Linn Assalair: все стихи, 69 в «Стихах ПАФ», 36 в «Блицах», 11 в «Фотостихоконкурсах» и 9 в «Трилистниках»

Так происходит, вчерашние ведьмы и воины -
Девочки Лены и Танечки из бухгалтерии.
Варится кофе, компьютер гудит успокоенно,
Мир за окном настоящий. Мы в это поверили.

Прячем себя за улыбками, ширмами, ставнями -
Очень обычные, славные и неопасные.

Что же тогда тебе снится тот город оставленный,
Что не отмечен ни в карте, ни в гугле, ни в паспорте?
Горькое море как небо и раны от выстрела,
Тонкие пальцы на горле и страх одиночества.

Кто тебя выдумал, кто тебя создал и выстроил?
Кто нас спасет и когда этот ужас закончится?

Море молчит. Мы врастаем в свои мегаполисы,
Прячем клыки, принимаем входящие вызовы.
Только инаковость шепчет внутри тихим голосом -
Буря не кончилась. Буря себя лишь приблизила.

Отзвуки древних стихотворений
Эхом. И некуда убежать.
Я продлеваю разрез.
Всё время
Входит в ладонь остриём ножа,
Махом выдергивает из лета,
Хочет разрушить наш новый Рим

Люди сильнее, чем амулеты -
Кровь это вечность в руках.
Смотри.
Те, кем мы были, надели маски,
Щурят глаза и глядят хитро.

Бьётся под кожей мотив шаманский,
Кровь наполняет сердца и рот,
Требует вспомнить и пробудиться,
Встать,
Отряхнуться,
Смеяться,
Жить.

Кровь это память, а не водица.
Смерть это двери.
Не рубежи.

Люди не знают, как будет лучше,
Люди не веруют ворожбе,
Люди всего-то лишь люди.
Слушай.
Братья по крови звучат в тебе.
Те, кто остался, случился, выжил -
Вот твой единственный крепкий щит.

Тени Изнанку грызут бесстыже,
Мир прогибается и трещит.
Больно.
Нам только и остаётся -
Тьму за порог выносить в горсти.
В тёплой крови разрастется солнце,
Память и сила.
Открой, впусти.

я просто шла мимо и как-то случайно что-то написала. так бывает.

список входящих пустой, а запретов заполненный -
даже дышать и смотреть на медовый закат.
спи, моя милая, свет захлебнётся под волнами,
ценность иллюзии невысока.

сердце по чьим-то холодным рукам путешествует,
просто не время светить и до пепла сгорать.
спи, моя милая, знай, что твоё сумасшествие
не приговор, а всего лишь игра.

ночью скребут под кроватью когтями и пальцами
те, что без имени. косы к утру всё седей.
спи, моя милая, я бы сказала бояться, но
твари ничуть не опасней людей.

вера в любовь беспощадна, смешна, опрометчива;
день - это пытка, на горле затянутый жгут.
спи, моя милая, ночью бояться нам нечего:
наши чудовища нас берегут.

мир забирает пламя и оставляет голым,
мол, поиграли, хватит, мучайся до поры.
я выхожу из моря, ломкая, словно голем,
хищная, словно стая мелких придонных рыб.

мир пробуждает тварей, кормит, лелеет, холит,
твари кусают тварей, пробуют на излом.
в сердце живет и дышит липкий подземный холод,
я затыкаю жажду чьим-то живым теплом.

падают с каждым шагом наземь ошметки глины -
господи, ты же сделал женщину из ребра.
господи, ты же создал каждому половину?
я выхожу из моря, я выхожу играть.

Когда вместо неба море
Над нами в окне овальном,
И дни молотками вторят
Реальности-наковальне,
И тени со дна колодцев
Как будто бы к нам пришиты,
Мне только и остается -
Сбегать под твою защиту,
Хотя бесконечно больно
Пускать тебя в сердце, ближе.

Последние битвы в войнах -
За право не жить, а выжить.

Теням отдаешь крупицы
Себя - мол, живите, жуйте -
Когда в глубине не спится
И некому скрыть от жути,
Когда называют скверной
Рожденные чуть иными,
Какой же быть смысл верной
И помнить людское имя?
Искать по чужим объятьям
Доверие, свет и жалость.

Последнего не забрать им -
Души, что тебе досталась.

имя твое
так прекрасно подходит для выкрика.
вдоха.
и выдох сквозь сжатую ниточку губ.
это когда
я к тебе прикипела, привыкла, как
будто бы намертво?
и отпустить не могу.
сколько из вспомнивших
имя
сломались и запили?
выжили, выбрались?
память, как свет, горяча.
я тебя чувствую
остро, и ясно, и скальпельно.
больно дышать.
очень больно дышать и кричать.
каждое к коже
как перец на свежие, рваные
там, где с корнями
врастала в меня до утра.
сквозь города,
сквозь года
мы течем караванами,
вечные странники.
вечное "помню, сестра".
я для тебя
не назначена и не обещана,
просто пришла
и в парадной затихла в углу.
имя твое
на губах остается как трещина
влажная, красная.
и разрастается вглубь.

я сто лет не писала, в самом деле, это как будто начинать все сначала, так что ругать можно и нужно, пожалуй

все, что есть, что выжило — все отдам,
здесь был лед, здесь больше не будет льда,
только свет и пепел, дурное пламя.

мертвецы идут по моим следам,
мертвецы идут напролом за нами.

боль меж ребер лишь до поры остра,
после ста смертей сгинет смерти страх,
мертвецы поселятся в нашей спальне.

вспоминай меня по ночам, сестра,
так любить бессмысленно и ирра-
ционально.

не найти для всех мертвецов жратвы,
я себя вскрываю до синевы
капилляров, лопнувших в ласке стали.

мы почти что счастливы и мертвы,
мы почти что вспомнили как летали.

Болью и памятью столько миров разрушено,
Этот последний, нам некуда убежать.
Помнишь, мой свет? Я сама для себя оружие,
Тонкий клинок, на котором скопилась ржа.

Нас ни любимыми не назовут, ни женами.
Привкус во рту – белладонна, полынь и медь.
Видишь, я падаю с крыльями обнаженными,
Здесь невозможно ни выдохнуть, ни взлететь.

Смерти научат быть самыми осторожными,
Не выпускать из груди золотой самум.
Будь мне защитой – моими простыми ножнами,
Чтобы не резать на части себя саму.

Столько имен и личин становились нашими,
Роли играем которую жизнь подряд.
Знаешь, как дорого стоит мое бесстрашие?
Все потеряв, не боишься уже терять.

Жизни становятся письмами и конвертами
Без адресатов и полными лишь на треть.
Хочешь, скажу, каково это – быть бессмертными?
Еле дышать и надеяться умереть…

Любовь, как и смерть, не всегда выбираем сами.
По ком запоют ближе к осени колокольни?
Но мне так хотелось почувствовать боль касаний,
Объятья, которые делают слишком больно.

Никто не хранит и не помнит про наши души,
Но я существую, бессмысленно и бездарно.
Хотелось, чтоб кто-то сумел понимать и слушать,
Сумел возвращать без сомнения все удары.

Привыкнуть, в оскале легко обнажая зубы,
Казаться другим очень сильной и очень гордой.
И знает о том, как устала дышать безумно
Лишь темный и грешный, наполненный смертью город.

Смотри на меня, когда ярость сжимает глотку,
Когда на глаза опускается дым багровый.
Две хищные твари не могут держаться кротко,
Целуют до первой – и даже до сотой крови.

Вот только самой бы поверить в простое «вместе»,
Над пеплом и пылью построить висячий мостик.

И я не смогу, не смогу для тебя воскреснуть,
Пока не умру от твоей раскаленной злости.

Говори, говори, не молчи.
Это кончится плохо,
Это хлынет из пасти стоялой и ржавой водой.
Тишина не оставит ни шанса, ни силы для вдоха,
Ни надежды седой.

Страх приходит с утра и до самого вечера кружит,
Даже сердце сбоит и не бьется за миг до гудка.
Говори, не молчи.
Я не знаю, а кто еще нужен.
Я не знаю пока.

Нежность – просто слова.
А когда тебе слова хватало?
Ни о чем не жалеть и минувшее не вспоминать.
Под июльским дождем через сердце под слоем металла
Прорастут семена.

Досидеть до утра, рассмотреть – у небесного края
Через темную хмарь пробиваются солнца лучи.
Говори со мной.
Может, я выживу и доиграю.
Говори, не молчи.

Вечность умеет нас пачками пожирать,
Нежность спасает, но мучает и тревожит.
Все, что ты видишь – красивая кожура
С маской, проросшей в кожу.

Мойры сдаются, не думают прорицать,
Сердце в груди – настоящее поле боя.
Можно обоим быть верной не до конца,
Больно любить обоих.

Вроде улыбка прекрасна, свежа, легка,
Не выпускает из пасти дурного воя.
Сердце в июльских хранится твоих руках,
Жаркое и живое,

Лучше уж так, чем дробить на кусочки грудь
И не дожить до спасения еле-еле.
Будь моим летом, пожалуйста, только будь
Светом в конце тоннеля.

Все шрамы на шкуре времени мы можем назвать своими,
Все красные нити судеб – удавки на тонком горле.
Я даже не знаю истинное, твое потайное имя –
Какие еще вопросы про в радости или в горе.

Расскажешь мне, как мы выжили, века протянули как-то,
Заполненные по горлышко ненужными и не теми
Людьми. Я тебя предчувствую, я вижу тебя по картам,
Когда отступают страшные, живущие в сердце тени.

Молчать, только ближе к вечеру запятнанными бинтами
Искусанные ладони затягивать неумело.

Молиться не о спасении – живыми (ты знал) не станем,
Но пусть бы в тебе
хоть что-нибудь
согрелось
и не болело.

снова персонажное.
видимо, пока будет так

в игровой вселенной - посвящение Осирису, о да

Сумрак египетский горек, вечен,
Поступь твоя быстра.
Годы ложатся ярмом на плечи.
Я на твоих кострах
Не инквизиторских, погребальных,
Ныне дотла сгорю.
Шторм зародившийся десятибалльный
Кончится к сентябрю.
Взвешено сердце – полегче перьев,
Словно и нет меня.
Вставшим из жарких людских поверий
Мир суждено менять,
Шить, перекраивать год от года,
Время низать на нить.
Только раскладов во всех колодах
Сердцу не изменить.
Старые боги уходят к черту,
Прячут свое лицо.
Ты все такой же пустой и мертвый,
Год ли прошел, пятьсот.
Брошенный камень рождает волны,
Сумрак встает седой.
Древнее сердце доныне полно
Мертвой твоей водой.

Я даже выложу одну штучку стишков, чтоб было.
Оно вообще-то персонажное (Линн снова упоролась по фрпг), ну да не суть. Эту историю я расскажу как-нибудь потом.

Тишина накрывает и путает сны и мысли,
Тишина поглощает голодным беззубым ртом.
Твои руки – приют, из которого могут выслать,
Твои руки – оплот в развалившемся, злом, пустом

Мире, любящем рвать до кровавых мельчайших клочьев,
Не прощающем нам устаревших своих обид.
Невозможно терпеть, когда нежность внутри клокочет,
Невозможно любить, невозможно тебя любить.

И бездонное море соленую воду пенит
За грудиной, рычит, не давая совсем вдохнуть.
Но тебе почему-то хватает на нас терпенья
На года и столетья – не только на пять минут.

Мы всего лишь осколки и образы чьей-то веры,
Ни души, на надежды, ни вечности – ничего.
Шаг сквозь тысячу лет, шаг навстречу, короткий, первый –
Самый длинный из всех совершенных за жизнь шагов.

