разлетается от ветра инаго,
два имаго в колымаге, басуха…
слушать шелест фотокарточек ухом,
рылом, коим, по случайности, вышла,
слушать хруст их целлулоидный. лишку
хватишь – свалишься сейчас же в двухмерный
мир, за рамку, объектив – непременно.

а в финале все умрут. встанет колом
Ойкумена, и тогда – джая майя.
если хочешь выжечь сердце глаголом –
выбирай один, один – «оживаю».

Другая Цирцея

У неё в услужении ветры, гадюки и мавры,
Но вот с личным у младшей Цирцеи совсем не ахти,
Её остров скалист, он щерится динозавром,
Но не стынут, не зарастают к нему пути.

Гости в полночь её покидают, прикрывши спину
От возможных проклятий ли, благословений, стрел,
Аладдины все, саладины и асассины –
На своих двоих, кто коснуться её успел.

И умеют уже говорить и сбиваться в клинья,
И войной идти, альбатросов с руки кормить.

К ней приходят форменные (или – бес-) свиньи,
Чтоб уйти от неё насовсем.
Но уже – людьми.

-------
NB Цирцея (Circe), мифол., дочь Гелиоса и Персеи, волшебница, жила на острове Эе, куда был заброшен во время своего странствования Одиссей; обратила в свиней его спутников.

В девяносто втором, в год, когда я пошла в первый класс,
Появилась на свет просто уйма красивых мальчишек,
Они шапки сейчас поснимали, на улицы вышли,
Распустили кудрей золотой ли, графитный ли джаз.

Я на цыпочках к небу тянусь: эй, там на этаже!
Кудри после цирюльни – мои –  воняют прегадко,
Мне б себя перестроить – отладка там, пусконаладка,
Расцветаю, и печень, гляди-ка, набухла уже.

Мои новые волосы будут цедить по-особому мир,
Эти мягкие, шестнадцатилетние и с кудрями,
С рюкзаками «Exploited» и джинсами с карманами,
У меня спросят время, про то, как пройти, и на бир.

Ведь каким же волшебником может служить куаффэр!
По наушникам мозг под причёской сползает на плейер,
Штык-спина, ходуном оба лёгких и пальцы-веер,
И весна ложится на грудь,
литая
под четвёртый размер.

Ликвидация

Беги – ты всё равно один меня не вытянешь,
На укулеле мне не отыграешь марш,
Беги. Перебирай скорее лытками,
Кому-нибудь ещё всего себя отдашь.

Беги – ты будешь молодым и истовым,
А я врасту в пейзаж, я псом грызу чеку,
Вокруг меня снега серебряными лисами –
Забудешься, уснёшь – и оторвут башку.

Беги – программа на уничтожение
Запущена уже, искрится микрочип.
И за ушами треск, стекает в горло жжение,
И к нёбу мой язык животиком прилип.

Беги скорей – уже подтаяла акация,
К рукам которой я придвинулась спиной,
Беги, - пока моя система ликвидации
Не вырвала тебе последних
                                        быстрых
                                                    ног.

Тромб

Мальчик, который так ярко о свадьбе грезил,
Крестики-нолики в клетках его рубах,
Первые песни и первые три пореза
На его (с родинкой справа, о да) щеках.

Волосы в плечи носил, выпускной, шестнадцать,
Вуз, абитура, уехал и поступил.
В школе, я помню, сладостней расставаться:
Нет ощущения гроханья со стропил.

Мы с ним не виделись пять ли, четыре лета,
Но вот вчера меня сорвало, как тромб
И пронесло по тысяче километров
Темных сердечнососудистых катакомб.
…
Страшно глаза открыть, посмотреть – до рези.
Время утопло в Ине, вине, Двине.
Мальчик, который так ярко о свадьбе грезил,
Курит и плачет голой спиной ко мне.

                                          to naughty and chudowww, по разным причинам

Свет мой, мой ясный свет во хвосте тоннеля,
Кончился джин, к outro подошла неделя,
В штопор войдя, как-то пересопя похмелье,
Мы отряхнемся, и
Вдруг осознаем, что жёлтое солнце было
Фениксом, принятым сослепу за светило
И потому пожираемым злым Фенриром.
Свет мой, считаем дни:
Всё, что случалось с первого по шестое,
Лучше терпеть в серьёзном таком запое,
Как хорошо, когда вас хотя бы двое.
Плохо, когда вас ноль.
Жить позволяет наличие дня седьмого:
Петь кому надо гимны, лить в бочку слово.
Лучше уехать, конечно – ну хоть до Кстова,
Риф мой, залечь на дно.

Слушай, не пей сверх меры – рассвет Гертруды
Как-то разубеждает в явленьи чуда,
Совесть приходит в обличье срамного уда
И распирает мозг.
Только кретин мог придумать, что время лечит.
С глаз или плеч – неделя. И хвастать нечем.
Ты за меня поставь, что ли, в церкви свечку,
Пусть нас услышит Босс.

Звать

Вызывать тебя танцем – как на пустыню дождь…
Ты же видишь – верчу макабр. Чего ты ждёшь?
Не идёшь, не берёшь под руку, не уведёшь,
Не закружишь меня с собой?

Твой товарищ, с варганом в кармане и бахаист,
Мне сложил оригамных зелёных три сотни птиц,
И они меня кружат, спасая от вражьих лиц,
От их глаз за моей спиной.

Мой хороший, ты же красивый, как сто чертей,
Нет синее глаз, нет опущенных рук грустней,
От тебя никаких шепотков, никаких вестей,
Остается всего-то, что

Рисовать твой портрет краем платья да по песку,
Твоя музыка - на глухую мою тоску,
И колки твои все как выстрелы по виску,
И сверчок позабыл шесток.

Не звучу я, я вся расстроенный клавесин,
Уж и прищур крысин, и на тонких запястьях синь,
Приходи - хоть шипи, хоть шепчи мне, кричи, баси,
Хоть на шее сжимай кольцо.

И я вижу: из-под разбитых моих мокасин
Из дорожной пыли смотрит твоё лицо.

"Глаза разлепить и увидеть всё в истинном свете". - вместе с "купить мыло и пасту" и "постирать всё" было в списке "нужно сделать" Егора Летова, откуда-то стибренном пронырливыми журналистами одной из желтых газет.


глаза разлепить и увидеть всё в истинном свете
когда-нибудь назад по времени вверх по Лете
я с мёртвым мальчиком мёртвый артист на концерте
выше по времени в пламенное своё прошлое
семеро жизней все не мои а кошкины
все по чужим по лавкам в неярком свете

глаза разлепить и увидеть что счётчик скинул
лет пять или шесть и туза из заначки вынул
и у туза лик отца и глагол акына
и мне внезапно становится легче лёгкого
с миром жизни отпустишь и будто бы сам обрёл кого
за правым плечом, и тебе он щекочет спину.

Как заканчивался день

У Мэя глаза цвета трубки, оброненной милым.
У Хун глаза цвета крылышка воробья.
Ветер легонько стукает их в затылок,
У неба и моря сегодня опять ничья.
У Мэя четыре года болеет мама,
Хун уезжает – обмен, университет.
Город сродни аквариуму с кюрасао –
И не теряет цвет.
Солнце уснуло, и горизонт зашторен.
Природа крутит очередной кульбит.
Мэй не плачет – на него отряхнулось море.
Хун не умеет плакать – она молчит.

____________________
Natura non facit saltus (лат. природа не делает скачков) — выражение, наглядно поясняющее принцип непрерывности.

                                съездила на малую историческую Родину

Еду в город, где выпить открыто нельзя на улице,
Потому что пытливо бордюрины в рот глядят,
И приходится быть не собой и смешно сутулиться,
Притворяясь, что здесь тебе каждый первый рад.
Я сижу на лучшем из выдуманных сейсмографе,
Поезд вибро выводит такое: рефрень, рефрень.
Гиппогрифом урчащим ходит моё вагон-кафе,
Ромки нет на земле уже сорок первый день.
Проще прочего взять сейчас и сорваться с упряжи,
Сухобёдрым монголом бегать – навоз с копыт.
То как раз, что во мне не знает ни дна, ни удержу,
Ни покрышки – сильнее между висков болит.
Эту функцию животворящей росинки маковой,
Эту партию Леля выполнит алкоголь,
Всё кругом перекрасив мягким, знакомым, знаковым,
Даже матовым… Отпускает, гудит не столь.
Потому я всё чаще утром хожу поддатою,
Заявляя, что лишь идиот будет пить с лица,
Потому я держусь толпы и пою с ребятами –
Даром что тем ребятам уже глубоко трицак.
Понимая, что я пока что по эту сторону,
Со стихами чешу в музей или в Дом кино…
Но проснусь – так искусаны пальцы и горло содрано –
Тормоза вылетают, стало быть, все равно.
И уже б отпустить, прекратить поддавки с покойником,
Чтоб самой от хромой судьбы мне не огрести…
У меня в кошельке шевелится пачка стольников,
У меня в кармане гнездуется Негрустин.
Еду в город, где не заблудишься, можно шариться
Сколько влезет. Я еду просто и по делам.
А в снегу кладбищенском ноги легко ломаются –
Пятка вправо, подошва влево – и пополам.

Не провалишься в Тартар, пока ставишь лыжи ёлочкой,
И пока не обратный – открытый лепечешь счёт.
Стану мелочью, терапевтическою иголочкой.
Еду в город,
                    который
                                    бомбой
                                                  во мне
                                                               идёт.

«Пять озёр» занюхиваешь волосами,
ласкою мечешься меж часами
и холодильником. Чешешь нос.
Вся в голубом стихоплётском сале,
в пряном насваи,
заполняешь свой гросс-
бух. Топишь свои голубые льды,
копишь свой экстренный стихозапас воды,
читаешь другим себя – до зевоты.
Каподастр на гриф бы – чуть подубрать лады,
или сока в бокал – немного снять обороты.
Что ты –
возраст уже несвеж, а ещё, гляди –
ни ребёнка, ни угла своего, ни книги,
только спелые фиги шепчут на ухо nihil,
щепки с перьями вдаль летят.
Заправляешь стихами борщи свои и ковриги.
Как дитя:
просыпаешься утром от грохота, шума, лязга –
и как будто бы твой малой
уронил ли чего-то, разбил и себя изгваздал;
но находишь его на кухне – целый, живой,
ни царапины – отлегло. Унести под мышкой
на горошины, в угол: лексику править, размер…

Но такое счастье вскипает под каждой крышкой,
Будто впрямь чего-то в жизни уже успел.