Кто на бумаге рисует сплошные круги и знаки –
Мир, воплощенный в десятках оттенков кошмарной лжи?
Не повторяй за ним, или же свет догорит, иссякнет.
Дай нам дышать и гореть.
Продолжаться.
Светиться.
Жить.

[В каждом из нас за грудиной горячая сердца мякоть,
Глупо делить на банальных своих-чужих.]

Мрак за окном бесприютен и холоден, фиолетов,
Точка без права возврата под боком – всего лишь шаг.
Разве уверен, что кончится май и наступит лето?
Листья шуршат.
Сотни тысяч газетных листов шуршат.

[Право на слово, ну что же, ну ты ведь мечтал об этом.
Слово нас давит, как кошка в игре мышат.]

Бьемся в тисках телевизоров, радио, блогосферы –
Жертвы иллюзий. Большая цена за возможность знать.
Где твоя правда? Которую правду услышал первой,
В мире, пропитанном знаками?
Лживый печатный знак.

[Хочется стать просто кошкой – большой, полосатой, серой,
Спать и не думать о том, что вокруг война.]

Мои руки в крови, удержи, не отталкивай, не отпускай,
Отведи эти пули, и сны, и погибель легко от виска,
Защити мою спину, и плечи, где перьям расти и сгореть,
Чтобы мы не кончались, мы были и прежде, и ныне, и впредь.
И зрачков серебро, и прозрачная кость, и волос рыжина,
Не подруга, не просто знакомая девочка и не жена –
Россыпь текста на тусклом экране и голос, звучащий сквозь сон.
Умирает апрель, бог с богиней вращают судьбы колесо.
У весны запах вишни и пороха. Выжили, что ж, повезло,
Удержи меня рядом, не дай раствориться в обилии слов,
Убежать, ошибиться, очнуться под утро за миг до петли,
И до лая собак, голосов егерей, и до возгласа «пли!»
Умирает весна, пряха-мойра ножом разрывает канву.
Защити, не отталкивай, не дай забыть, для чего я живу.

Оно бы очень подошло в фотостихо, если бы туда можно было выкладывать старые-старые стихи, пусть и подрихтованные

Ты меня никогда не сумеешь понять,
Эта боль, как волна, пробежит между нами.
Я танцую над пропастью танец огня,
Я танцую у пропасти танго с тенями.

Завлекая в грозу в смертоносную тишь,
Мои тени – как жалко – меня укрывают.
Ты меня после смерти, возможно, простишь,
Что веду не с тобой свое танго у края.

Потеряется жизнь в переулках времен,
Разрывается тьмой на лоскутья вся Вечность.
Я танцую с тенями, и в венах огонь.
Тени манят на дно, защититься мне нечем.

Забываю любовь, тихо режу в куски.
Обреченная памятью, верой и снами.
Мои жизни – ну что же – так к бреду близки.
Я танцую над пропастью танго с тенями.

И легко босиком по осколкам стекла,
Крылья - новая блажь, я ее потеряю.
Посмотри, пока я не совсем умерла -
Я танцую, сгорая, с тенями у края.

Сколько до осени, сколько до сентября,
Сколько вдыхать этот сладкий и липкий воздух?..
Столько теряли, что не привыкать терять,
Столько творили, что каждый десятый создан,
Нашим безумием. Звездная льется ртуть,
Скоро подохнем, какой нам теперь регламент.
Только в гортани, в кричащем разбитом рту
Пламя.
Вместо прощания резкий удар под дых,
Вместо прощенья – бессильная злость проклятий.
Те, кто остались на этот момент в живых,
Держат весь мир, за чужие ошибки платят.
Слово любви превращается в страшный вой,
Столько забыли – не знаем уже, что ищем.
Это конец всей реальности как таковой,
Хлам, пепелище.
Время как зеркало – скомкает, искривит,
Даже не вспомнишь, а что ты уже такое.
Холод и память, проснувшиеся в крови,
Больше не смолкнут и нам не дадут покоя.
Сжаться, молчать, не просить уже ничего,
Крохи тепла сохранять, отгонять усталость.
Но изо рта вытекает во тьму огонь,
То, что осталось.

Не успеть к наступлению тьмы запасти свечей,
Ночь настанет и больше уже не отхлынет.
Я держу тебя за руку, ты, как и я, ничей,
Мне не важен твой возраст и имя.

Но у неба закат закипает в больших котлах,
И мы  выйдем на танец – на бой – в этот вечер.
И огонь нас заполнит, и мы прогорим дотла,
И мы станем действительно
Вечны

«Дриада уставилась на него своими огромными серебристыми глазами.
— Мне подбрасывают больных девочек. Дифтерия, скарлатина, крупозное воспаление лёгких, последнее время даже оспа. Думают, если у нас нет иммунитета, то эпидемия нас уничтожит или хотя бы уменьшит нашу численность. Разочаруй их, Геральт. У нас есть кое-что посерьёзнее иммунитета. Брокилон заботится о своих детях.»
А.Сапковский «Меч Предназначения»

Хорошо, когда мама утром варит кашу, качает брата,
И приходит в село сказитель, ты ему, как другие рада.
Говорит, из большого леса нет дороги уже обратно,
Говорит, там живут последние, еле выжившие дриады.

Говорит, они лечат душу и от сотни болезней тело,
Похищают детей и варят колдовские сухие листья.
Забиваешься под подушку на огромной своей постели,
За далекой рекой сраженья, а тут дождь продолжает литься.

Плохо – мама грустит, и плачет, и какого-то молит бога,
Тебе жарко, и больно, душно, подевались куда-то силы .
Доктор хмурится, взгляд отводит, и тебя не желает трогать,
Говорит – отвезите к лесу, пока всех тут не заразила.

И отвозят – в одной рубашке, и бросают у края леса,
И надеются – заразишь их, может, все-таки передохнут.
Из корней и из самой чащи злые тени шипят и лезут,
Закричать бы, да не хватает сил для выдоха и для вдоха.

Обнимают чужие руки и ведут тебя дальше в темень,
Вытирают тихонько слезы, помогают идти, не падать.
Оставайся, моя малышка, оставайся сегодня с теми,
Кто считает тебя подарком, кто считает тебя наградой.

В котелке колдовские травы, забирают болезнь и память.
Посмотри, как прекрасно небо и покрытые мхами склоны.
Будешь нашей сестрой, малышка, оставайся сегодня с нами.
Ты не выйдешь из Брокилона.
Ты не выйдешь из Брокилона.

Воздух тёмен и густ, как остаток кофейной жижи,
Залепляет глаза, забивается в теплый рот.
След от крыльев на коже, на хрупких лопатках выжжен,
Наш потерянный след.
Наш потерянный дом и род.

Защищаясь от снов, нарисуешь на гладкой гальке
С каплей крови – водой (ну не краской же, что за бред)
Вместо руны пути, вместо танца – надежный Альгиз,
Крепче щит, тверже взгляд.
Гаже воздух от сигарет.

Сквозь тяжелый мотив, сквозь наушники лезут звуки,
И хохочет луна, добавляя оттенков в шум.
Ты же видишь – из стен, из зеркал к тебе тянут руки
Те, кого не забыл.
Не бросай меня здесь, прошу.

Сорок жизней подряд в одиночестве и бескрыла,
Сорок жизней искать, и молчать, и не знать о нем.
И не сердце – всю клетку грудную тебе открыла,
Заразилась весной.
Заразила тебя огнем.

Тишина безнадежна. Смеется луна над нами.
В умирающем мире не веруют в чудеса.
Я зову тебя – слово сдвигает миры и камни
В дикий танец.
Как будто бы камни могли плясать.

В вечном поиске снов времена пролетают быстро,
Только время – увы – никому не дает ответ,
Почему же во мне не хватает какой-то искры,
Чтобы вспыхнул огонь.
Чтобы ты мог прийти на свет.

А́льгиз - руна защиты

Кто-то весну в этот год позабыл включить,
И вхолостую небесные бьются лопасти.
Кожа трещит, начинает гореть и лопаться,
Первый росток пробивается из ключиц,

И через тело проходит земная ось,
Дышим и хвалимся в теле своем деревьями.
Господи-боже, какие мы твари древние,
Холод течет через горло и грудь насквозь.

В клетке ресниц высыхает твоя слеза,
Права быть сильной цепляешься так отчаянно.
С каждым столетием ширится круг молчания,
Меньше любимых, которым могла сказать.

Вспыхнет весна, и польется с небес вода,
Вымоет тропы, которыми в вечность шастали.
Здравствуй, мы будем, конечно же, очень счастливы
Где-то теперь, но уж точно не навсегда.

Если молчишь, тишина проникает в жилы,
Травы горчат, и на землю приходит тьма.
Свет мой, скажи, почему мы остались живы,
Солнце во мне разрастается бурно, лживо,
Вьется дороги в руках тесьма.

Семя под землю уходит корнями чутко.
Рву свое горло, о прожитом не скорбя,
Чтоб родились наконец-то стихи-ублюдки,
Ночью зачатые от тебя.

Март превратился в апрель, безмятежно-синий,
Лед был проломлен носами голодных рыб.
Только молчание тянет назад в трясину,
Это не больно – всего лишь невыносимо,
Рваться к тебе через все миры.

Слушай меня. Только голос уже стихает,
Это не сон, это нечто повыше сна.
С пальцев сочится не ставшее здесь стихами
Сердце.
И падает тишина.

Вечность – когда выдыхаешь солнце
Прочь из раскрытой грудной клетушки,
И там ничего не стучит, не бьется,
Нечего слушать.

И принимаешь в глазницы ветер,
В голову рокот глухого грома.
Молча становишься многоцветен
В мире огромном.

Море осталось внизу, не сможет
Впиться, достать, утянуть в потемки.
Солнце дробится на горном ложе,
Лживо и тонко.

Кто прикрывает худую спину,
Вместо тебя в эту вечность канет?
Грудь заполняют наполовину
Солнце и камни.

Поднимайся, не вечна тьма.
Под ногами песок и камни,
Солнца светлая бахрома
Еле теплится под руками,
Подтолкнуть его мягкий бок,
Чтобы в небо поднять с насеста.
Заклинания назубок
Повторять с этим миром вместе.
Голос носит по всем ветрам,
Эхо  мечется в теле птицы.
Поднимайся ко мне, сестра,
Чтобы солнцу не дать свалиться.

Как тебе спится?

Как тебе спится? Жаркие ночи,
Пыльные бури, боль в голове.
Запах полыни горек и сочен,
За полночь в доме все теплится свет.
Как тебе спится? Шорох оливы,
Крик в отдалении смолк – тишина.
От Иордана до Тель-Авива
Ярость толпы нелепа, смешна,
Мимо проходишь, слыша осколки
Слов, и проклятий, песен, осанн.
Люди не люди – псы или волки,
Пепел седой прилип к волосам.
Как тебе спится? Тьма обжигает,
С моря идущая или с земли.
Смотрит из окон вечность живая,
Ветер и дождь следы замели,
Крови на камне, на копьях солдатских,
В гордой гармонии снова крылат,
Жизнь отдаешь вину или цацкам…
Как тебе спится, Понтий Пилат?

Элиза

Голова вся раскалывается, аж
Трещит, систолическое - за двести.
Доктор хмурится "это у вас форсаж,
Или проще - шило в известном месте,
Вот вам антибиотики, дарсонваль,
Бумаги о том, что режим постельный".