Ролики

Шарики за ролики – только до поры,
Друг, мы обязательно спустимся с горы,
Ничего – крепление треснуло уже,
Падаем на каждом, ну, третьем вираже,

Ноги разъезжаются, и знобит, и жар,
Путь с горы на роликах из восьми сансар
Каждый, и от каждого – искряной каскад,
Гравий из-под роликов – ровно вдоль виска,

Мимо рта, что выщерблен пулей-дураком.
Мы на быстрых роликах, а за нами ком
Снежный, Божий боулинг, адовы шары…

Скоро склеим ролики. Спустимся с горы.

А у открытого окна –
Как у открытого огня.
Чуть ближе – и уже не уцелеешь.
Ты с этим методом знаком,
А я как курва с котелком,
Горшочек-не-вари – чеканю злее.

Истлеет глупый мой калган,
Чай не соседскую герань
Жуёт да варит мутную похлёбку.
От лярв, химер, фата-морган
Защитный не спасёт экран,
Когда так быстро вышибает пробки.

И если ты тут дверь искал,
Нарыл здесь fin, the end, финал,
И зал тебе снимают, стол накроют.
Страна не плачет по тебе,
Исправленном в своём горбе
И сшитом по продольному раскрою.

Болтая ножками туда,
Свистя мелодии сюда,
Дойду сама до вывода – нестрашно.
Страшнее, вероятно, жить.
Важней уметь сказать – фьюить! –
И адиос, и я в проёмы влажу.

Поллитра сведена на нет,
Полпачки первых сигарет,
Трехсотый седатив, барре на нервах.
А у открытого окна,
Как у открытого огня…
…Какой сюрприз – этаж, похоже, первый.

Есть ведь такие – будешь себя терзать.
Чтобы забыть – поменяешь пятнадцать спален.
Вроде ушла сама; но итог печален –
Чудятся их фисташковые глаза.
Ты под пивко кидаешь ему эсмэс:
«Как у тебя? Как мама, её здоровье?»
Чуешь лопатками, как он сдвигает брови,
Как у него под футболкой твердеет пресс.
«Я ничего, - отвечает. – Творю, живу,
Руки тяну параллельно высоткам к небу».
Яблоки рая, ранет твоего Эреба
Кусанными валяются на полу.
«Ты как сама? всё пишешь? а покажи?
Не, я-то помню, как ты тогда исчезла…»
И холодеешь вдруг – начерта полезла?
Но продолжаешь в горло метать ножи.
«Щас, - ему пишешь, - фоточку отошлю,
Я изменилась – волосы в поясницу».

Утром в холодном душе тебе б отмыться
От всех транслитных «navernoe ne lyublyu».

Драго, не имеющий доступа в сеть временно, попросил выложить его вариант, что с удовольствием и делаю :)


Скажите мне, когда и где,
Пусть чинно всё, в бокалах "Асти",
Разумный доверял воде
Свои ключи - ключи от счастья?

Уверен, не спасёт замок,
Когда вопят "Сарынь на кичку!"
Не верю, чтоб никто не смог
Найти от счастия отмычку.

Навесьте сразу сто замков,
Поставьте рядышком табличку,
Не верю я, что от оков
Потом нельзя найти отмычку.

Сомненья автора просты,
Как строй невест на перекличке,
Запомните: чтоб сжечь мосты,
Достаточно одной лишь спички.


З.Ы. Поправлено по просьбе Драгомана мной, Никой

Только не думай, я прожила не треть,
мне сейчас сто пятьдесят миллиардов лет,
камень я, недрагоценной такой породы,
я не лежу, под меня подтекают воды,
точат меня - и не дают умереть.

Точат, и, может, смастрячат пяток Венер,
с места потоком смоют меня в карьер.
Только нужны колени, чтоб встать с коленей,
нужна молодая шпана, чтоб доверить смене
высококалорийный набор биосфер.

Я не пишу стихов, их диктует Руах Элохим,
я шевелюсь в воде, в пустоте под ним,
жду, чтобы он наконец поступил толково -
из своего букваря чтоб составил Слово -
смертным благословением малым сим.

На алкалине, на алкоголе, на джинсовом саване рок-н-ролльных помин я, как скаженная, жажду найти канал меж, стало быть, светом тем и пределом сим. Я холерически сор выношу из всех щёлок, и щёлочь лью по-вокруг себя: дескать, портал, открывайся, на блажь, на грех, хватит мне о косяки белый лоб сшибать. Нахрен, шепчу Ему, тридесять пять замков, нафиг, я хмыкаю, фильтр и антиспам. Боже, не думай, я не какой-то бот, я обещаю без баннеров, без реклам. Я не начну к Твоим модерам приставать, я постараюсь без смайликов обойтись, только глазком подсмотреть дай, ослабь канат, только не бань меня, только не цукай – «Цыц!».  Только не дай, по мавру, слететь с катух. Только разок – и больше я ни ногой. Лишь покажи, как дела там у неких двух -

И отпусти домой.

Обращение
к профессору Плейшнеру, примерещившемуся по ту сторону подъезда

Привет, профессор Плейшнер.
Окно вот застеклили,
Смели осколки. Или,
Беря в тупые клешни

Огрызки здравых смыслов,
Взаправду тебя вижу
За стёклами? Ты выжил
И машешь мне? И числа

В блокноте переправить
Придётся? Некрологи
Зарисовать, и ноги
- не ласты – разлепить,
Тебе цветок поставить?

Ошибка, да, милейший,
Врёт судмедэкспертиза.
И ты мне машешь из-за.
Привет, профессор Плейшнер.

в мозг заломилось гарцуя слоновье стадо
банки в проходы кунсткамеры уронив
в горле теперь формалин пишет руну Крада
шепчут безгубые дыры «Скорее жив»

в зрак изнутри шестипало смешно стучат но
ты ещё контролируешь их нажим
ты с ними так пугающе адекватна
так же как принимающий ванну Джим

пальцами ног скользящий по краю слива
то по буравчику после наоборот
линия сгиба теперь штрих-пунктир отрыва
и на затылке обритом теперь штрих-код

ты ведь как все с истоминкой и ложбинкой
тягой к поминкам картинкам признай ты уж
что по тебе останется – четвертинка
битой болванки и фотки и тексты чушь

Что-то мерещится, что-то мне всё блазнится,
Голос в башке невнятен, гугнив, картав.
Кажется, что мешает глазам ресница –
Палец находит под веками лесосплав.

Кажется, будто песка набрала в ботинки,
Глядь – нет подошв, по стеклу босиком, к чертям.
Время снять юбочку, спать, милый Тинки-Винки,
Бросить жонглёрство углями и в рифму спам.

То-то во мне паноптикум мой гуляет,
Только не сметь мотивам их подпевать.
Не госпожа себе больше и не хозяин,
По всем каналам командую «Перехват»,

Ждут мой состав с головы, без ума, с поличным
Станции Страх, Инсомния, МДП…

…В принципе – операбельна. Подключичка,
Адреналин, на штифте вся, как канапе,

Всё зарастёт, сочленения станут гибки,
Всё онемеет, свернётся – и все дела.
…Клею на воду осколки стеклянной рыбки,
В жабры шепчу ей: «Себя же и довела».

и становится чуть спокойнее
моим внутренним мертвецам
сила праведная убойная
двойная а то и утроенная
у печатного у словца

в буквах есть такие извилины
что по ним не на жизнь а в глаз
как по дереву в радужках видела
сколько литер кому отпилено
сколько рифм и сколько раз

над костями восходит и светится
и у склепов плоды инжир
стоит только какая нелепица
приложиться и пишется чертится
перья пуще секир и рапир

то есть лишнее в топку начисто
пусть перфекто пусть пить с лица
стоя – чем же смерть не акафисты
от стихов блаженней и радостней
моим внутренним мертвецам

http://www.nika-stihi.ru/forum/index.php?topic=9484.msg116172#msg116172 :)

За спиной завяжи рукава мне,
Но одень меня в белое, чтоб
Не допытывались, не гадали,
Чтобы всем было видно – кто.

А со мной нет ни нужных, ни нежных,
Но стреноженные – со мной,
Потому что я ангел в одеждах,
Что завязывают за спиной.

2003 г.

это песТня. такой под-майк-науменковский изначально стёбный блюз. ну типа расслабиться.
теперь кто бы музыку подобрал



и что мне осталось кроме как
не быть с тобой -
нажать вместо кнопки play кнопку rec
и наслаждаться
тишиной,
и когда во мне поднимает вой
имярек мой, я говорю ему: друг мой,
где же кружка? И пью за твой покой
и за свои флэта.

и чем мне тешиться, кроме как
не самоедством, брат?
когда кончается сторона,
я ставлю
на rewind,
и, стоя у самых радужных врат
в хипповый рай ли, в стритовый ад,
я не могу сторону поменять
и автореверс офф.

так кто монетой бы одарил
и кто бы стукнул в лоб.
я сам себе двухкассетник aiwa,
джим моррисон,
игги поп,
но когда отовсюду сигналят стоп -
узнаю своих в доску, своих по гроб,
и от кого бы я сейчас ни огрёб –
всё божия роса.

                              Я умер, как память, - тихо, спокойно,
                              Никого не простивший и никем не прощённый...
                              ...И теперь я понимаю, как тупо и глупо
                              Чистить по утрам ботинки и зубы,
                              Стричь волосы и ногти.

                                                                                        Панов.


Спиться, начать ли курить? Всё одно, всё не ново
И не откроет заслонку в январской печи.
Каждый мой довод легко вырождается в повод
Мучить себя и увечить, калечить. Лечить,

Миловать – даже казнить! – не получится, братцы.
Мир – больше Зона. И в этих артритных руках
Стали дела – прогорать, зажигалки – взрываться.
Нечем мне крыть. Разве матом. Куда? В пух и прах,

Раз уже в дамки не вышло пройти с господами.
Ад – это ноль ангелочков на пике иглы,
Сломанной толстым верблюдом. Мы снова не станем
Едким словцом приторговывать из-под полы,

Снова не станем собою, уйдя по колено
В море Хвалынское, в небе по локоть застряв.
Снова не выйдем Венерами из пивной пены,
Не заласкаем на выдохе буквы I love.

Просто навеки не станем. Исчезнем. Не будем.
В анабиозе проводим проклятый январь,
Что, как в порнухе, нас вертит на пламенном уде,
Сверху ведомый Его повелением «Жарь!»

                          И как будто не своя голова;
                          Саломея, как страстны твои руки.


Знать бы, где с ношей твоя Саломея пройдёт, -
Ей, чтобы мягче присесть, постелить бы соломки:
Холодно ей, поди, будет на наледи тонкой
В звонких браслетах и в шёлке на голый живот.

Где теперь пляски, Йудея, святая вода?
Будешь ходить с ней, пока над башкой не стемнеет.
Станет тебя в хладный лоб целовать Саломея,
Стансы шептать и по гуще кровавой гадать.

Шею подставь ей,  дрожи только верхней губой,
А улыбайся ресницами лишь, Иоанне.
Будет единой и первой, всемерной, останней,
Будет над блюдом, над людом, за гробом. С тобой.

о другом пока не получается. а кипеть внутри не может. поэтому.



Сон войдёт под веки, и бухой мой ангел
Скажет: «Дорогая, плов на кухне, бир
Куплен, мерки сняты, капитаны в ранге
И считает зайцев пьяненький факир»

Вытянет «Максима»: «Дамы ведь не против?»
«Поделись затяжкой» «Что же я творю…»
Розыгрыш прервётся на последнем лоте,
Всё опять сведётся к небу, к январю.

«Ничего не помнишь? Всё как в старой манге.
Ты куда-то вышел, а пришёл таким».
Лишь поправит чёлку мой усталый ангел:
«Можно, дорогая, часик посидим?»

«Спрашиваешь тоже, что ты как албанец».
И мы снова будем до семи утра
Исчислять объёмы мечт, любвей, желаньиц
До поры, как скажет ангел мой: «Пора».

«Не пори горячку, оставайся дома,
Видишь – двор метелит, у меня тепло».
«Искушаешь, значит?» «Искушаю, Рома».
По спине пройдётся мягкое крыло.

«Значит, по последней?» «Да по крайней, милый».
Пепельница полна. Хорошо  сидим.
Ангелы выходят лёгко из могилы.
«Рома, ну ты знаешь. Завтра приходи».

***

Надо брать интервью и нагрузку, не с водкой – с чаем.
То есть жить, то есть потихонечку выползать.
Лишь чернила и видят, как я по тебе скучаю
И как воздух в баллонах-лёгких предельно сжат,

Как я в зеркало лбом стучу – отходи, родная,
Отходняк отыграй и давай уже отходи,
Как темно внутри никто духом и не прознает
И что вынуто из девической из груди.

В стране тех, кому вечные чётные двадцать восемь,
И ни разу не тридцать, ни дома и ни жены
Ты, конечно, меня никогда б ни за что не бросил,
Только вот не дойду, надеюсь, до той страны.

Только Гордиев загипсованный мокрый узел,
Как кадык, между пальцев на шее, и не сглотнуть.
Дали б волю – взяла бы я, вот, к примеру, узи –
Да по страхам, по морокам, нави! Какая круть!

В добрый путь, не свернуть с которого, без обмана,
Без колдобин и выбоин, в сломанной правой крест.
Дайте первого сына – я назову Романом.
Отучите бухать. Научите обратно есть.

потеряла первого друга. написала о. выкладывать не хотела - ну вроде получится как на доску объявлений.
но вот это меня убедило. пока что убедило:

Аксолотль (03:47:16 7/01/2008)
думаеш стоит выложить?

Katja (03:47:21 7/01/2008)
не знаю

Katja (03:47:28 7/01/2008)
ведь это в память

Katja (03:47:32 7/01/2008)
это ему

Аксолотль (03:47:34 7/01/2008)
да

Katja (03:47:46 7/01/2008)
все, кто прочитает, подумают о нём

Katja (03:47:52 7/01/2008)
говорят, это важно

Katja (03:47:58 7/01/2008)
для покойных

Katja (03:48:14 7/01/2008)
и в сущности, это всё, что ты можешь сделать для него



Начали за здравие, кончили за жизнь,
И рефрен - входящее смс "Держись".
Что осталось кроме как пить и голосить?
Венч твой белый, скомканный талым снегом шит.
Что ещё? Не чокаться. Чокнешься с тобой -
На Земле транзитом и с неба отставной.
В бабий вой не брякнуться, не шипеть, не ныть -
Вот такие хлопоты у чужой жены.
Все оттенки, отзвуки - всё коту под хвост,
А мороз - крещендовский, годик - високос,
Год две штуки восемь мне задолжал уже.
Как стоялось, бестолочь, там на этаже?
Кто тебе привиделся? Примерещил что?

Вешалка да с ксивою чёрное пальто,
Полые и полные эхом рукава.
Шью вот погребальные в строчку покрова,
Все слова - на ниточках, все слова - п****ж,
Коль не по желанию, нас и не убьёшь.
Шёл отряд по берегу, шёл издалека.
У кого поднимется на себя рука?
Чёрт чудной, ну надо же - быть таким ослом...

Хоронили милого - три гитары в слом.

ноги и певчее горло держи в тепле
в стебле зелёном держи до момента соки
не умирай в камышах на ветвях в дупле
как ни уйдёшь всё одно невпопад до срока

водный баланс восстанавливай по утрам
перечисляй что вчера и пилось, и елось
пелся про что сыр-бор весь и тарарам
запоминай подробней любую мелочь

галки подшивки архивы фиксируй всё
всё перевязывай на семь узлов шпагатом
что ты за пазухой на небо пронесёшь?
вот и сиди подписывай каждый атом

не утащить ничего своего туда
что ты Ему предъявишь в своём финале
кроме меморий? не новых Ему о да
тряпочек из лоскутного одеяла

формочек одного и того песка,
напрочь поломанных Им по твоём итоге
carpe и scribe diem. ещё пока
горло в тепле держи и конечно ноги




NB карпе дием - лови момент (день то есть). скрибе - пиши. латынь.

у меня недолеченное болезное снова скакнуло под 40 :(
так что вот:

Горячечное

                                              Gimme, gimme, gimme love, gimme love... *песня*

Плохо быть смятой под шапкою рыжей чёлке,
Но, не оставив на сборы и трёх минут,
Мои инкубы хватают меня за чокер,
В сад неземных наслаждений с собой ведут.

О, космонавты не ходят к врачу, дружище,
И посему приходится содержать
Этот, где всё колдует, витает, свищет,
Этот кишащий нежитью, лаской сад,

Мчаться по радуге на ездовой горгулье,
С птицею-жар сдружиться и со слоном...
Есть серебро на шее - на цепке пуля,
Есть и кинжал осиновый за ремнём,

Так что пусть тронут, да не убьют, хоть грозны,
Всё и делов-то - риски свела на нет.

А у ворот мене встретят Жеглов и Гоцман,
И отведут, как тех девушек, в кабинет.

Нафига связался, с такой-то дурой –
Грежу только слогом, литературой,
По пространству чухаю тяжкой фурой
Да из фляжки сосу коньяк.
Ничего, по сути-то, не умею,
Только буквой – в стол да губами – в шею,
Мисс пацанка, выдерга, суховея,
Всё, ребята, во мне не так.

22 – клонированная лыбедь,
Вдвое больше шансов живою выплыть,
Отдышаться, очухаться, тропку выбрать,
Возлелеять себя, чуму.
И в Одессу хочется, и на Дублин,
Да билет, который one way, не куплен,
От инертности лечит простое «Фу, блин!»,
Только нету сказать кому.

Лишний вес, лишний рост, холода-тревоги,
В неудобных позициях сводит ноги,
На работе трусливо стираю логи,
Неуживчива… Погоди -
Я и то, что своим отраженьем кличешь,
Я чутка, как Грендель, как Зато Ичи,
И меня из тебя если взять и вычесть –

Будут ссадины на груди.

сама себе тут напомнила о стише "Красавица И", где упомянула Грегора Замзу из "Превращения" Кафки, превратившегося в гигантское насекомое. получился стиш.



Грегор, милый, не стремайся, я всегда любила дивных,
Сколиозных, колченогих, полосованных, кривых,
И меня не парят лапки, цокот жвал и треск хитина,
Насекомый мой, хороший, был стрекуч, проснулся тих,

Был дурацкий – станешь адский, подойдут к тебе с опаской,
Но не я – ты гладкий, ладный, насекомоядной мне
Ты по нраву. Приголубить, потчевать тебя по-царски,
Цацкаться с твоей бедою, с бледной немочью твоей.

Грегор, сладкий, скоро сдохнешь, онемеешь, околеешь,
Грег, они тебя убили, яблоко гниёт в спине,
Я последняя гёрлскаут, это точно – но не фея ж,
Не спасу, и ты загнёшься, в лучшем случае – на мне.

Так целуй меня скорее, в ритме танго, в темпе вальса,
Так рубай меня, грызи меня, скреби по мне, секи,
Буду замша и заноза, донна Замза, пани Замза,
И уже трещат под сердцем твоим голосом жуки.

В простуде душно, как после секса,
К хребту прилипла рубаха мекс, и
Хватило б колдрекса и фервекса
Убавить жар.
Что год минувший – уже калека.
Пивточка так и осталась меккой.
Декабрь душится кэптен-блэком.
Летит икар.

И нету нового по итогам:
Легко быть зверем, труднее – богом.
Я тенью, гостем блужу по блогам,
Я аноним.
Я слепну, глохну, суюсь в розетку,
И третья бурная семилетка
Прощается – с Новым годом, детка! -
Со мной и с ним.

Сюда любуйтесь, шановни пани:
В стакане буря, вошь на аркане,
А я монтирую на экране
Хороший год.
Гулять да пить – и сим победиши,
А что нутро мне проели мыши,
Так их возни здесь никто не слышит,

А я не в счёт.