Ползу, брюхом сцарапываю асфальт,
Смотрю за братишками, что взлетели,
Разорвали оковы - холодный лом.
Разрушили насланный сон глубинный.

Ближе к солнцу мой брат шевелит крылом,
Рычат у него под ребром турбины.
Но я тоже хочу себе два крыла,
Сорваться с крючка, улететь красиво.

Я рубашки одиннадцати сплела
Из стали.
Нигде не нашла крапивы.

Буквы это капли крови с кончика карандаша,
Точка, точка, запятая, сумрак словом отгонять.
Солнце встанет, ночь умолкнет, станет проще продышать
Имя собственное, вечный ком голодного огня.

Музьи дети кривы-косы, каждый выбранный урод
Проедает в пальцах дыры, тянет-манит к острию.
И ворочается в теле, щерит влажный грязный рот
Злой осколок вдохновенья, попросивший здесь приют.

Говорят, что так прекрасны рифмы, песни, перезвон…
Это вы еще в потемках не слыхали голоса.
Оборваться вместе с словом… может, скажут – повезло,
Передохли твари в сердце, заставлявшие писать.

Одному существу

Прячу наш мир, чтобы
Спасти. Маскирую фразами.
Оборотни мы оба,
Родной мой.
Только по-разному.
(с) Аля Снег

У тебя на спине выступающие позвонки
И горячие пятна колючих смешных лопаток,
Только шея тонка.
И запястья твои тонки,
И глаза – междумирье, цветные куски, заплатки.

Чиркнешь ногтем – кровит, расползается шкура на раз,
Выпадаешь на свет, по-змеиному корчишь тело.
Закрываешь глаза – мира нет.
Или больше нет глаз.
Мир двухмерен и прост – ограниченный в срез постели.

И на сотню рождений отмерена сто одна смерть,
Прячешь душу, спасать – бесполезная трата силы.
Выдыхать не уметь.
И дышать уже больше не сметь.
Выпускать в себе тварь. В искажении быть красивым.

Кровью выблевать «лю…».
Обещать возродиться добрей.
Не смотреть, но все видеть сквозь тонко-бумажные веки.
Сколько ходит вокруг – обращающихся в зверей,
И лишь ты обращаешься изредка в человека.

глубина меня не отпускает
теперь на очереди русалки и им подобные твари

Глубока вода, тяжела вода,
Не пробиться вверх из-под корки льда,

Глубока вода, холодна вода,
Ни вперед, ни вниз, больше ни-ку-да,
Распластать ладонь, выждать от и до,
Изо льда вокруг возвести кордон.

Не ходи за мной, не пьяней виной,
Я тону сама, я тону давно.

Звать свою сестру рано поутру
Ближе к глади рек, ближе к кругу рун.

Глубока вода, голодна вода,
Я приду к тебе словно боль-беда,
Через дверь, окно, крест ли – всё одно,
Заберу тебя, увлеку на дно.

Где жива вода да черна вода,
Чтобы никого ты не мог предать.

Отравленный воздух зудит на моих губах.
Терпи, уже кончился март, и до лета меньше.
Держи меня крепче, я слишком еще слаба,
Слабее земных, сотворенных из ребер женщин.

В пробитой груди догорает углем закат,
О скольких таких не узнали и не сказали.
И ты против воли кидаешь свой взгляд назад,
И видишь девчонку с улыбчивыми глазами.

Но  в мир, не спросившись, приходит опять весна,
Стерпеть, не сломаться, прожив уже больше трети.

Мы ищем друг друга все время в соседних снах,
Мы больше в одном не умеем друг друга встретить.

Смыкается время. Не в кольца – в одну спираль,
И ты не вернешься, не станешь уже как прежде.
Какую меня ты в душе своей запирал?
Совсем не такую, застывшую в осень между
Времен, словно муха в оранжевом янтаре,
Больную и злую, без дома и без полета.

И в сотую жизнь начинаем уже стареть,
И сотую жизнь превращаем уже в болото,
И вязнем, и спим. Изменяя себя опять,
Чтоб жить, не бояться и пить ядовитый воздух.
Но больше не знаю – а как мне тебя искать,
Узнать в новой шкуре.
Узнать бы, пока не поздно.

Врастаю в тебя, словно берег врастает в море,
Как море врастает безжалостно в теплый берег.
Не верь мне, родная, я призрак, я темный морок,
Но ты продолжаешь любить меня, ждать и верить.

Спокойная гладь, ни морщинки, всё так покорно,
Апрельский мороз убивает на небе ветер.
Во мне, в глубине затонувшие спят линкоры
И ждут ураган, чтоб подняться наружу, к свету.

Во мне, в глубине утонувшие дремлют люди,
И ждут ураган, чтоб вернуться на волю, к солнцу.
Не верь мне, родная, я скоро тебя забуду,
Соленое сердце не дышит, не ждет, не бьется.

Морские колдуньи вплетают мне в бусы камни,
И я их несу между ребрами вверх, на сушу.
Прозрачные руки, покрытые синяками,
Тебя обнимают и скоро тебя задушат.

Вдыхай меня в легкие, грей меня теплым телом,
Входи с головой в ледяные стальные волны.
Не верь мне, родная, я осенью опустела
И жду, что весной меня что-нибудь вновь наполнит.

Больше не веришь записанным именам,
То, что публично, безбожно во всем фальшивит.

В окна стучится безудержный океан,
Это как море, но только немного шире.
Это как море – соленое и горчит.
Где-то на дне зарождаются жизни мира.

Все, что не сказано – наши с тобой ключи
От городов, от холодной пустой квартиры
И от зеркал, сквозь которые сны видней,
Памяти злой, о которой молчать не просто.

Ноги ласкает, рычит океан. На дне
Спят сотворенные нами случайно монстры,
Спят беспробудно и видят цветные сны,
Мир существует, пока им по кругу снится.

Крови и пены с трясущихся рук не смыть,
Не улететь, сочинив себя вольной птицей,
Сладко поющей средь терний и алых роз.
Пепел шуршит и над теменем кружит, кружит.

В теле шевелится, множится уроборос,
Темные вены ручьями бегут наружу.
Древнее племя отчаянно и чудно,
Боль в твоем сердце привычная и тупая.

Мой океан пропускает меня на дно,
Теплый песок.
Выдыхаю и засыпаю.

DW

Ты потайным всем дорогам так верен, как
Будто бы время запряталось в позвонках,
Будто весь мир провалился вдруг в твой рукав,
Что с ним поделать?
Что теперь делать, коль дом прогорел дотла,
В звездной пыли не собрать, не найти тела,
Больно звучат в барабанных колокола,
Вырваться за пределы.
Как велика, как ужасна в груди дыра,
Шкурку за шкуркою с этой груди сдирать,
Вечность жестока, безудержна и остра,
Если все помнить.
Дёшево время – за горсточку лишь пятак,
Первое сердце стучит со вторым не в такт,
Ты улыбаешься – значит, да будет так,
Рушатся стены комнат.
Если ты здесь, значит, близится эра смут,
Смотришь в глаза, и не видишь меня саму,
Входишь в мой мир, как горячий, сухой самум,
Мимо всех укреплений.
Как пуповиной дорогами ты обвит,
Как мне помочь тебе, если в  твоей крови
Пенится, светится,  чьих-то богов гневит
Теплое время.

Я сгорю на костре, чтобы сделать твой путь светлей.

Выдыхай мое имя бессмысленным звуком сипло,
Выдыхай меня теплым, струящимся, как елей.
И дыши, и живи – это лучше любых «спасибо».

Тает лед, и ручьи по бесплодной земле бегут,
Не спастись от весны, слишком резко в права вступившей.

Я останусь – и в трещинках тонких любимых губ,
И на кончиках пальцев, и в небе, не ставшем выше,
И в тетради стихов… к слову, было б гордиться чем,
Не звучавшее вслух не оставит в миру следов. Ишь,
Как сердился их бог.

Я твой личный, земной ковчег,
Переполненный сотнями вставших из снов чудовищ.

Ближе к лету взлетит пух от выживших тополей,
Чиркнет спичка, и пламя поднимется вверх, к рассвету.

Я сгорю на костре, чтобы сделать твой путь светлей,
Ближе к лету…

Ужас приходит и спит со мной как любовник,
Крепко сжимает, целует лицо и руки.
Мама, под койкою скрежет и скрип зубовный
И под сервантом какие-то злые звуки.

Пламя свечи оставляет на стенах копоть,
Пляшут с тенями большие седые пятна.
Мама, под утро так любит по крыше топать
Кот наш пушистый и в спальню скрестись обратно.

Ужас приходит и нежно на шее виснет,
Видит насквозь и по мелким поступкам судит.
Мама, кота уже съели с костями крысы
Месяц назад. И сегодня они повсюду.

Эй, горожане, танцуйте и вожделейте,
Коли ваш дом обесточен и сдан без боя.
Мама, я правда пыталась играть на флейте,
Флейта хрипит и не может позвать с собою.

Ужас приходит и стелется под ногами
Топотом мелких бесчисленных серых ножек.
Мама, не Гамельн, ведь это совсем не Гамельн,
Твой крысолов
никому уже
не поможет.

Хорошо, вот вам тупой эпос ;D

был очень-очень пьяный танец,
наутро мышцы не оценят.
и лысый наглый иностранец
нас целовал взасос на сцене,
в других фанатах ревность зрела,
а нам все пофиг, мы под водкой.
и среди ночи лицезрели
как пьяной и кривой походкой
они бродили между нами
и хором свои песни пели,
подарки прятали в карманы
и не хотели до отеля.
"wir lieben Alex" крикнем звонко
и провожать пойдем их вместе.
какая к черту Амазонка -
хотим в Германию на фесты

простите, не смогла удержаться :)

Молитвы ядерной зимы. Vol 5
О снах

Просыпаться за миг до взрыва
И увидеть едва успеть,
Как в молчании ты красива.

В снежной сумрачной все крупе,
Солнце пялится злобно, слепо,
Все закончится поутру.

Мы становится горстью пепла,
Разлетаемся на ветру,
В чьи-то глотки вползаем колко.

Наш прекрасный и дивный мир,
Разлетевшийся на осколки,
Забери с собой, накорми
Бога, сирого и больного.

Что же жизнь твоя - лишь пустяк
В этот раз не дождаться Ноя.
Милый боже, а сам-то как?

Дым до самого неба вьется,
Отравляет зеленый рай.
Скоро лопнет и рухнет солнце.

Без меня хоть не умирай.
Просыпаться, вцепившись в плечи,
На руках твоих затихать.

И не помнить о странных, вещих,
Безнадежных своих стихах.

Молитвы ядерной зимы. Vol. 4
О любимой

Потерявшие плоть и облики,
Уцененные до червонца,
На прокуренном сером облаке
Мы сидим и глядим на солнце,

Догоревшее. Мир разрушенный,
Перепаханный до основы.
Поздно, господи, мы не слушали.
Поздно, господи, все хреново.

Оставайся со мной, любимая,
Никуда нам уже не деться.
Преисподняя изобилует
Еле вышедшими из детства.

Не покинуть нам неба шаткого,
Что теперь для себя открыли.
Обнимаю тебя остатками
Бесполезных сгоревших крыльев.

Молитвы ядерной зимы. Vol. 3
О сыне

Черный ветер поет негромко,
Ищет щели во всех дверях.
Спи, мой маленький, на обломках,
Пока взрослые говорят.
Полумертвое пламя бьется,
Пожирает остатки книг.
Ты уже не увидишь солнца,
Человеческой толкотни.