...И всеми пятью скребя,
Выплыть пытаясь, я обнимаю тебя 
И выключаю свет.

Симамура.


В лапах у огра ореховый прут,
А у меня – ты.
Так нас наутро в Помпеях найдут,
Вплавленных и влитых
В пемзу и пепел. Латунный ключ,
Леска меж пальцев, быль
Или былинка? Подлец, живуч,
Так во мне не остыл.
Помню тебя без вот этих всех
По-возле глаз морщин.
Тонкая кость, осьмый смертный грех,
Визг нешипованных шин,
Страх или ненависть, весь сустав,
Весь хворостина по
Глупой спине. Ты меня застал
Маленькой, не такой.
Не вопиющей, хранящей тишь,
Оберегавшей гладь.
Ты теперь рядом молчишь, стоишь -
Знаешь, где нужно встать.
Чуешь, где кончится наше кино,
Где я сойду на нет?
Мы выпиваем ещё по одной

И выключаем свет.

в одну каску

Призрак сладкой не-N,
призрак горькой в гранёном стеклянном,
на часах половина четвёртого, знамо, утра.
положись на безмен
и увидь – ты не весишь ни грамма,
ты не значишь ни грамма за гранью *варьянт: зла/добра*

Призрак сладкой не-N
неуживчив с Иксом или Зедом;
zed is dead, N – Гай Фокс, пусть не Ви, но горит и дымит
среди тех дальних стен,
где она вызывает карету,
но к тебе не поедет. дай Бог вообще – позвонит.

Herz, mein Herz, was soll das geben?
Was bedranget dich so sehr?

Сердце, сердце, что случилось,
что смутило жизнь твою?

*поёт с пластинки диска Тухманова*



в будни водок не пить кушать апельсины
чтоб потом не ползти по стене курсивом
я любил немногих однако синим
и в таком нутряном бреду
что как будто не. с рюкзаком на пару
пролезаем в реальную жизнь на шару
ох не дать бы дуба а дать бы жару
херц майн херц угодил в беду

коченеть сатанеть в зале есть экзорцист?
так смотри как дымлюсь линчеваюсь морщусь
извожусь из клубков на шпагат я кончусь
как кончается алфавит
сто колоний пустуют в моей колхиде
не ходи вокруг-около просто выйди
я любил немногих но – только с виду
ничего уже не болит

ничего внутри лишь кишки и кости
да и те скрипят когда спят где жёстко
как ты стелешь собственно. где напёрсток
под которым тебя не нет?
шутка юмора штука в штанах сарказма
всё крепчаешь во мне боль моя зараза
я любил немногих – однако сразу
а не думал по тыще лет

Сегодня здесь праздник: зима разошлась по полной,
тут иней штурмует высоты по восходящей,
и если за осень сгорбился, залядащел –
вставай на снегу – новорождённым, голым.

Прищурясь, составь план действий на эсперанто,
смотри: полон двор сырой, бездыханной, белой
бумаги. Пиши по снегу. Пиши, что с верой
прощается Люба. Дай выучить эту мантру.

И слово уже не вода, - ледяное лего.
Но пальцы мои лубяны, и вот оттого мне
захотелось обриться наголо и ероглиф
начертить на башке, как цель для паденья снега.

Из аквариума – пишущему

В ответ на это Михаила Щербакова:

http://www.peoples.ru/art/music/bard/scherbakov/song_125738.shtml


Слушай, поэт двурукий, певец двуногий, игрун в слова,
Что тебе интересно помимо этих «Жива, жива»?
Что тебе голос рыбы в стеклянной сфере, в сосуде, в сне?
Губы шепнуть могли бы – и ты узнал бы и обо мне.

Стылая, в интерьере, почти оттенок, почти нюанс -
Все, кто с тобой бывал здесь, теперь танцуют макабр данс
В каждой из двух, не знавших реки, ни моря моих глазниц.
Помнишь мате и кофе? Ты пил их часто, и бунт частиц

Речи и междометий был светел, лёгок, и слог крепчал.
Рыба – тотем и фетиш, начало пуще иных начал.
Дышишь, певец, тяжёло, ты рвань Господня, стервец, плебей.
Всё заверши сегодня. Над головою подняв, разбей.

Двигатель вечный, увечный, глухая тоска, несознанка, пьянь.
Мне-то не надо, чо лечишь, я вижу - дело табак и дрянь,
Дрянь табачок, ссыпается нежной пылью с ладони, эх,
Дело вовеки-отныне касается всех. Повторяю. Всех.
Тщись, заводи перпетум, сама-то только не заводись,
Чуешь, как ходит в зеркале нищий дух твой, шайтан твой, кысь,
Видишь, ползёт по-леву, по отраженью, сурова, нить?
Эти восточные пьяности до морковкина не допить.
Зеркало всё не бьётся, одним ли миром, одним Творцом,
Дезодорантом мазаны с той, что рядом, заподлицо?
За подлецом одним ли скучаем, щеримся, свет стоит?
Всё в молоко, всё мимо, об стену лбом, а с неё - на щит.
Так ты тахомой, петитом, ты мылом чертишь на зеркалах
Собственное названье, мужское имя своё, в руках
Тает цветной обмылок, и замечаешь не вдруг, взамен,
Как амальгама сыплет промеж ладоней, поверх колен,
Как оно блекнет, меркнет, и ах-проклятое-ты-стекло
Больше не может морок водить и врать-это-мне-назло
И, исчезая, становится кованой дверью куда мне нать
Даром, с деньгами и как угодно. Лишь бы по ту бы встать.

О не рукой стреляешь, забыл себя тот, кто бьёт рукой.
Здравствуй, моё отраженье, близнец мой, друже последний мой.

Не телепат, не ме-
диум, слава Богу. Мыс ли,
пятка ли, знать не мне.
Как хорошо, что мыслям

юбки не задерёшь
с бормотом «ну же ну же»,
но их, увы, «не трожь»
не защитит. Снаружи

зябко и зыбь. Меня
не провести (по броду).
Стало быть – поменять
вектор и цель похода,

в идеале – вообще
всё. Позови админа.
Выкинь мешок вещей.
Выполни половину

планов на этот день.
Лист кораблей исчисли.
Но не сиди пнём пень,
думай, покуда мысли

шлют тебя звонко на
и нараспев им вторит
ядерная зима
из-за тяжёлой шторы.

Шапки долой, в этот возраст заступишь едва.
И, пока блюзмен придумает - что бы забацать,
Я расскажу тебе сказ про свои восемнадцать,
Даром, что мне через месяц всего двадцать два.

Мелочь кончается. Цедит карман свой песок,
Мелет пургу и труху, умоляет напиться.
Знаешь, как пахнет под утро в районных больницах? -
Так, что я больше терпеть не могу этот сок –

Яблочный, жёлтый, дробивший зубную эмаль,
Крышку терявший, щипавший моё подъязычье.
Про восемнадцать – я чуть не сгорела. Обычно,
Кто не сгорает, тот склонен кристалить мораль

Из правоты своей. Из несвоей немоты.
Из-под полы, из-под пола, изнанки запястья.
Стоило столько держаться и тона, и масти,
Чтобы сейчас захлебнуться несказанным «ты»?

Про восемнадцать – флэта, автостопы. Эфир
Ежевечерний, долги, пересдачи, плацкарты.
Время такое: спроси «А зачем?» среди марта -
Всё невермором в декабрь посылает снегирь.

Про восемнадцать: ах, некого под руку взять,
То есть сознательно, а не в пределах безрыбья,
Хоть изнутри нарастает значительность глыбья,
Их, видишь, орды. А нас, разумеется, рать.

Шапки долой. А родиться у сердца зимы -
Не перепрыгнуть костёр на излучине лета.
Я стопорю  кровоток, ибо только лишь это
Способ, чтоб не подавиться проглоченным «мы».

Рукопись

(соавторство Аксолотль+Naughty)

Старый сказочник - пьяный, усталый, мой ли?
Сед висок да перо в горсти...
Сколько пролито слёз и съедено соли
На ведущем в тупик пути?

Сколько жёлтых дорог ли, домов, акаций,
Сколько летописей - другим?
Ты меня напророчил - не мог дождаться,
Ты всё думал - растает дым,

Но однажды все знаки, планеты, цифры
Стасовались, сошлись в кольцо –
Под рукою твоей в небылице, в шифре
Проступило моё лицо.

Всё казалось несбыточным и нелепым,
Но сбылось - как ты предсказал...
И от пальцев твоих до живого неба
Моего - лишь полцарства за.

Затылок


Надо б на цыпочках, выйдет на полусогнутых,
На аварийке, автопилоте, да,
На холостом ходу. Не вздохнуть. Не мог бы ты
Чуть наклониться? А руки пойдут, куда
Им бы хотелось – затылок, заушье, шейные
Семь бугорков. Всё главное – в голове.
(Ну, между рёбер) Потише, повыше, стишее мне.
А перспектива пейзажа – косей, кривей.
Двояковыпуклей, после – двояковогнутей,
Что меж лопаток билось тугим комком.
Линию роста волос две ладони трогают.

Пахнет затылок мальвой и васильком.

Не имеешь двора, но приставлен опрятный кол -
сталь, нубук и осина – к солнечному сплетенью;
если писательство променять и чтенье
на бизнес-планы, узнаешь, где грань и фол,
а в дополнение к знанию и отчётам,
к свисту в ушах, поймёшь, мой товарищ, что ты
данную грань давно уже перешёл,
но променяешь вряд ли. Летится, ох и
славно летится, падается тебе!
И кто видал тебя в тапках или гробе –
третьего дни ослепли. И в общем, пофиг
(дно устилают покрышки. Свербит в боку),
из дому, в дом, над гнездом ли, крича ку-ку –
где пролетать, когда всё равно в пролёте,
как над Монмартром ты знаешь кто. Вот те штоф,
ныкай в рукав, хоть согреешься, дело такое -
зябко бодить атмосферу самим собою.
В пункте прибытия не оставляй следов –
Птицы и мыши с тропы подъедают пшёнку.

В сердце у Бога те же, кто и в печёнках –
Он почему-то другим не даёт стихов.

Как отплыл твой батюшка, Настенька, на родные
Берега, так хватилась ты чудища, а его
След простыл. На этап, чёртезнает, на перегон
Увезли ли. Ищи да вытягивай к морю выю.

«Покажись и вернись, пусть бы чудом морским, пусть зверем,
Будь мне дедушка, дядюшка, брат ли, сердечный друг!»
Что, цветка захотелось? – так добре, встречай каюк.
Соболей и шелков просить, знамо, не умеешь.

И сейчас ты, Настенька, видишь, куда приводит
Доминантный твой, аленький, раковинный цветок-
А с тобою не мог али же без тебя не мог -
Но чудовища нет. И не было вовсе, вроде.

И теперь ты знаешь, что чувствовал Грегор Замза,
Согревая своим хитином гниющий плод:
Шансом дали поддых, в поясницу, в босой живот,
Не совсем то есть, значит, тебе отказали в шансе.

Чем болела – любовью ли, свинкою, свинством, тифом-с?
По тебе ли звонят, про тебя ли кричат, трубят?

И уже настолько тяжёлый цирроз себя,
Что не жалко цветка – сомни, оторви да выбрось.

Всё миндаль да имбирь,
всё растёт не то ввысь, то вширь,
всё даётся с руками, с ногами да на раз-два.
Всё корица да рис,
всё игрушечки да в кис-брысь,
а на мяу-то кругаля даёт голова.

Всё прыжки наугад,
эти плясочки двух торнад,
как хамилось, шепталось, крючило, не спалось.
не скучалось; кажись,
не писалось на отвяжись;
не пошло бы в момент по швам да по сгибам вкось.

От спокойных ночей
да до переданных ключей,
до повязки на прозревающие глаза –
только дворик в окне,
где деревья цветут с корней,
где следы на снегу всё мысками идут назад.

А укрыта брезентом, стеклом, пенопластом, толем,
Защищённая, ай, от семидевяти ветров,
Ты признаешь – ты мышка из грязи, ты алкоГолем,
Ты песчинка, ты заполошь, вся из живых рубцов.

Только тссс, ни к чему, никому в том не признавайся,
Осекайся и гневайся, морщись и стопорись.
Заточись, заведи зубцы. Подсмотреть давай всем
Абразивный лишь твой завод, лепестковый диск.

Лишь напильники, свёрла, кусачки – не перепонки,
Родничок или нёбо. Съёживайся, твердей,
Чтоб никто не прознал, как неимоверно тонко
И как рвётся. И почему. И зачем. И где.

Очень Вольная Борьба


Не, ну давай играть в лучшую из акробатик,
В самбо с самбукой, в дзен-дурачьё с дзюдой.
Кто из нас первым хлопнет по мату - "Хватит"?
Кто из нас выдохнет, бровь приподняв - "My boy"?

Не, если хочешь, давай, хлестанёмся силой,
Грудью к груди там, бицуха к бицухе, а?
Из подъязычья достану: "Слабо же, милый?"
Из подреберья мне вынешь: "Угу, ага".

Не, ну кончай залечки свои, прогоны.
Тут не нужны ни судьи, ни кимоно.
Победитель получит к утру именной, гранёный -
А алмаз ли, кубок, стакан ли - да всё равно.

Дорогой мой, уедем оттуда, где мы сейчас,
В те места, где любое объятье - медовый спас,
В те края, где уже ли, ещё ли, но – никого,
Кроме света, песка меж пальцев. А страховой
Медицинский ты можешь с собой не брать.
Мы уедем. Поедем. Может быть, и в Белград,
Если нужно, там впишут. Ракии нам со льдом
Не налить не посмеют. В Сербии – класс. Потом
Можно в Дублин, а можно сразу нырять в Ла-Манш,
Ибо жажда и голод, форменный же не манж,
Акваланги отставить. Уедем. Снесёт вода
В идеальное место. Стало быть – в никуда.

Типа он: доза, проза, кинза моя, бирюза,
Руки, зубы неймут, не видят тебя глаза,
Дереза и коза, в рукаве тридцать три туза -
Кого хошь укатаешь в гроб.
Поражённая клетка, вечная экзальта,
Коротит на тебе, приходится коротать
Одному, ибо та поплоше и та – не та,
И мечтать твой высокий лоб.
Недостача, удача, заноза моя, шиза,
Что ещё мне продать, отдать за такую за?

А она типа: гематит мой, Гурон, нейрон,
Как ни глянь, а хорош, стервец-то, со всех сторон,
Саурон, Саруман ли, нефритовый мой шеврон,
Стон, гормон и прыжок с шестом.
Антрацит, дефицит, весь как надо, весь чисто свой,
Рваный, колюще-режущий, жгучий и ножевой,
Пусть один, пусть со мной, гюрзой, хоть ты пой, хоть ной, -
Попадание на все сто.
Есть ли, нету препон, Сильвер Джон мой, запал, патрон, -
Нету разницы. типа титры, она и он





[u]предыдущий вариант[/u]

Типа он: доза, проза, кинза моя, бирюза,
Руки, зубы неймут, не видят тебя глаза,
Дереза и коза, в рукаве тридцать три туза -
Кого хошь укатаешь в гроб.
Поражённая клетка, вечная экзальта,
Коротит на тебе, приходится коротать
Одному, ибо та поплоше и та – не та,
И мечтать твой высокий лоб.
Недостача, удача, заноза моя, шиза,
Что ещё мне продать, отдать за такую за?

А она типа: гематит мой, Гурон, нейрон,
Как ни глянь, а хорош, стервец-то, со всех сторон,
Саурон, Саруман ли, нефритовый мой шеврон,
Стон и ветер меж старых ив.
Антрацит, дефицит, весь как надо, весь чисто свой,
Рваный, колюще-режущий, жгучий и ножевой,
И, со мной или не со мной, хоть ты пой, хоть ной, -
Был бы жив.

Тест

Та-то, конечно, лицом белей,
Алгебра там, пятёрки.
Я же - угрюмей, печальней, злей,
Фишки мочу и корки,

Та-то совсем не грызёт ногтей
И выпрямляет спину.
Дружит с Вованом, а он при ней
Просто герой, да, кино-.

Тест на исходе. Пяток минут.
Встречу его с работы.
Мне его джинсы немного жмут.
Как бы его пофотать.

Что там Вован - у меня роман.
Старше. Мрачнее. Выше.
Водит машину и в ресторан.
Мне смски пишет.

Я в сочинениях лишь о нём.
"Как проводила лето".
Снова читать у доски. Подъём.
Снюсь ему неодета.

А вот её так совсем не ждут.
Пусть и не смотрит косо.
Двадцать вопросов, пяток минут.
Лишь бы не две полоски.

                                для Naughty

Приговоры-то нынче в моде, угу, alas,
здесь в какое окошко ни тыкни – светлейший князь,
а окошки у нас не виста, невесть – ХР,
детка, рыбки в пруду заснули, и ты поспи.
Бузина в огороде, и дядька, похоже, там,
что ты скажешь ему, когда наконец с утра
к нему выйдешь с алмазной финкой в крутом боку?
Не сумеешь договориться на берегу –
так и будешь лелеять рану, беречь от рук,
истерить каждый вечер, ночью шептать: «Каюк»,

только если посмеешь вытащить тонкий нож,
от потери крови немедленно и помрёшь.

                            Мы будем жить с тобой в маленькой хижине
                                На берегу очень тихой реки...
                                                                                          Нау.

Мы будем жить с тобой в маленькой хижине,
Жёлтым окрашенной, с мягкой канвой,
И никогда не уснём кверху лыжами,
Будем друг в друге, как в форме конвой,

Мы будем жить с тобой в жёлтой прогалине,
Свяжем узлом за спиной рукава,
Все те, кого мы случайно оставили,
Скажут, как ты прав и как я права,

Метки моей безусловной погибели –
Скулы высокие, узкий зрачок,
Мы из таблиц сводных начисто выбыли,
Штурман, отмашку, последний отсчёт.

Я родилась в кинозале, давали "Вия", ночной сеанс.
"Знали бы – не пускали", - шептали, видимо, но сейчас -
Ростом, лицом, фигурой, похоже, вышла, зрачок широк.
Кроме литературы, кино мой Запад и мой Восток,
Кроме кино и чтенья, амор – мой этот и тот предел,
Собственно, - развлеченья, что Ты мне выделить захотел,
Собственно, все шарады, что Ты ссыпаешь мне на-гора –
Плёнка, страницы, ладо – и мне домой ещё не пора.
То есть, сдавать билеты обратно в кассу ещё не срок,
Знаешь, всесильный Масса, чего широк у меня зрачок?
Просто Тобой, я знаю, мои сценарии прожжены –
Ракурсов не хватает, и мы придумать с Тобой должны,
Где я пройду сегодня, какой завяжется диалог...
Вот Тебе, слушай, сходни. Спустись, придумаем под шумок,
Как мне получше сесть, покрасивше молвить, дивнее жить,
Как мне не быть собою, чего не есть, с кем вообще не пить,
Схемы Дэвида Линча, любовь Медема и цвет Женэ,
Трэша побольше, китча, ты знаешь – этот монтаж по мне
Свёрстан, подогнан, скроен… Но только можно, Создатель, а, -
Книжку, кино, героя определю я себе сама?

В общем-то, я вся ретро и вся олдскул
с музык любимых и до высоких скул,
то есть для них – латимерия, завр, дронт
(гадким девчонкам будет в аду дисконт
по полпроцента за каждое "yes" и "да").
Бродит во мне руда, голосит слюда,
снега бы в ворот, пыли, песка в глаза
хочется, вот дела, а опять нельзя, -
тканей фригийских, вин ереванских ли,
суши, стихи писать (не таскать кули).
Я выпадаю, как в быстром наборе – "ё",
маюсь и маюсь, дрянь, дурачьё, фричьё.
Вовсе ж меня не било, ну вот ей-бо:
броник на чувствах, грудь вся кевлар, карбон.
Тут же - кино, из серии пять-блин-звёзд,
немцы и цирк, мёрзни-мёрзни-ты-волчий-хвост;
Фредди и Джейсон; Хищник, смотри, - Чужой…

Щепки, которые тянутся за баржой,
коя, будучи мудрой, ищет поглубже дно,
чтоб уйти туда запятой между "да" и "но".