В новом мире свои порядки,
И спасение далеко.
Отдавая тебя украдкой
Половину своих пайков,
Лишь надеешься на удачу,
Что рассеется черный дым.
Спи, мой маленький, здесь не плачут,
Не хватает слезам воды.

Судный день на неделю ближе,
И картинки в глазах рябят.
Лишь бы справиться, лишь бы выжить —
Не себе и не для себя.
Спи, мой маленький, скоро полночь,
Если стрелки в часах не врут.
Время тянется, и не помнишь,
Что случилось здесь поутру.

Милый боже, не надо рая,
Лишь бы плоти от ран не ныть.
Спи, мой маленький, я сыграю,
Целых две у нас есть струны
И никто уже не ответит,
Звук сорвется на ноте «до»
В темной комнате бродит ветер,
Отыскавший дорогу в дом.

Молитвы ядерной зимы. Vol. 2
Об изменении

В округе белым-бело, окрест все в пыли асбестовой,
И небо как будто стало злее, темней и ниже.
Смотри, из небесных врат приходят на крыльях бестии
Изящные руки тянут, чтобы добить.
Кто выжил,
Не скажут уже ни слова, молча от боли корчатся...
Молиться за упокой, наверное, слишком поздно?
Ну где все твои пророки, где все твои пророчицы,
И если ты нас любил, зачем ты все это создал?
Сочится с небес огонь.
Мы стали бумажно-тонкими,
Впустили уран, и ртуть, и радий себе под кожу.
Не крыльями обросли — убогими перепонками.
Не ангелы, но, быть может, каплю на них похожи?

Молитвы ядерной зимы. Vol. 1
О спасении

Кого ты спасаешь — молившихся перед сном,
Мечтавших о доме и муже всего одном?

А где они, господи? Дай, я скажу сама,
С постъядерным снегом смешала их прах зима.

Кого ты спасаешь — зажавших в руке твой крест,
Сидящих по норам (быть может, никто не съест)?

Выходят по следу громадные крысаки,
Небесные хляби безжизненно высоки.

А я не такая, ношу при себе ножи,
Не сплю по ночам, потому что охота жить.

Цепляюсь за время, держусь на манер клеща,
Но счетчики Гейгера в панике верещат.

И новое облако пыльное к нам несет,
Кто выжил, тот сдохнет. Ну, господи, вот и всё.

Кого ты спасаешь, кого тут еще спасать?
Последние люди не веруют в чудеса.

В расколотом небе не видно совсем ни зги,
Но если ты выжил и если ты слышишь —
Господи, помоги...

сама не поняла, что это

Море даже бессмертных рушит,
Даже вечных, любовь моя.
Прорастая сквозь тело суши,
Поднимается ввысь маяк.
Сквозь тяжелую ткань кромешной,
Самой черной и страшной тьмы,
Пробивается свет.

Неспешно
Строим стены своей тюрьмы —
Одиночества и печали,
Злости, давшей нам столько сил.

Не тебе ли вослед кричали,
Что у дьявола ты просил
Эту вечность и это пламя,
Этот каменный свой хребет,
Поднимающий над волнами.

Приходящие вновь к тебе,
Будут плакать и петь, смеяться,
Отражаться в ночном стекле.
От залива сквозит прохладцей,
И седой небосклон ослеп,
И по небу стремятся рельсы,
Обрываются впереди.

— Ты согрелся?
— Ну да, согрелся.
— Уходи тогда, не сиди.

Убирайся, на теплом месте
Будет новый случайный гость,
Говорящий о боли честно
И не знающий ничего
О молчании сердца камня,
О молчании тонких губ.

Обнимая себя руками,
Замыкаешь последний круг,
Просишь дьявола, небо, бога —
Дайте силы светить, гореть,
Дайте выжить до эпилога,
Когда сумерки на дворе,
Когда некому больше слушать
Темень страшную разгонять.

Прорастая корнями в сушу,
Ищешь где-то в себе огня,
Выжимаешь его остатки
Из несказанных горьких слов.

Морю выиграть эту схватку
В день сегодняшний повезло,
И над берегом плачут птицы,
Вспышки света в ночи мягки.

Это гибнут, устав светиться,
Одинокие маяки.

Прости меня, мама

Такие мы дети — поклонники аномалий,
Отродья бетонных сплошных городских массивов.
Прости меня, мама, я выросла ненормальной,
Прости меня, мама, я выросла некрасивой.

Гулять на задворках, влюбляться в обрывки песен
И в тех настоящих, поющих не под «фанеру».
Прости меня, мама, мой город мне слишком тесен,
Прости меня, мама, мой город мне слишком серый.

От каждого шага до дома немного меньше,
Ботинки в грязи, на январском асфальте склизко.
Прости меня, мама, но я полюбила женщин,
Прости меня, мама, но я полюбила виски.

Неважно — в Сибири, на Кипре, в Москве, в Париже,
Не зная, где дом, ты не знаешь к нему дорогу.
Прости меня, мама, я больше тебя не вижу.
Прости меня, мама...не вижу — и слава богу.

посвящается S.F.

Будь спокоен, мой милый, и спи на моих руках.
Ничего не случилось, не спрашивай, просто верь мне.
Это бьется огонь над дровами, печаль легка,
Это песни звучат в придорожной пустой таверне.

Будь спокоен, любимый, и перья из-под ключиц
Это птичьи отметки, не дротики с терпким ядом.
Я храню твои сны, ничего теперь не случит-
ся. Не спрашивай, свет мой, не спрашивай, так и надо.

Будь же сильным, родной мой, и смело смотри в глаза,
Приходи на порог, где бы ни был и что б ни делал.
В твоей теплой крови закипает ночной азарт,
Ты уходишь по следу из белой моей кудели.

Будь же честен, единственный. Мысли твои темны.
Ничего не случилось, не спрашивай, это можно.

И охотничий нож, что торчит из моей спины,
Идеально подходит к твоим опустевшим ножнам.

Пусть я тебе больно —
а ты мне еще больней.
Азарта погони
не хватит до наших дней.
Сотрутся скрижали,
умолкнут слова легенд.
Зачем мы бежали —
внутри этот чертов ген.
Вдогонку, вдогонку,
бегущий нужней стократ.
Такому подонку,
как ты, мой любимый брат,
не хватит дороги,
найду, догоню, сожру.
Всесильные боги
снимают с нас кожуру.
Беги меж мирами —
я чую твой чертов след.
Прекрасный да ранний
на небо взойдет рассвет.
Азартом погони
наполнена ночь сама
Беги, посторонний,
я жажду тебя поймать.

куришь на улице - мерзнут руки.
чувствуешь лед ступней?
и засыпать без любимой суки
стало еще страшней.
монстры уже не за шкафом, мама,
шепот и вой внутри.
я зажигалку трясу упрямо -
сволочь, а ну, гори.
месяц на небе туманы варит -
сумерки изгонять.
если бы только все эти твари
прятались от огня.
если бы только слова умели
тяжесть в груди убить.
вкус корвалола и карамели.
сумерки. let it be.

рельсами год на куски распорот.
мерзну. нема, хрома.
поезд увез тебя в дальний город -
следом пришла зима.

Мы в сумасшествии так похожи,
Где-то в крови совпадает резус.
Я забираюсь тебе под кожу
И продолжаюсь в тебе надрезом.

Слышишь в словах истерии нотки?
Голос уносится в ветре диком.
Я проникаю в больную глотку
И вырываюсь наружу криком.

Камни запомнят походку злую,
Города краски под вечер зыбки.
Я же до крови тебя целую
И выпиваю твои улыбки.

Это такая любовь, родная —
Боль, издевательство, слезы, похоть.
Я изнутри тебя лучше знаю,
Разве тебе от такого плохо?

Вообще-то, я хотела написать в ответ Нике, но меня куда-то унесло, так что вот...

Уже проходили. Забыть бы и зачеркнуть,
А сердцу неймется. Такое оно — с приветом,
И в нем кто-то в шутку (взаправду ль?) рванул чеку.

Смотри в зеркала — вот такие у нас приметы.

И думаешь, все, это было в последний раз,
И думаешь, все — не прощать, не любить, не помнить.
У сердца (в руках твоих) странно другой окрас.

Смотри в зеркала — мы потеряны в сотнях комнат.

Тебе говорят: ну бывает, забудь, живи.
Тебе говорят — понимаешь, что правы, правы...
И сердце (ведь орган же) плавает все в крови.

Смотри в зеркала — там налево, здесь прямо, вправо.

И знаешь, и помнишь...и разуму тут видней,
А сердце не слушает, корчится в рецидиве.
Так холодно было в те дюжины (сколько?) дней.

Смотри в зеркала — зазеркальная Я правдивей.

Здравствуйте, это я.
Все, что еще осталось.
Тяжестью бытия
Давит на грудь усталость.
Это последний круг,
Лучше не врозь, а вместе.
С ужасом поутру
Смотришь, как тает месяц
И как уходит год,
Жизнь забирая следом.
Нежность не антидот.
Я за тобой не еду,
Я остаюсь и жду.
Тикают стрелки. Тише,
Мы позовем беду,
Если она услышит.
Здравствуйте, это мы,
Дети небесных улиц.
Руки нам не отмыть,
Грязи уже коснулись.
Пасмурно. Теплый дождь.
Зимнее время суток.
Ты меня где-то ждешь,
Сумрак голодный жуток,
Время умрет. Прости.
Год улетел на ветер.
Где-то в конце пути
Кто-нибудь нас не встретит.

растянулась, лежу и плачу -
не нашла в себе сил подняться.
я хронический неудачник.
мимо носятся ленинградцы.
говорят, ты должна, ты сможешь...
а кому я еще должна там?
я валяюсь на снежном ложе
и завидую всем пернатым.
мне не больно уже, не больно,
столько падала, что привыкла.
в одиночестве добровольном
каждый выдох похож на выкрик.
я не знаю, чего ты хочешь
и о ком теперь бога молишь.
я лежу тут. планету ночью
льдом покрыло навек.
всего лишь.

Зачем ты звонишь мне? Внутри все покрыто льдом,
Хотя улыбаюсь — едина во многих лицах.
На свежих руинах не выстроить новый дом,
Из пепла и пыли не встать и не возродиться.

Начать все с нуля — это память стирать до дыр.
Доверие — дар. Не умею дарить подарков.
И каждое тело всего лишь сосуд воды,
Вода замерзает. Под солнцем не слишком жарко.

Зачем ты приходишь? Внутри меня гололед,
Свернешь себе шею, а мне убирать ошметки.
Друзья говорят — очень важно идти вперед,
Куда мне идти, если вижу вокруг нечетко?

Которое утро отчаянно клонит в сон,
Зима подползает и снегом в округе стелет.
И сердце в груди окружает змея кольцом,
И полнит отравой все вены в замерзшем теле.

Зачем ты мне пишешь? Я мастер играть в слова,
Сквозь буквы и фразы увидишь меня любою.
Я теплая внешне. Я справилась. Я жива.
Но больше не знаю, что люди зовут любовью.

Ложится снег, как кашемир,
И ветер где-то завывает.
Влачишь свой каждый день взаймы
И дышишь здесь едва-едва,
Не зная, как из мира в мир
Везут бездомные трамваи
Таких вершителей, как мы,
Нашедших нужные слова.

Не сочинить, не описать,
Не рассказать другим о вещих
Снах, что реальней – боже мой –
Полнее жизни, чем вся жизнь.
Привычка верить в чудеса
И замечать простые вещи –
Путь, что ведет тебя домой,
Не заблудись, не задержись.