Премьера


Музыку перепутал нам оператор,
Колет булавка в спину, модистка – тварь,
В будке суфлёр ругается тихо матом,
Главный герой, хоть ты-то меня не парь

Знанием роли. Я вижу декор впервые,
Кто это – режиссёр? Он кричит «Провал!»?
Люди в рядах – не люди как таковые,
Зрительный зал – беззубый койот, не зал.

Главный герой, пять укусов оставь на коже
И - веди под ружьё, манифик и ах, -
Где нам блещет одно на двоих ледяное ложе
На титановых, звонких, стремящихся вверх шипах.

Вытри нос, ну подумаешь, Альхен, случилось горе -
потонули подвязки, подвески ушли ко дну,
и ты шепчешь в разбитый компас: come back amori,
love, dolori, и споришь, в пробор ты втираешь хну

пополам с мягким пеплом, кого ты сожгла, как нори
порубила кого ли? Ракушечник в волосах
стоязык, и стучит он чётко: it seems amori,
feels amori, dolori, Альхен, сахиб зачах,

падишах отравился, Альхен, инструктор замер
у камней и у рифов, обнял свой акваланг,
ты баюкаешь их, говоришь их пустыми ртами,
comes amori, большая и чистая, pure, blanc.

Межсезон. Время слушать силентиум, брать цезуру –
то есть верхнюю ноту из всех возможных восьми,
пятой лапой. И продолжать эту процедуру ,
пока не проступит знак меж двумя казнить

и тремя помиловать. Межсезон. Эта запятая,
разморённая мёдом, и панадолом, и молоком,
под подошвы плюется снегом. Он, падла, тает,
пятой лапой найди ледок, что давно иском.

Межсезон! Время втихомолку снимать бельишко,
обнаруживая прорехи, затяжки, швы,
в минус градус в дверь просто входят ключи, что
делает куда быстрее крестовый поход на вы.

Межсезон, засыпаешь в клавиатуру харей,
пятой лапой гребёшь под себя, из-под
тебя самого вырастает, силён, кошмарен,
занебесный октябрь. Что вплавь, что вброд

пересечь его ты не в силах, осталось цапать
за подол, за хлястик, не за полушку, за так,
и смотреть, ожидая, как вечером стынет запад,
заворачиваясь в твой почерк. И в твой кулак.

А не к чёрту ли нас -
голых, глупых, покой и сон
затолкавших куда-то за чёрный комод, где я
когда-то прятала част-
ный дневник. Теперь я на слово "сон"
вскидываюсь охотней и злее, и для
того, чтоб любить меня, надо вживаться в тему, -
ввернись, вдавись,
частым, злым, рикошетным, жарким пройдись по мне -
от шаманских коленей
до прикладных ключиц,
и до очереди позвонков по моей спине.
как лопатит мозги!, -
стать бы магмой, печной золой,
газом угарным, продуктом горения, et cetera,
но не встать не моги
в этот мягкий вулкан со мной,
не моги не гореть, не дымить. Если нам пора -
значит, бросить отмазы,
одежды, обложки, ор,
двац одно, сто одно, между нами не год, но мышь,
не прибить ее сразу -
она, дочь двух наших гор,
сыр заточит сама. Когда ты вот так молчишь,
я кусаю язык,
себе. Говорю тебе -
как по коже, не вилами, словно гоню волну
выше, дальше. Привык-
ни чувствовать на себе
мои руки, только к утру отходя ко сну.

Это вообще-то спецстиш ко дню рождения хорошего товарища. Но он мне впервые из всех поздравительных опытов - понравился. Ну и некоторые форумчане (показывает пальцем) одобрили. Потому вот:

Санечка, люты вражины одни кругом
И не спасают ни водка уже, ни дом.
Вижу, ты дожил до без году тридцати,
Как бы и мне дотуда же догрести.

Саша, работа – демон, готовка – в лом,
В гости приходишь с сыром и коньяком,
Что еще нужно соорудить вечор?
Собственно, друже, более и ничо.

Дочек целуй почаще. Когда б меня
Папа любил, не выросла б та фигня,
Кою имеем, ставя меня на свет –
Рифмы да феньки. Ума-то, конечно, нет.

Саша, ты тормоши себя, вороши,
Солнце в холодную воду, как хлеб, кроши,

Жду в обед в офисе. Поговорим об том
Да о словесности. И намахнём по сто.

Как живётся-то, sweety, с сердцем моим в груди?
Как и мне ли – с твоими буквами на руках?
Как оно – не скандалит, не куксится, не галдит?
Вперёд батьки не лезет? Мнётся оно в дверях?
У меня всё, что надо, за лифом есть, вот, гляди –
там, помимо <пропущено> - книги, стихов тетрадь.
Как живётся, хороший мой, с сердцем моим в груди?
Как и мне ли – пришитой намертво пустовать?
Как живётся-то, dearest, тесно, поди, внутри?
Конфликтует, небось, отторгается, бродит ткань?
Орлеан ты мой новый, то – ураган Катрин.
Закрывай же мосты свои, сейфы и дьюти-фри.
Пусть оно прорастёт, обживёт тебя.
Для меня.

Прощальное


Обитал за плакатами Хэтфилда, Джонни Деппа,
Алессандро дель Пьерро, лика на Марсе, но
По ночам выходил из стены, прижимался крепко
И мне был и вода с горбушкою, и вино.

А теперь погляди, подивись, что со мною стало:
Злая, фетиш на фетише, фобии, аддиктив,
Продалась корпорации, лопаю что попало,
А друзья – то набоковед, то сатир, то див.

Помнишь – мне десять лет, ты учил меня целоваться
(Ох и странно мне было воздух пустой обнять),
А теперь тебя нет, а мне теперь скоро двадцать -
Двадцать два, двадцать три, двадцать к чёрту четыре.
Пять.

Последние две недели Аксолотля преследуют бессонница и многостишие. Именно так они выглядят из его иллюминатора:
__________________________



свет мой, лютая девка, скорей бы лекаря –
в сердце язва, дугою бровь.
исходить-то хватит уж на молекулы,
на пустые цепочки слов.
две недели на чае и энергетиках,
две недели атас, раздрай.
брось ты клаву, буквы, глагол, фонетику,
не шепчи ты себе «let’s try».
что ты чуешь, милая, носом сломанным,
где ты ищешь покой, резон?
для кого ты пахнешь миндально, ромово,
открывая свой люк в бессон?
грудь высокая, линия джинсов низкая,
и меж них, как у Мерил Стрип
в старом фильме, шмат меня нахрен вынесло,
и под сердцем теперь сквозит.
потеряшка, девочка из конструктора,
только рифмы текут в пролом…

за спиной, надеешься, с репродуктором
Он пророчествует стихом.

Ночь духмяна, прозрачна, скрипична, зоряна – хоть иголочки собирай. Сколько памяти, милый, во мне заморено – можно строить отдельный рай, где любое поле, а пусть и Марсово, всё в венериных башмачках, где со мной не враждуют, не спорят классово, и где я всемогущий маг. Сколько линий жизни, смеясь, проспорила – ты попробуй-ка посчитай, сколько окон мной навсегда зашторено – возводить можно целый край, да с театрами, барами, звукозаписью, с пивоварней и площадьми. В том краю далёком ходить непарами будет принято меж людьми, и не помнит мозг, ни одна извилина, что такое любовь и смерть. А какое было бы изобилие, если память напрочь стереть!
Куда хочешь шествуй, бесчинствуй, радуйся, кого хошь вызывай на бой там, где память себя удалила начисто,

но оставила запах твой.



_______________________________
По просьбе Ники уточнение: "зоряна" - это на сродственном языке "звёздная" ))

Вечер пахнет анисовой, чаем, но только не.
Пять копеек, своих, но невставленных, руки жгут.
Начинай же плясать от гвоздика на стене -
Ибо кончится всё на ней. То есть рядом. Тут.

Здесь кончается всё. То есть всё вообще. Кровать
Исскучалась по свежевдавленной простыне.
Затупив себе сердце, станешь уже писать
О погоде, еде, бактериях. Только не.

Надежда уходит последней, но оттого и мучается дольше прочих иных, чешет под гипсом, лижет ожог кривой, просит убрать глюкозу и вставить стих, спрашивает, – когда раздавали мозг, сердце, стальные нервы, кураж и прыть, где я была, – и требует новых доз, и за нехватку станет меня пилить, рашпилем слой за слоем с меня снимать, гранить меня, уродовать мне резьбу… О, как хотелось веровать, обнимать, как не хотелось ей вылетать в трубу! Зябко надежде, - я разведу титан, пончо зелёное дам с своего плеча. Шепчет надежда: «Хоть положи капкан там, на дороге жёлтого кирпича. Доброй охоты». Как мне вести отлов?! Мне и зубов недостанет кого убить, пусть ради сердца, смелости и мозгов. Мой дорогой, ну как я могла забыть, где тот комод с носочками Долли Гейз? Сколько зажмёшь их в правой, когда, гребя палкой от эскимо, я останусь здесь

и позову тебя?

Я же долбаный  кинестетик, мне подавай порельефнее кружку, а в кружке горячий чай; мне бы только зарыться носом, уткнуться лбом, и шептать – хоть чужой, но знаком же, знаком, знаком; мне бы руку в мешок с крупою и там забыть; я из тех, кто касанием лёгким здоров и сыт; я из тех, кто, нащупав под свитером тонкий шрам, сладко морщится; я вообще-то поклонник травм, швов, царапин и лёгкой небритости; у меня пальцы голодны, и настолько, что аж звенят, их бы в бархат бы синий, в глину бы, в пластилин, в мякоть персичную, в айвовую – хоть один; их пустить в экспедицию, в пешую, в кругосвет, вот они огребли веселий бы и побед, вот вернулись они б истёртые, с ломотой, но зато не кусала больше б их, но зато не трепала бы хвост котовий, как чётки, не топила б себя ни в ванной и ни в вине. Я же долбаный кинестетик, и вместо слов пальцы душат запястья, молча, до синяков.

Переговорная будка


Итак, уговорено: ты отложи ножи,
Я упрячу в карман целебное масло ши,
Ровно в девять по Гринвичу, прежде сведя часы,
Мы войдём в свои кухни. Мы обновим посты.
Так и раньше-то делали в этой большой стране:
Кружку донышком плотно ты прижимай к стене,
Если вышло не боком - услышишь, как я дышу,
Как дрожу - не болтали па чёрт знает сколько жу.
Между нами растянется леской водопровод,
Время че - перейти эту реку вброд
Наступает, когда, до крайней дойдя черты,
В руки кружки берём и шепчемся в них на "ты".

Родилась с обмылками вместо рук -
Ни модель собрать, ни наклеить марку,
Так хоть зубы были, чтоб высечь звук,
Чтобы рдело, плавилось, пахло сваркой.
Вот, была полна коробейка слов -
А теперь я шарю в ней средь последних:
"Want to paint it black", "all you need is love",
Остальное - в слом, остальное - в ледник.
Немота - не повод трубить "Кошмар!",
Просто где-то меж стен твоего феода
Повариха жарит мой Божий Дар.

Он разит сероводородом.

Любовь бесконечна, зажми её в кулаке.
Чувствуешь что-нибудь, кроме боли в руке?

© Симамура


Стали чернее очи, короче дни,
суше мне нынче, звонче, куда ни ткни -
тоньше, комраде, морок. Мне дали дан -
чувствую тремор в пальцах - там, где всегда
был то ли меч джедайский, а то бокал,
это ли не хвалёный девятый вал,
балл ли девятый, сказочка от Рушди?
Тише. Укройся, заройся. Не спи и жди.
Веришь, когда я лишку хватить боюсь,
трушу, в фальцет срываюсь и в "Здравствуй, грусть",
я, памятуя о третьем о колоске,
чувствую что-то, кроме боли в руке.

Собственно, всё, что знаю об этом мире,
мало того, что встанет в одной квартире,
мало того, что влезет в мои лёгкие, пусть и будет грудину мне распирать,
между линиями на левой змеиться станет, не дав измять,
сядет на краешке лопасти вертолета Lego,
пусть в нём историй уйма а-ля Гальего,
всё это укладывается в рассказ девушки с кожей оливковой, с тонкой шеей

о том, как бабушка её когда-то ела ежей.

Речь твоя, мятая, мята, лаванда и бергамот, хворь, если речью запить, на раз-два пройдёт, выйди из сумрака норки, зонтом коли, но не молчи. Выворачивайся, юли, но не молчи, заговаривайся, теряй папочку с текстом, замучай меня, замай, «Шо це?» - «Так я выкаблучиваюсь, пою», так ты заводишь душеньку-то мою, речь свою лепишь, и слепок весь как по мне, вот она, зарисовочка при Луне - жёлтой, сивушной, с хаером, в казаках, ах, я ходить училась бы на руках, ах, я стоять училась бы на ушах, дело, конечно, швах. Дело в швах: стежком крупным, да свёрнутым с грифа напрочь колком я прошиваюсь речью, как ткань повест., как прошивают в фильме «Килл Билл» невест, ходит по мне, как Зингер, перо, словцо.

Дай же мне силы взглянуть в твоё лицо.

Когда проснёшься, обложен кусками льда, в пропахшем тобою и хлоркой прозрачном пластике, cо вскрытой брюшиной, несшитый, то вот тогда ты начинаешь писать фантастику. Не грея себя любовью, увы, к себе, не веруя,  что сотрёшь эти раны ластиком, не мысля революцьонно, но оп - вполне ты делаешься способен и на фантастику.

Когда в тебя пустит руку твой ревизор, она, - Александра, Юленька или Настенька, не рдей, но позволь ей выгресть зловонный сор, ещё не комедия, но уже всё - фантастика. Когда сто стигмат в реале и на тебе, когда они жаждут стать вековыми шрамами, не лучше ли взять и тупо упасть в цене, и вместо открытий миру и «я te amo» не
ждать откровений и их не давать в эфир, когда задолбает реальность, зачистит, застеклит, бац – вместо души наизнанку строчить пунктир и вместо байопика сочинять фантастику.

Я знаю, далёко на озере Чад…

[right]М. Щербакову[/right]

Входи, входи, в дому скрипит всего одна половица,
Седьмая от порога, тридцать первая от постели.
Её поднимешь, скажешь детворе в окно, чтоб свистели,
Возьмёшь предмет и подойдёшь ко мне, но тссс!  Я та птица,
Которая гнезда не покидала век и год, норный ящер,
Ступай неслышно, не спугни смотри моих уховёрток,
Их вальс и так сбивается с рисунка, лапки натёрты,
Но среди этих пыльных покрывал, портьер нет их слаще.
Переступай через пучки волос, не видь украшений,
Не трогай этот ядовитый куст и тот. Раз сегодня
Ты там, где не был до тебя никто года, - не был, вроде -
Мы обойдёмся без рукопожатий и без вступлений.
Тебя, тебя я ждал среди перин, блондин влажногубый,
Сожми теперь вот эту рукоять, поближе, построже,
По ней идут декоративный хмель, душистый  горошек,
Когда по ней же я взойду наверх, поймёшь,
                                                               что я убыл.

Рыцарь образа действия, что предъявить тебе?
Слишком много чего закатано мной в губе,
И краплёная фига в нагрудном кармане, и
Ты считаешь победы, а я собираю пни.
Василиса немудрая, косточки в рукаве
И вино за щекой, и сто кольев на голове,
Прозевала что можно и ворошу "нельзя",
Но, Господь упасёт, не полезу к тебе в друзья.
Двадцать лет на печи, русы косы ползут в окно,
Я пью мёд, а потом изучаю у кружки дно.
Ты слезаешь с коня, ты заводишь под ивой трень,
А я режу, и режу, и режу у пяток тень.
Рыцарь образа действия, в почки ни-ни бухлом,
Я не хуже тебя, но мне элементарно в лом.

Ты целуешь принцесс, ты в команду берешь своих,
Пока я плюю в небо с прицелом тебе поддых.

По ту сторону экрана

Беги, беги отсюда ежом, ужом
Ползи, и пускай звукореж пошуршит за кадром,
А зритель услышит dolby, услышит quadro,
И мы ослабшую  руку тебе пожмём.

Стучись, стучись в зацелованный сплошь экран,
А тремор картинки, утряска ее, притирка
Тебе лишь чуть-чуть всколыхнут на лодыжке бирку,
И дальше сдавайся смело на волю нам.

Сдавайся, никто не верит в твой кетчуп травм,
И у судьбы не ирония, но усталость
В тебе так мало пленки, наш свет, осталось,
Что зрители без тебя уйдут по домам.

Стоит перо мокрить, дрекольё тупить,
Сыпать взахлёб корицу и кориандр?
Выдумай тыщу маршей, три тыщи мантр,
А лиргерой твой равно всё испит, избит.

Стоит ли пресс качать – кокон у плеча,
Сколько его от времени ни хранили,
Дактилем его пальцы ни коротили,
Он под рукою выкручивался, крича.

Сколько ни морщи бровь, из ладони кровь
Ни выпускай – тебе с ним не побрататься,
Мучайся с ним да пой ему «Накойкаци»,
И вот когда ему надоест стебаться –

Вывернется кириллицею на зов.

Я залегла на дно, как камень, таймень застылый, смотрю оттуда, скалясь, то ли грозя. Им - мама раму мыла, мне - в печень вилы, и в эти бантики мне нельзя. Праздник-то мной потрачен, пусть анемичный, пусть школу терпят лишь дураки, пусть у меня теперь Inside-Intel личный, и секс отличный, и я умею давать пинки.

Мне не чужой каравай, но хотя бы шмат бы, на кой смотрю, да, разинув рот, детки, как та из «Жатвы», сжимают бритвы и знают, кто там во мне живёт. Челюстно-лицевыми дрожи как цуцик, котёнок, мышь, двадцать с хвостом – рефлексируй и миазмируй, и стой ненужная, злая, слышь – помнишь, верх белый, низ безупречно чёрный, отгладить вечером, вешалка-заяц, лак. Девочки из «Звонка», азиатские, тошнотворные, знают и видят, что там во мне не так, знают и видят, ножкой портфели трогают и поправляют колготки в уборной, и в принципе знают, что Богу, конечно, Богово, но претендуют на это одни они.

Только им дайся – и вмиг расчленят, зажалят, зажарят с паприкой на обед.
Знали б твои мужчины, чего лишали, ты б чаще слышала слово «нет».

Подойти к какому бы бонзе, гонзе,
Чтоб тебя наконец-то воздвигли в бронзе,
Выпивали мензурки бы, пёрли розы
И давали б тебе салют.
Их, безбожников страждущих, просто тыщи,
Пусть стихи твои прячут за голенища,
Ты же та, что они безуспешно ищут,
И не чают, что - хоп! - найдут.
А они же масса, они же глина,
Тут тебе такая была б малина,
Что куда ни лети жёлтым цеппелином,
То везде шведский стол и рай,
Ты же Биркин вылитая, литая,
Монолитная, кровь с молоком, витая,

Только Фатум твой мякиш во рту катает,
Не пуская за буй и край.

Вот неделька-то выдалась у Святого Петра:
То Татарский к нему, а то пачками - режиссёры.
Пересохла, видать, казна, недостача, видать, добра,
Я под Ним всё хожу внимательно, от бедра,
А Он знай да вонзай в бока золотые шпоры.

Видно, выдохся там Создателев пантеон,
И хоть вейся угрём, хоть в поле беги изюбрем,
Он - отличный пловец. Нагоняет одним гребком.
Хоть кулак и тонок, прозрачен да невесом, -
Только ноготь, который придавит тебя, зазубрен.

А когда и тебя прихлопнет, прикроет шаль,
Тоже выйдешь бочком, бочком изо всех парадов -
Чистить перья, кадильную нюхать шмаль,
Любоваться на местных лилейных краль,
Клеить рифмы из кучевых над тайгой и МКАДом.

Но пока не надо ещё. Не надо.

...Или неожиданно романтическое возвращение Аксолотля

Залезть, как в ванну, в выходной
И выдохнуть: «Фигасе.
Мы, друг Горацио, с тобой,
Похоже, не в Канзасе».