Поверишь в то, что ты иной –
И рухнут стены и заборы.
Во все края – глазей, глазей –
Цветные камни мостовой
Под полной и большой луной.
Смотри, как нас встречает город:
Как старых, преданных друзей,
Как будто мы здесь не впервой.

Шаман говорит: «посмотри, как она бежала,
с осколком в спине, но стремилась к нему, к нему».
Слова это тоже пчелиное — с ядом — жало,
они убивают в течение трех минут.

Шаман говорит: «за будильниками, звонками,
не слышите  птиц и как сердце стучит, стучит».
Во мне поселился под ребрами больший камень,
его не находят — пока что — в груди врачи.

Шаман говорит: «убивает не страх, а ярость,
сжигает нутро в самых жарких своих кострах».
За тысячу лет я так много — всего — боялась,
не помню уже о значении слова страх.

Шаман говорит: «глубока, холодна водица,
суров и безжалостен древний старик Байкал».
Прекрасное время, чтоб выпить и утопиться,
и чтобы никто — не нашел меня — не искал.

Согласно бурятской легенде, когда красавица-Ангара сбежала от своего отца, старика Байкала, к прекрасному молодому Енисею, тот разгневался да и бросил ей вслед обломок скалы, который теперь зовется Шаман-камнем.

ключевое, что там должно было быть - это посвящение Ульяне


Год как за два был болезненно прожит,
Бледные сны, монохромные будни.
Видишь кривую постылую рожу,
Надо б напиться и спать беспробудно.
Всякое там обещали по картам:
Верный супруг, темноглазый и нежный.
Выбраться утром из брюха плацкарта
И потащиться гулять по Манежной,
Лишь бы ветра остудили немного,
Лишь бы бессонница стала терпимой.
Кто разрешал тебе старые трогать
Раны в груди и играть пантомимы?
Поздно уже, доигрались, мой милый,
Крах обещаний и всех моногамий.
Столько надежды гадалка скормила...
Карта, похоже, была вверх ногами.

Я, к слову сказать, в курсе, сколько тут грамматических ляпов, но это мне не очень важно. Править не стану. Не хочу.
Я просто хочу, чтобы оно тут было.
Оно ДОЛЖНО тут быть.

Это — как грохот
тяжелых ног,
марш Гитлерюгенда
в тихой Польше:
сердце качает
не кровь —
вино,
полусухое,
теплее, больше.

Метки —
стигматы —
покоя нет
В любящем, чистом,
бесполом
сердце.
Я не пылала
в чужом огне,
я только слышала
про
Освенцим.

Жизнь — расписание
катастроф,
птичье крыло
небосвод
буровит.
Нас, истребляемых
за любовь,
как и за четверть
еврейской
крови,

ждет
то ли пытка,
а то ль
костер,
и треугольник
нагрудный
черный.
Кто со скрижалей
господних
стер
право на жизнь
нас, простых девчонок.

Это как лязг
боевых мечей,
благословение
Рима -
AVE!
И слишком громких
и злых
речей,
сказанных кем-то
себе во славу.

Выбор толпы
предсказуем,
прост —
рвать, обезумев,
тебя,
иного.
Я не читала
про Холокост,
я только знаю,
он будет
снова.

Это в бокале
не кровь —
глинтвейн,
сколько нам
выпадет
слез и терний.
Выжженный номер
на кисть
детей,
пламя и крики
горящих Герник.

Смехом — собаке
собачья смерть,
всех под гребенку
одну,
и хватит.
Шаг — и расстрел,
и дышать
не сметь,
общество любит
смотреть
в кровати,

лезть сапогами
в нутро души
и смаковать,
говорить об этом.
Новое время —
иной
фашизм,
если любовь уже
под запретом.

Черным треугольником в концлагерях отмечали асоциальных личностей, в том числе, женщин, не желавших иметь детей, проституток и лесбиянок.
Герника - испанский город, в 1937 году подвергшийся многочасовой бомбардировке германской авиацией во время мятежа.

Опасные танцы на тоненьком первом льду,
Опасные игры, словами и лживым телом.
Не сердце стучит — это просто часы идут.
И масло в часах потемнело и загустело,

Как первая кровь, что осталась в далеких днях,
Не помнить которые — право же, есть причины.
Голодные танцы, подола нелепый взмах.
Ты тоже не веришь, что темные излечимы.

Не маски — границы, железобетон, массив,
Цветные картинки для прочих, совсем не зрячих.
И губы до крови, до судорог закусив,
Надежды и страхи за ломаным шагом прячешь.

Ударить заранее — лучшая из защит,
Улыбка в клыки — не девиз, а всего лишь знамя.

Танцуй и не слушай, как лед в тишине трещит.
Наверное, выдержит.
Нет — да и черт бы с нами.

Ты не придешь домой,
Сгинешь под этим снегом.

Дома уже седьмой
Мальчик играет в лего,
Двигает крошки льда,
Лепит из них снаряды.

Милый мой, никогда,
Не вырастай, не надо, 
Спи на моих руках,
Всхлипывай втихомолку.

Сказочно далека
Боль твоя от осколка.
Не отпустить, не смочь,
Быть с тобой вечно близко.

Дома седьмую ночь
Мальчик глотает виски,
Смотрит в дыру окна,
Лед подсыпает в кружку.

Видишь, метель одна,
Там, за стеною кружит.
Не убегай, побудь,
Книгу миров листая.

Входит осколок в грудь,
Но безнадежно тает.
Да и постель узка,
Стелется сумрак комнат.

Мальчик идет искать
Девочку. Если вспомнит.
Снежные дни летят,
Путь заметают млечный.

Выложи мне, дитя,
Горькое слово "вечность".

На самом деле, это был длинный такой старый стих. Но если все обрезать, останется ключевое.

Когда ж ты, милая, наиграешься,
твердят настойчиво за спиной.
А мне бродить суждено по краешку
и патлы вымазать рыжей хной,
как хищник скалиться и сутулиться,
смотреть и помощи не просить.
Шаги со стоном вбирают улицы,
и мир вращается вдоль оси.
И дело, может, немного в вымысле,
себя придумали. Вой, не вой,
а мы такими росли и выросли:
всю жизнь
натянутой
тетивой.

Я догадываюсь, что огребу за эти стихи, но я не могла не...

"гомофобия"

Это — как грохот
тяжелых ног,
марш Гитлерюгенда
в тихой Польше:
сердце качает
не кровь —
вино,
полусухое,
теплее, больше.

Метки —
стигматы —
покоя нет
В любящем, чистом,
бесполом
сердце.
Я не пылала
в чужом огне,
я только слышала
про
Освенцим.

Жизнь — расписание
катастроф,
птичье крыло
небосвод
буровит.
Нас, истребляемых
за любовь,
как и за четверть
еврейской
крови,

ждет
то ли пытка,
а то ль
костер,
и треугольник
нагрудный
черный.
Кто со скрижалей
господних
стер
право на жизнь
нас, простых девчонок.

Это как лязг
боевых мечей,
благословение
Рима -
AVE!
И слишком громких
и злых
речей,
сказанных кем-то
себе во славу.

Выбор толпы
предсказуем,
прост —
рвать, обезумев,
тебя,
иного.
Я не читала
про Холокост,
я только знаю,
он будет
снова.

Это в бокале
не кровь —
глинтвейн,
сколько нам
выпадет
слез и терний.
Выжженный номер
на кисть
детей,
пламя и крики
горящих Герник.

Смехом — собаке
собачья смерть,
всех под гребенку
одну,
и хватит.
Шаг — и расстрел,
и дышать
не сметь,
общество любит
смотреть
в кровати,

лезть сапогами
в нутро души
и смаковать,
говорить об этом.
Новое время —
иной
фашизм,
если любовь уже
под запретом.

Черным треугольником в концлагерях отмечали асоциальных личностей, в том числе, женщин, не желавших иметь детей, проституток и лесбиянок.
Герника - испанский город, в 1937 году подвергшийся многочасовой бомбардировке германской авиацией во время мятежа.

Провожаю устало взглядом
караваны летящих птиц.
Я боюсь не суметь быть рядом,
я боюсь тебе не приснить-
-ся и быть отголоском эха,
что умрет за границей гор.
Я боюсь к тебе не доехать
и не выдержать ничего,
оказаться постыдной третьей.

Между нами давно лежат
километры чужих столетий.
Как медведица медвежат,
вывожу по весне наружу,
мысли, сказки, голодный страх,
что над темечком кружит, кружит.
Боль под ребрами не остра,
просто где-то в соседнем мире,
за границами меж зеркал
в холостяцкой своей квартире
мое имя в себе искал
ты, рожденный таким же чуждым
и не помнящий ста смертей.

Полночь ждет меня вновь на ужин
и становится всё сытей
от безумных моих видений.
Свечи плавятся от огня,
наговорами нощно, денно -
слышишь, вспомни же про меня,
извлеки меня.

Ужас вертит
моим сердцем, безглаз, свинцов.
Я сама после каждой смерти
еле помню твое лицо.

к вот этому вот http://www.nika-stihi.ru/forum/index.php?topic=30200.0

Проходят живые и топчут ногами брусчатку,
не смотрят на небо пустыми своими глазами.
У мертвых на пальцах стираются все отпечатки
и линии жизни. Вчера в сериале сказали.

Ты смотришь на звезды, и чуешь затекшую спину,
бутылку ко рту прижимаешь все чаще и чаще.
Живые хранят в кладовой и палатку, и спиннинг,
и пялятся в комп, в телефон, в объявления, в ящик.

Все четко по графику: отпуск, в таблеточках кальций,
и встречи с друзьями, любовь по заверенной смете.
Ты смотришь на свет — видишь гладкость ладоней и пальцев.
Ты мертвая, детка. Вот только никто не заметил.

в ответ на http://www.nika-stihi.ru/forum/index.php?topic=30196.0

Слово падает в землю, в камни
из расщелины ноября.
Укрываю его руками,
заклинания не зубря,
составляя их на живую,
(пожелание не пропасть) .
Рану страшную, ножевую,
и раскрытую словно пасть
оставляет пустое слово,
не проросшее по весне.
Это ветер нас в сети ловит,
это в город приходит снег,
и под снегом согреться нечем,
руки падают мимо строк.
Вот слова. Говорим и шепчем,
чтобы в землю и чтобы в срок.

Не молчи, тишина опасней,
бессловесная, без гримас —
мы сорвемся и вмиг погаснем,
как и тысячи звезд до нас.

Мы прорастаем из пыли, камней и сора.
Сколько нам жить — двадцать пять или, может, сорок?
Сколько любить — до рассвета в постельной сцене
Или до смерти? А кто эту смерть оценит,
Кто убоится, кто скажет ей «не сегодня»?
Жизнь это бег — бесконечный, тупой, негодный,
Сон это блажь, ночь утопится в алкоголе.
Пьяный поэт не юродствует, не глаголет,
Спит в уголке и не знает про судьбы мира,
Мир (если честно) — работа, кино, квартира,
Слово не камень, а просто набор звучаний.
Замок рассыплется, карточный и песчаный.
Кто в твоем сердце, какого он, к черту, пола?
Бог не садовник и сорной травы не полет.
Мы не умрем, мы исчезнем со всех экранов.
Нам говорят, что герои уходят рано,
Кто твой герой, кто полюбит тебя, ответит —
Сколько нам жить, да и нахрен нам жить на свете?

Обрывки видений — за скобки и побоку,
Стеклянное сердце ветров не порань.

И нам, уходящим по темному облаку
Из чертова мира подальше за грань,
Ни больно, ни стыдно.

Хоть кто бы простил еще
За вещие сны, предрекавшие бой.
Но я в этом вечном и страшном чистилище
Останусь с тобой.

Весенних аккордов не слышать, не праздновать,
Куда нам, заложникам вечной зимы.

И мы с этим миром до одури разные,
Как черное с белым.
Нечеток, размыт,
Набросок дверей над небесною лестницей,
Покрытых рунической древней резьбой.

Под осень отчаянно тянет повеситься —
Терпи, я с тобой.

Костер под дождем, волчьи песни подлунные
И смерть, что нас ждет на другом берегу —
Осколки видений, отловленных струнами.

Я память твою и свою берегу.
Уйдем в темноту. Будут лезвия острыми,
Не выть, не кричать и справляться с ходьбой.

Смеялись творцы — пусть останутся сестрами.
Про нас вот с тобой.

не жди дурного и плохого
от тех, чья жизнь не дорога. 

иди ко мне, во тьму и холод,
к моим заброшенным богам,
к кошмарам, что в окошко лезут
и смотрят, смотрят сквозь стекло.

в груди, окованной железом,
чужое время истекло,
и стены ближе, ближе, ближе,
под брюхом ток трещит, трещит.

иди ко мне, в болотной жиже
тоннель грызет машинный щит,
и два крота грызутся насмерть,
столкнувшись лбами в темноте.

останься здесь, отдельной кастой,
которой нечего хотеть,
а лишь смотреть, как едут люди,
и пить их жизни через край.

тебя никто, никто не любит,
иди ко мне, сожрать, карать.
и голос тянет, манит, колет,
и шепчет в самое нутро.

собрать в кулак остатки воли
и выйти в город из метро

Небо близко - достать рукой,
Ночью с крыши прекрасный вид.
Говорят, что совсем легко
Отказаться от слов любви,
Говорят, что легко сжигать
Города, и мосты, и ведьм.
Мы - два берега. Берега
Не сойдутся. Из тысяч бед,
Из десятков кошмарных снов
Выпал самый кошмарный нам.
Мир, разрушенный до основ,
Пожирает моя война.
Самолеты летят на бой,
Небо падает по частям.
Было солнечно здесь с тобой,
А теперь вот дожди частят.
А теперь вот чума и страх,
Голод, крысы и пустота.
Потерявшие дом в мирах,
Научились чуть-чуть мечтать,
Просто девушек видеть в нас,
Не погибших бойцов весны.
Затихает моя война,
Только шрамы подолгу ныть
Будут осенью. Высотой
Очарована. Ночь. Огни.

Лишь не стать бы под утро той,
Что шагнет с этой крыши вниз.

рыжих пятен в округе не счесть:
не опавшие листья, а ржа.
метка волка на левом плече -
быть одной, сыновей не рожать,
не будить поутру дочерей,
черной кошке не лить молока.
мы, конечно же, станем мудрей,
научившись с ладоней лакать
кровь из собственных колотых ран.
дождь колотит по стеклам как псих.
за язык кто-то дернул — пора,
а теперь не кричи, не проси,
не надейся, не жди, не жалей,
слово — птица, ушедшая вверх.
наполняй паруса кораблей
отголосками призрачных вер.
рыжий волос взаправду лишь рус,
в голове не стихи — голоса.
потеряв свою музу из муз,
перестанешь всего лишь писать,
и лишишься не жизни, а сна,
и побудешь пока не у дел.

но в окно постучится весна
через тысячу страшных недель.

Посмотри, темнота пробралась, с головой, с потрохами накрыла.
Ты теряешь над вечностью власть, над собою давно потеряв.
Сделай шаг, и вернется полет. Только видишь, ты снова бескрыла,
И в бокале текила и лед, а за окнами тень ноября.

Слишком долго учили молчать, и когда прорывается слово,
Оно станет не кромкой меча — затихающим эхом в горах.
Это нужно всего лишь стерпеть. Не признаешь, что слишком хреново,
Спрячешь слабость в игре, в скорлупе. Не решаясь на выдох и взмах

Рук, пока что не ставших крылом, рук, умеющих бить и калечить,
Не творить. В своем сердце гнилом осознать, что преданье старо.
Первый вдох — боль до звона в ушах. Первый выдох — расслабятся плечи.
Научиться бы только дышать — и сквозь кожу пробьется перо.

ты устанешь бороться и снова придешь ко мне,
я возьму твое сердце, и нечему больше жить.
забирай если хочешь, последние сто монет,
не серебряных, нет.
и воздвигнутся рубежи,
и придет темнота, и пожрет наш привычный мир,
и мы встанем стеной, и погибнем - а кто бы спас.
промолчат об ушедших и люди, и даже сми,
и продажный господь.
не смыкая болящих глаз,
наблюдать за окном восхождение сотен солнц,
понимать, что борьба завершается в черный день.
и приходит рассвет, и с рассветом приходит сон,
и кошмары, и хрип.
я держу темноту в узде,
как на сворке собак держат пьяные егеря
на охоте, и дичь в этом хаосе будешь ты.
ночью слишком светло.

потому что в ночи горят
и летят в темноту угольками мои мосты.

Самайн - самое время для проклятий

Но я не думаю о плохом,
Я просто знаю что станет хуже.

И дом покроется сизым мхом,
И крысы слопают теплый ужин,
И мы покинем привычный быт,
И будем верить в слепое чудо.

Но я сумею тебя забыть
Лишь только если себя забуду.
И я сумею тебя простить,
Прочтя изнанку сюжетных линий.

И женщин, созданных из кости,
Любить сильнее мужчин из глины
Так больно. Осенью нет любви,
Мигрень покоится в доле лобной.

И я сумею тебя обвить
Словами, полными тьмы и злобы,
И стать любимым кошмарным сном,
В твоем подоле кровавой лужей.

И я не думаю о дурном,
Я просто знаю, как сделать хуже

Музыка бога –
пустой нотный стан.
(c) Fristashka

Ты же знаешь, мне не услышать моря,
Не суметь расправить почерневших листьев.
На твоей груди мои ноты спорят
О твоей душе, не живой, не чистой.
Я тебя создам, я тебя согрею,
Не дыши, не помни, моя кукла-птица.
Через пять аккордов мир умрет. Добрее
Нам не стать, родная.
Это только снится.
Разве станешь самой, самой мягкой глиной
И забудешь образ моей вечной музы.
Я стираю нотный ряд кроваво-длинный,
Мой подарок небу из беззвучных музык.
Тишина убьет нас. И хвала богине,
Я уже не знаю, кем теперь мы станем.
Не ходи по следу, или вместе сгинем
На пустом небесном -
И не нотном стане.

дай мне свой голос, я вырву его из гортани,
зельем горячим, горючим в котле моем станет,
пеной и солью, водицей морской из графина...
хочешь, малышка, назавтра проснешься графиней?
хочешь, шелка обовьют твои дивные ноги,
хочешь, года не посмеют лицо твое трогать?
дай мне свой голос, кипящий, звенящий над морем,
дай мне любовь, все равно она кончится вскоре,
дай мне мечту, попроси ее здесь же исполнить.
зелье кипит, и над морем рождаются волны,
я заберу, отниму у тебя твои песни,
будь моей птицей, надеждою, будь со мной вместе.
что тебе принц, что высокие замковы стены,
я подарю тебе силу из собственной тени.
пой мне, люби, отдавай мне себя без остатка,
пена морская бывает и теплой, и сладкой,
солнце сжигает, а ветер над морем так душит.
дай мне свой голос, отдай вместе с ним свою душу.

Говорят, эта боль — это просто моя болезнь,
на манер воспаления печени и простуды.
Как сказать, объяснить, что жива и в сознаньи здесь
потому, что лишь ты вынимаешь меня оттуда,

из кошмаров и снов, из холодных моих стихов,
из безверия. Бог это тот, кто смеется с крыши.
Я дурной человек, да и, в целом, поэт плохой,
будь, пожалуйста, той, кто меня через ветер слышит,

через шум городов. Покаяние как рецепт.
Приходить и к рукам приникать пересохшей пастью.
Я не верю в конец, потому что совсем в конце,
мы не станем сильней, лишь озлобленней и опасней.

Ну а я все пытаюсь нас к свету наверх тащить,
наплевав, что нутро предынфарктно под осень ноет.
Но от слов твоих бьется на мелкие части щит,
и во сне настигает, вцепляется в грудь апноэ,

и доверия нет. Только волчий звериный вой,
через страх, через крик отдавая себя всецело.
И я все еще здесь, в твоих мыслях, я твой конвой,
я голодная тень, я держу тебя на прицеле.

Не умея прощать, не умея пускать из рук,
не надеясь на время, которое будто лечит.
Я сломаю тебя, я войду в твои сны к утру,
вот увидишь, мой свет — и тогда тебе станет легче.

Напиши мне письмо, расскажи о себе,
Расскажи о тоске, что колотится в ребра.
Расскажи мне о том, что не веришь судьбе,
И о том, что судьба усмехнулась недобро,

И дала утонуть. Разводящим мосты
Нет и дела до нас, двух потерянных тварей.
Так случилось, что мы умудрились остыть.
И у глаз общий цвет, до банальности карий,

И одни в тишине. Слышишь, лопнула нить,
Затрещали все швы на небесной портьере.
Так случилось, что нам никого обвинить
Не придется уже в нашей слабенькой вере,

В невозможности жить по законам людским,
И любить, и хранить от печали друг друга.
Только горло теперь полно горькой тоски,
Нервный пульс по вискам отбивает упруго

Не прощание, нет. Отголосок «прости»,
Сожаленья о том, что создать не сумели.
Напиши мне о том, что найдешь на пути.
Оплавляется мир на манер карамели,

И в дырявой груди прорастает весна
В окруженье своей голодающей свиты.
Напиши мне письмо, дай мне крохотный знак.
Напиши, что ты больше не любишь.
И квиты.

Я помню, что уже были стихи под тем же названием. Но не изменились ни тема, ни адресат.
И, да, там есть нехорошее слово.

Скрываем лицо за масками...
Не плача и не дрожа,
Взаимно и очень ласково
Друг друга уничтожать
Пытаемся каждым вечером.
Объятия словно пресс
Раздавят. И выпить нечего,
Тоска с потрохами ест.
Вбираю тебя межбуквенно,
Смотрю на тебя во сне,
В котором не то что звуков, но
И жизни почти что нет.
Боюсь за тебя. Открытые
Глаза - я тебя боюсь.
Мои препараты лития
Снимают излишний груз.
Под дозами нейролептиков
Я слушаю голоса -
Миров параллельных реплики.
Не хочешь меня спасать.
Больные и злые россказни,
Улыбка в ответ на плач.
Какие мы, нахер, взрослые...
Не верь мне, не жди, не прячь
Любовь в глубине сомнения.
Все худшее впереди.
Небесные злые гении
Сидят на моей груди,
Диктуют слова, сутулятся
И бредят в полночный чат.

Но завтра на темных улицах
Я буду тебя встречать.

Не первый роман, не пятый...
Мы твари, мы так похожи.
Смотри, от твоих объятий
Темнеют следы на коже -
Так гнилью подернет полночь
Кислотную зелень яблок.
И рот твой вбирает горечь
Всех скуренных нервно Diablo.
Мы звери, мы ходим тихо
И целим друг другу в глотку.
Табличка со словом "выход",
Огрызок цепи короткий...
И капельки цвета вишни
Красиво текут в ладони.
Простуженный твой Всевышний
От неба меня прогонит.
Как радостно и паршиво,
Как нежно с тобой и грубо.
Останемся здесь до взрыва,
Целуя друг друга в губы.