О, ты рассказчик, ты Фагот,
Но слов не обналичишь:
Вторичен пульс, двоичен код
И срок идёт на вычет.

Мы, друг Горацио, фричьё,
Мы мельтешим и мнёмся,
А нужно только, блин, плечо,
В которое уткнёмся,

А нужен запах, свой, благой,
На кружке и подушке,
Чтоб кто-то мокрою ногой
Ступал по сонной двушке,

Чтоб ядозуб твой, рус.язык,
Наждак отборных реплик
Не пропасть были, не тупик,
А только так – поребрик,

Чтоб кто примерил и вошёл
В костюмчик от Прокруста.
Чтоб стало больно-хорошо.
И перестало – пусто.

"...с любовью и всякой мерзостью".
Дж. Д. Сэлинджер.

Скоро заставлю биографов жирным курсивом
Весь мой расклад вырисовывать в этой связи:
Шмотник, конверсные кеды, дешёвое пиво,
Что у других на мази - у меня выйдет криво,
Нашатырнёт иных, что у меня на мази.

Левобережный маршрут мой непрям, неизменен:
Утром тяжёлой Авророй брусчатку топчу,
Мыслью на Трокадеро, а в наушниках - Веня,
Веня, скажи, скоро будет твоё воскресенье?
Саша молчит, что не сверх ожиданий ничуть.

В клёшах чувак в энный раз переходит дорогу
Да гастарбайтер косит на бетон карий глаз,
Ладно те, Сивка, давай уж айда понемногу,
Мне б на онучи порезать претекстную тогу,
Путь пролагая меж стел, стадионов и трасс.

Я не из взрослых, скорей, непродуманный бимбо,
В назаретяне не склонна тащить всех подряд,
Я не жена, не сестра, чтоб считать твои нимбы -
Может, младенцев баюкаешь песнями в лимбе
И только хмуришься, если к тебе постучать.

Хватит кормить паранойю, сидеть на измене,
В каждом мерещить проклятое Трокадеро,
Мне, енисейской простудной Анадиомене,
Виден причал, пока есть в mp3-шнике Веня,
Пока его ждёт двадцатая карта Таро.

Буквы - дело такого случая,
Что не хочешь, а будешь рад.
Только эк тебя переглючило,
Что ты лыбишься всем подряд,
Как тебя перемкнуло, девочка -
Выбиваешь свою строку,
Будто в боксе скулишь под белочкой,
Будто пилишь рога быку,
Будто ты не литред в издании,
Но такой, натурально, взвод,
Браво чешущий на задание
Взять пяток именных высот,
И сарынь ли на кичку кликаешь -
Фантазерка, балда, сатрап...
Буквы - дело такое дикое,
Что не хочешь - а будешь раб
Этих дней, когда злит и ропщется,
Но язык и глаза сухи,
Когда тянет тебе жиловщица
Вены с жилами на стихи.

А когда закипают меж ребер, стеная, бойлеры, и когда премоляры нежно грызут загубник, израстаешься в робота Бендера ты из Зойдберга, на заказ шьешь скафандр карбоновый, блёсткий, клубный...
***
Вот идет одна, с феньками и накладными карманцами, она младше на восемь кило, утром в школу с боем. Тебе двадцать второй, да и хрен бы, что ей семнадцатый, у неё, глянь, и шмотник, ах божечки, с Виктор-Цоем. Брось свинячить в стихах и заигрывать с рыхлой старостью, в тень сховайся и хлопни-ка Сельтерской, милый Зойдберг, не осколок империи ты, не утильный травести, кризис четверти жизни всего, не такой уж спойлер.

Но пока сотрясаешь воздух и ерепенишься и пока атмосферный фронт вкруг себя колышешь, испытуя стило, строчи и не смей надеяться,
Что когда-нибудь
                        ничего
                                  уже
                                        не попишешь .

27.04.2007.

О тебе исхожу ходуном, кириллицей и под пледом, и наяву. Только трушу: а вдруг язык замылится? – и по имени не зову. Хиромант? Так ты руку бери, разыскивай: по Венериному горбу Брайлем выпуклым про тебя написано, ты читай, не кусай губу.

Ты смотри, как я бьюсь о торцы костяшками, как я в клюве несу обед, все тебе: и пижама моя с ромашками, и базары за наш ка-тет, и мотор – паровой, на четыре полости, инженер тебе шлет салют.

Прожигай теперь на максимальной скорости CD-R, что в дому найду. Это будет не склад, это будет сказочка: как мы спорим, читаем, пьём. Мы в две каски в альбоме черкаем красочно.

Ты попал с полтычка в разъём.

Отсалютуй им протуберанчиком,
Вонзая в десны зубную нить.
Была б ты, Саша, хорошим мальчиком,
А так ты девочка – волчья сыть.

Ты б ела утром и брилась вечером,
И знала, чем их нутро цеплять:
Сначала водка, а после Левченко.
А ты весною – в подсчёт цыплят.

Ты баба бройлерная, озимая,
Ты тягловая, но в кружевах,
И всё-то швами тебе навыворот,
И шиш в кармане, и дело швах.

Тебе под кожу зашиты гномики,
Они и гонят вперед стопу,
С тобой нелюбые треугольники
Хлорида натрия точат пуд.

С тобой Создатель играет в танчики,
За двери выставив Свой ОМОН.
Была б ты, Саша, отвратным мальчиком.
А так ты девочка-фисгормон.

А ум, он короток, вероятно,
Да волос долог, да бок нает,
Да все эмпирика, локаята
И горстка ломких сухих пайет.
А слышишь запах свиных котлет? -
Сегодня праздник у Герострата.

Нехудо б вставить цитату, классик -
Лень вырисовывать копирайт.
На кухне кура, а в ванной пластик,
В апрельском духе повышен bright
У мониторов. Больной Жевастик,
Апрель - твой обжиг,
                    твой прок,
                            твой край.

Тебя вывели старой селекцией, маков цвет,
Тебе дали в папаши подонка, а в мамы – в.о.
Ты у них в разработке там третий десяток лет,
Им там скушно, а ты и не выкинешь ничего.

Они ночью приходят петь песни, качать кювез,
Тебе ставят у кресла – тапки, глюкозу – в кровь,
Тебе клеят одёжу и чертят пунктир-отрез,
Но уж метят – так в сам хрусталик, никак не в бровь.

Они строили рай-лабиринт из прямых путей:
Переводчица, литераторша, телестар,
Ты пока что их хит круглосуточных новостей,
Потому что ни этим, ни тем не схотела стать.

Только зря они ищут в программе итоги дня,
От тебя ждут поклонов, букетов, финальных сцен:
В эпилоге ты либо исчезнешь – et voila,
Либо будешь старухой-Shalyapin, grandma-Вивьен.

Вереща, что вселили не в лучшую из квартир,
И что выбрал не ту деревню небесный МОК,
Ты побитой антоновкой лезешь в подлунный мир
Доказать, что создатель в селекции знает толк.

А подует хамсин, зачастит до-мажором сирокко
Из рассохшихся, неконопаченых окон и стен,
Вот тогда-то и станешь тереть правой тыльною око,
И заноешь, что дал бронебойный Ковчег течь и крен,

А замает кессонница, вспенит азотная буча
Да надавит на среднее ухо стотонная синь,
И посмотрим, как ты будешь ёрзать, печальный Петруччо,
И искать себе место, где не донимает хамсин.

А когда послетают заглушки, размокнут пуанты,
Ты окажешься в мятой постели, и на посошок
Ты закусишь соседу губу и подавишься мантрой:
У тебя ещё всё хорошо.
Хорошо.
Хорошо.

У меня зазвонит телефон

Существует сто тысяч причин не снять трубку:
То блок кнопок заклинит, то вибро не тронет бедра,
А в автобусе шумно, в театре саунд-офф клик - и в шубку,
То в игноре та блондочка из твоего ребра,

Или ты вырубаешь звук до побудки; споришь
С замначальника, что проживешь пять дней
Без мобилы; то знаешь точно,  что щас напорешь
И решаешь не ссориться, ладно, хотя бы с Ней.

Выходной ли и всех звонящих ты шлешь в Европу…
И еще корабельная опись того, почему.
Белокожей мелодией из, по всему, "Ромпа Стомпа"
У меня зазвонит труба.
Я ее возьму.

Однажды сосед-фотограф по имени Петр поймал меня купившей домой белого хлеба и таки сфотографировал. Мне было десять лет, шел июнь или август 1996 года.

Рассказать бы тебе, в голубейшей джинсовой косухе,
твоим круглым щекам и некрашеным волосам,
что сейчас мои пальцы скрипят, ухи стали глухи,
индикаторы жизни все чаще по минусам.
Что недавно списали мне пьяное двадцать одно,
что из них полтора, на часок, как законного брака,
что у мужа красивые длинные волосы, что
мы ходили на Летова и на Гаркушу. Собаку,
впрочем, брать не рискнули – боялись за кошку. Еще

свое право на черте что и на сбоку бантик,
свое право ломать – не строить, опять ломать
умудришься, вкрутив заглушку на слезный крантик –
выкормить, выходить, выпестовать, отстоять.
Северянин все там же, на полке, и плащ фиолетов,
и пион-артефакт черной бабочкой на пиджаке.
Десять ядерных лет, как одно малазийское лето,
уместятся на вышитом бисером ремешке.

Ты пацанка с хлебами и в тапках, тойоту соседа
подпирающая с улыбкою Лили Брик,
мне твои китайские адики – по колено,
мне твои корейские лифчики – под язык.
Как таблетку, прими, примерь на себя окрестность:
через год острижешься мальчишкой, а полтора –
лореалью зальешь мышастость, твоя дискретность
станет рыжей, как Ленин в меди, как старый Ра.
Через три подерешься с сучечкой-выпускницей
и девятою балтикой вымажешь школьный двор…

Но тебе десять лет, и тебе по нечетным снится,
что ты сеешь мечтанный ужас, любовь, раздор.
Забычкуешь пяток романов, отдашь знакомым,
подкрепишь организм пакетированным молоком…
И пойдешь строевым, глотая сухим комком
все, что раньше казалось –
диким
чужим
попсовым.