Любить тебя, как будто в прошлом веке:
Глядеть, вздыхать, не трогая рукой,
И образ твой впечатать прямо в веки
Легко-легко.

Такие сны, когда ты дремлешь рядом,
Прямей спина, неспешней каждый шаг.
И ты сквозь смех мои целуешь пряди,
На них дыша.

Тоска внутри горчит и сквернословит;
Возможность быть - не худший из призов.
И, как дитя за флейтой Крысолова,
Иду на зов.

Роман с тобой еще, конечно, молод
И до легенд красивых не дорос.

"За что ты любишь этот грешный город?"
Вопрос, вопрос...

персонажик - вампир))

Даже не знаешь, что станет с тобой потом,
Смерть — разновидность тяжелой и злой болезни.
Воздух хватая открытым для крика ртом,
Веришь, что станешь любимее и полезней.

Свет под запретом. И тьма наполняет горсть,
Пледом детей накрывая своих убогих.
Что-то внутри замедляет любовь и рост,
Вверх из тебя прогрызают окошки боги —

Глаз и имен не увидеть и не узнать.
Жажда во рту, и в костях, и в оконных бликах.
Князь мой, мой свет, далеко ли твоя казна?
Город горит, обесточенный и безликий.

Кто-то во тьме проживает свои века,
Боль и любовь оплавляя в небесной домне.

Можешь любить, но не помнишь, кого и как.
Да и себя до сих пор не сумела вспомнить.

Гордо притащила единственный стих за почти месяц, поганого качества и сомнительной тематики. Но это свидетельствует о том, что Линн хорошо, а когда хорошо - не время для стихов))

Если помнишь о том, что могло бы случиться ночью,
Не подходишь уже к безымянным голодным окнам
И бежишь от зеркал. И не пишешь паршивых строчек,
И не пишешь ни слова.
Когда мы совсем промокнем,
То мы рухнем опять. И забудем про право помнить,
Про возможность летать, не бояться подземных тварей.
Я теряю тебя в веренице безликих комнат,
Километрах сетей, в ядовитых своих отварах.
В равнодушии снов, невозможности вслух ответить,
В восходящей луне, что в насмешку глаза ошпарит.
Забывай обо всем, отдыхай от дневного света,
Не ходи за мной вслед.
У неспящих свои кошмары.

Складывать жизнь не по ящикам и коробкам -
Ровно по полочкам знаки своих побед.
Это легко — двоеточие, скобка, скобка:
Я улыбаюсь. Я улыбаюсь тебе.
Ветер с лица убирает остатки тени,
Новые нити ложатся на кружева.
Может, и я, твой вновь призванный неврастеник,
Стану спокойней, сильнее в своих словах.
Только в стихах мы храним свою волю к свету,
Только в глазах — воплощение прошлых сил.
Если не спросишь, никто тебе не ответит,
Если не просишь — никто тебя не просил.
Что не убьет, то научит быть злым и гордым,
Прошлое в прошлом, с набором потерь и бед.
Здравствуй опять, невозможно любимый город,
Я улыбаюсь. Я улыбаюсь тебе.

Так ли стоило мир менять,
чтобы выпить синдром отмен.
Тот, кто умер внутри меня,
на ночь сказки шептал во тьме,
про предательский блеск монет,
шелест вереска на холмах.
И горящие ведьмы не
покидали свои дома.
Но едино — пылает кров,
а на площади жгут костры.
Всем пришедшим извне миров
жить позволено до поры.
Уходящий ни в чем не прав,
рыжий волос сулит беду.
Отпечатки на теле трав
до околицы доведут,
вот воротца и чахлый куст —
опалимая купина.
Умирающий город пуст,
и неважно — чума, война.
Не запомнить и не спасти,
боги умерли, не зови
приворотами на кости
и обетами на крови.
Мир пожертвовав для огня,
боги не были к нам честны.
Тот, кто выжил внутри меня,
щедро делит со мною сны.
Но о прожитом не скорбят,
сто смертей в себе поборов.

Я иду, я найду тебя
на изнанке иных миров.

Тот, кого ты вчера не спас
Завтра станет чуть-чуть сильней.
(Аля Снег)

Просто время однажды становится слишком вязким,
Как цветочный медок, и дышать сквозь него непросто.
Вырастаешь, когда не пытаешься верить в сказки
И невинность оставишь приметным пятном на простынь,
Под оскаленным солнцем пройдешь сквозь толпу босая,
Не боясь ни насмешек, ни взглядов чужих и пошлых.

В этой жизни, ты видишь, никто тебя не спасает,
Как и в прошлых.

Может, станешь сильнее, спасешься – и слава богу,
Можешь, сдохнешь до срока – и богу тому же слава.
Лишь бы только блокнотов и ручек своих не трогать,
Лишь бы только стихов не рожать, не писать, не править.
Не хранить в себе память, как в битом дрянном сосуде
И не верить любви, не бежать по пятам за нею.

Если сможешь дышать, то никто тебя не осудит –
Ты сильнее.

в общем-то, не собиралась писать, но так уж сегодня случилось...

памяти Н.

Вот так и бывает – звонок на рабочий,
А в трубке корежится голос усталый
Хорошей знакомой. Почти между прочим,
Почти без эмоций: Никиты не стало.

Не жертвой, героем, в бою за свободу,
Пронзая собой автострады и волны.
И это, пожалуй, становится модой:
Сердечные приступы в тридцать неполных.

Мы просто привыкли – ты смелый, ты сильный,
Веселый, защитник убогих и хилых.
Она говорит – там лежат апельсины
На свежей могиле. При жизни любил их.

Небо ближе, ближе.
Нам уже не выжить,
Нам уже не вспомнить песен прежних лет.
Поднимались твари из болотной жижи
И за нами твари крались след во след.

С сердцем не в порядке,
Нимб на подзарядке,
Крылья прошлой ночью встали на ремонт.
Засыпай малышка, спи же сладко-сладко,
Даже если снизу шепчут «babe, come on!»

Снизу под котлами
Разгорится пламя,
Нас уже встречают, очень сильно ждут.
Спи, пока возможно. Что же будет с нами?
Ветер на закате предвещал беду.

Я пути не знаю.
Бога распиная,
Что заполучили? Лишь вороний грай.
Сердце бьется, бьется. Спи, моя родная
На осколках неба.
Так приходят в рай.

"Шаэрраведд"

Осень. Так же стоят за окном золотистые клены,
Птичьи стаи летят, поминутно сбиваясь с пути.
Если правда одна – росчерк стали, в боях закаленной, -
Нам уже не вернуться в покинутый город. Прости.

Между плиток цветы. Разве может дитя уничтожить,
Остроухая мать, повинуясь желанию мстить?
Мы уходим на бой. Капли алые вязью на коже.
Нам уже не вернуться к любившим нас. Мама, прости.

Белый город в пыли. Людям незачем знать нашей боли.
Мы уходим на бой, чтоб погибнуть, а не победить.
Но мы первые здесь. Разве правильно людям позволить
Оставлять грязный след у священной земли на груди.

Через сотни веков наши жизни – бумажные фишки.
На груди лепестки и кинжальчик, зажатый в горсти.
Чародейки на плачут. Ведьмачки не плачут, малышка.
Нам уже не вернуться, не выжить.
Забудь нас.
Прости.

Танцуй на углях, колоти в свой шаманский бубен,
Кобылы богов в твои сани запряжены.

Потом, словно бусы, на горле сомкнутся будни,
И будням нет дела до солнечной рыжины.

И всё, во что верил, наутро взовьется дымом,
Карманный господь заблудился в квартире, стих.

Танцуй и пожертвуй бесценным, необходимым,
Чтоб выжил и ожил твой мертворожденный стих.

Бесцветные слезы текут по рукам и рекам,
Слова, что не сказаны, вертят земную ось.

Как было бы проще тебя назвать человеком,
Когда б твое сердце не билось и не сбылось.

Иди в темноте на мой голос и запах мирры,
Я знаю, как страшно, пока не находишь кров.

Когда говорят, что ты всё же рожден для мира.
Спроси у них, что ли – который из всех миров.

Утро. Косишься небрито,
Говоришь, что хочешь счастья.
Поиграем? Маргарита
Буду я, а ты мой Мастер.

Я запру тебя в больнице,
Я уйду летать по свету.
Бал весенний часто снится
Сумасшедшему поэту.

Скажешь, я твоя синица,
Неприкаянная каста.
С незнакомцами водиться
Замечательно опасно.

Нет такого эликсира,
Чтобы спас нас. Водки кроме.
Нехорошая квартира
Отыскалась в каждом доме.

Кто бы знал, какими снами
Переполнены страницы.
Поиграем, Мастер? С нами
Ничего не приключится.

Накрыла тьма, пришедшая от моря,
Великий город, полный суеты.
Пропал, проклятый!
Только ветер спорит,
Не заблудилась ли в том граде ты.

Их было трое, слуг, смешных, обычных,
Он был несчастен, вечный господин.
Тогда и власть становится - привычкой
От века в век.
Владеющий - один.

Но ты свободна, вечная, земная,
Жена, не муза. Вспыхнувший очаг.
Но где ты есть?
Я так же мало знаю,
О чем в толпе перед крестом кричат.

Но до тех пор, пока не станешь старше,
Прошу живи, прошу тебя, играй.
И мы потом пройдем по Патриаршим,
Куда, родная?
Точно уж - не в рай.

первобытная магия, данная в ощущениях

Танцуй на углях, колоти в свой шаманский бубен,
Кобылы богов в твои сани запряжены.

Потом, словно бусы, на горле сомкнутся будни,
И будням нет дела до солнечной рыжины.

И всё, во что верил, наутро взовьется дымом,
Карманный господь заблудился в квартире, стих.

Танцуй и пожертвуй бесценным, необходимым,
Чтоб выжил и ожил твой мертворожденный стих.

Бесцветные слезы текут по рукам и рекам,
Слова, что не сказаны, вертят земную ось.

Как было бы проще тебя назвать человеком,
Когда б твое сердце не билось и не сбылось.

Иди в темноте на мой голос и запах мирры,
Я знаю, как страшно, пока не находишь кров.

Когда говорят, что ты всё же рожден для мира.
Спроси у них, что ли – который из всех миров.

Но разве это очень страшно,
Что ты придумал нашу ночь,
И записал в роман вчерашний?

Я так хочу тебе помочь,
И королева до рассвета
Вся в восхищеньи на балу.

Чужими взглядами раздета,
Всей кожей обратившись в слух,
Прошу у тьмы тебе спасенья.

Награда тьмы - вернуться в прах.
Над нами грешный дождь осенний,
Скорей в седло, уже пора!

Но что сочтешь чрезмерной платой
За право молча обнимать,
Спасти из стен твоей палаты.

Обрывков тонкая тетрадь —
Слова, сожженные от боли,
Которым места нет в миру.

И я, попавшись поневоле,
Не перед богом изберу,
Пред незнакомцами всего-то.

Храни господь от этих встреч...
Но там, в Нигде, в конце полета,
Я буду сны твои беречь

Любой из нас полжизни пьян
И верует в свое «авось».
Раскладывает жизнь пасьянс
Из старых карт. Смотри – сошлось.
Небесный полог бирюзов
Над рыжей и дурной башкой.
Чужих дорог печальный зов,
Колпак звенящий шутовской –
Вот всё, что есть, не обессудь,
Мне больше нечего отдать.
Я набираю воздух в грудь
И прорастаю в города.
Тебе – умение творить
И не бояться темноты.
А мне остатки снов внутри,
Карманы, что всегда пусты.
Тебе – подняться в небеса
По безопасному пути.
А мне – весь день стихи писать...

...и не дожить до тридцати

В небе плывут облака-цеппелины,
Бледные твари из рода двухвостых.
Душное солнце и запах полынный –
Реже вдыхай, чтоб не кончился воздух.

Я для того ли к тебе возвращалась,
Чтобы повиснуть звонком во входящих.
Куклы на ниточках – детская шалость,
Игры закончатся, куколок – в ящик.

Знаешь, судьба не бывает лишь черной,
Дни и года как коты полосаты.
Я выпускаю не когти, а корни,
Письма пишу одному адресату.

Город как будто бы мстит напоследок,
Жаром медовым по полу размажет.
Где-то в нейронах останется слепок,
Память о доме. Ненужная тяжесть.

Хватит. Присядем с тобой на дорожку.
Мало нас, что ли, по морде хлестали?

В небе слоняется облако-кошка
И на прощание машет хвостами.

Из АКМ. Есть у меня подозрение, что я за этот стих сейчас огребу по шее))

И взвыть бы «за что?» но ты знаешь, что к хищникам жалости нет
Не в дебрях лесных, ни в бетонных коробках больших городов.
(с) Кошка Сашка

Родная моя, ты же знаешь, что к хищникам жалости нет,
Бетонные джунгли страшнее и гуще тамбовских лесов.
Мы встретимся в день, когда в небе сойдутся парады планет,
И волчью свободу уже ни один не удержит засов.

Охотник, идущий по следу, смешон и пронзительно рус,
И смерть – не старуха с косой, а голодный свинцовый толчок.
Родная моя, почему поцелуй так похож на укус
И в воющей глотке под бледной луной до сих пор горячо.

Один раз полюбишь по-волчьи – и больше ни шагу назад,
Один раз под сердце, как пуля, вопьется дурная тоска,
Один раз взглянуть – и навек захлебнуться в янтарных глазах,
Один раз запомнив, я каждую жизнь тебя буду искать.

Холодное лето уносит всю стаю – один за одним,
Довольны охотники. Травы лесные под брюхом горчат.
Родная моя, не спасай меня, вам бы спасаться самим,
Седые волчицы уводят из леса последних волчат.

Друг в друга вцепившись, с охотничьей псиной затихнем в углу,
Еще ни один из погибших от волчьих клыков не воскрес.
Прими наши души. Но в мире пройдет всего дюжина лун,
И вой полетит к небесам.
И волчата вернутся в свой лес.

Спеть тебе не сумею я, вслух тебе не скажу
Как открываю горлышко я твоему ножу.
Как я в куски расколота, прежде была цела,
Будь со мной рядом вечером – не убоюсь я зла.
Память мое имущество, вера – ну вот и всё.
Кто мои крылья белые прочь от спины отсёк,
Кто мое сердце выкинул ночью на пир ворон?
«Любит – не любит» вечное, руны и на Таро,
И лепестков ромашковых в поле не перечесть.
Я ощущаю демона тяжестью на плече,
Я ощущаю – ангела не было на другом
В день, когда из посмертия вырвалась я бегом.
Видишь, я даже ребрами не защищаю грудь –
И без костей изломанных ночью не продохнуть,
Если стоят под окнами адские твари все.
Ты не в далеком городе – в космосе за парсек,
Трассами, бездорожьем ли стелются кружева.
Многажды умиравшая, я в этот раз жива.
Скоро в годину черную мир прогорит дотла,
Будь со мной рядом в пламени – не убоюсь я зла.

Urbi et orbi

Конечно, веришь, что будет лучше
И что у юности нет пределов.
И что созданье Счастливый Случай
Тебя волшебным крылом задело,
Немного синим. Да где та птица,
Спросить бы, право, где черти носят...
Но есть возможности измениться
Не через смерти, а в эту осень,
Сломать оковы (сама ваяла),
Разрушить стены (сама там прячусь).
Судьбы лоскутное одеяло
Вспороть и сшить из кусков иначе.
Открыться миру... конечно, больно,
Когда все годы скрывался в латы.
Но мир позволит побыть собою,
И ты проснешься уже крылатой.
Твоими крыльями день распорот,
Замрут минутная, часовая.
И жадно выпьешь глазами город,
Страницу новую открывая.
Пусть ветер треплет и рвет на части,
И море бесится, волны пеня.
И дождик капает, частый-частый...
Но ты ведь правда почтешь за счастье
Уснуть у Питера на коленях.

Город большой, я маленький
Птенчик в его ладонях.
Дай мне цветочек аленький –
Дочка весь день долдонит.
Вон, замерзай, мол, по лесу,
Волка корми боками.
В поле рисует полосы
Старый дорожный камень.
Влево пойдешь – заблудишься,
Вправо – и вовсе сгинешь.
Делаю робко в люди шаг,
В город назло ангине.
Черпаю снега в валенки,
Целюсь из самострела.
Где же мне взять тот аленький –
Землю укрыло белым.
Пятые сутки сердится
Небо и заметает.
Кормит детей медведица,
Рыскает волчья стая.
Еду-бреду по городу,
Поздно уж, возвращаться.
Время-то нынче дорого,
Сытые домочадцы
Греют дровами спаленки,
Дочка ревет в косищу.
Я не нашел твой аленький,
Завтра еще поищем.

Дорога ждет. Неважно, что в конце,
В пути менять судьбу на каждом метре.
Для рельсов, шпал написанный концерт
Уже звучит. Давно пора проветрить
И спящий дом, и голову, и грудь,
Пока внутри ничто не заржавело.
Не жди меня, не жди меня, забудь.
Наушник льет сквозь сердце децибелы,
И рок живет. И мы еще живем,
И держим мир, и дышим городами.
Дорога ждет. Дорожным волшебством
Мы пропитались доверху с годами.
Не бойся тьмы. Когда совсем темно,
То жди рассвет, он ближе, чем казалось.
Уходит в грудь дороги полотно,
И новый век начнется у вокзала.
Звучит в ушах простой гитарный ритм.
Пусть боги к нам не будут слишком строги.
Пока душа пылает и горит,
Мы всей душой посвящены дороге.

Выхожу из дома, вокруг – вода,
На земле и в небе по самый край.
Ты меня не сможешь уже предать,
Так истрать хотя бы, попорть, марай.
Я вода, я жидкость, венозный сок,
Я твоя смешная, пустая жизнь.
И любовь колотится в твой висок -
Не сдавайся, бейся, меня держись.
В самых венах, в жилах вода течет,
Вымывает соли, надежды, сны.
Вас, таких хороших, наперечет,
Нас, таких убогих, дома полны.
Выливай стихами, на трон взойдя,
Выливай из крана себе в стакан.
Выхожу из дома, прошу дождя,
Не твоя победа. Еще. Пока.
Выливаюсь каплями в никуда,
Не найдешь ни клетки мне, ни цепей.
Я не кровь, не плоть, я твоя вода,
Наслаждайся, милая. Просто пей.

Кривовато, наверное. Мысль крутится, попыталась выразить. Может, подскажет кто чего полезного.

нынче время наговоров, время личного колдовства

Отпусти меня выше, выше,
Отпусти меня, дай мне крылья.
Звездный полог над нами вышит,
Только звезды покрыты пылью.

Отпусти меня, хватит, хватит,
Когти слишком внутри засели.
Растекаюсь, как воск, в кровати,
Сны да память – вот всё веселье.

Отпусти меня, город гари,
Отпусти меня, город сажи.
Ядовитейший змей-тугарин
На пороге под утро ляжет

И задушит меня, задушит,
Пропитает тоской и страхом.
Серый город пытает душу,
Постепенно и больно. Махом

Не единым порвать все нити.
Змей ворчит и плюется паром.
Отпусти меня, прочь! Простите,
Я устала смотреть кошмары.

Отпусти меня, к небу, в горы,
Ветер ждет и под утро кличет.
Отпусти меня, серый город,
Я уже не твоя добыча.

Оно старенькое, но мне вдруг захотелось его принести

Заведу шкатулку, музыкой своею
Пусть она разгонит равнодушье дней.
По узорной крышке протанцует фея –
Оторву ей крылья, мне они нужней.

Разрыдалась фея. Я сошью ей платье,
Я построю домик; где же кирпичи?
Только каждой ночью фею убивать я
Буду. Дорогая, тише, не кричи.

Убегает фея – догоняю шагом
И целую ядом на прощанье в лоб.
Я предупреждала – умолять не надо:
Будет фее больно. Будет больно. Стоп!

Заведу шкатулку. Музыкой своею
Нежность убирает с сердца груз камней.
Тихо улыбаясь, оживляю фею,
Возвращаю крылья. Ей они нужней.

02.03.2010

В ответ и по вдохновению на стихи Оксаны "Скатертью дорога" http://www.nika-stihi.ru/forum/index.php?topic=28572.0

Сколько терзать канву, сколько о нас скорбеть?
Вышила наяву путь за порог тебе,
Вышила - тонкий шелк - небо, цветочный дол,
Только бы ты ушел после рассвета, до
Солнца на кромке гор. В пыльной дороге след,
Нет у нас ничего, нас уже тоже нет.
Тихо иду-бреду, ниточки на холсте.
Думаешь, я в бреду? Шепотом шелестеть
Наговор за спиной "будь тебе хорошо,
милый-уже-не-мой". Тропочку вышил шелк,
Вот и иди-хромай, боли мне не пророчь.
Стелется бахрома. Скатертью путь твой. Прочь!

Не в первый раз мы платим по счетам,
За вдох, за шаг, за веру и за пищу.
Какой дурак нас научил читать,
Писать стихи, которые мы пишем.

На первый план я вечно ставлю бой,
Живой огонь пылает, не стихая.
Но я ращу внутри себя любовь,
И грудь болит, прожженная стихами.

Весна живет под сердцем круглый год,
И травит кровь, и что-то напевает.
Поэт, устав сражаться, ляжет под
Тяжелый круп последнего трамвая.

Когда легко, не хочется писать,
Лишь жить, дышать, шататься по аллее.
Но раз в меня вселились голоса,
Они звучат. И звуки всё сильнее.

И каждый зверь хранит свою нору,
И текст растит внутри саркомой автор.
Спроси – умрешь ли. Верно, я умру,
Родясь строкой.
Но, кажется, не завтра.

На химических ведьмах легко зарастают порезы.
Одинокие дети под осень выходят на тракты.
Равнодушие города слепит сильней катаракты.
Я бегу из квартиры, в которую призраки лезут,

Забываю ключи, документы, перчатки, монеты,
Стопку писем из ящика, чашку, браслеты и серьги.
Равнодушие города пятнами ловко нас метит,
Чтобы все как один – как и он – задымленный и серый.

Набираю твой номер, не щелкая кнопочку «вызов» -
Промолчать, как внутри до истерики черной скучаю.
Бергамот на язык из седьмого пакетика чая
Это всё, что мы вспомним, вернувшись из боя и выжив.

Растворяюсь в июле холодном, – почти что как в марте –
В безымянных картинах, в работе, в отчетности строгой.
Я давно заучила твой адрес как точку на карте –
То ль прийти, то ли дом обходить твой десятой дорогой.

* предупреждая замечание, химическая ведьма - это обо мне.

Звучи во мне, я тоже стану звук,
Живой, родной, гуляющий по залу.
Из струн последних, певших наяву,
Петлю на шею мы себе вязали.
И льется тишь мне в глотку, как в бокал,
Мы в холод жмемся ближе, не буяня.
Дрожа, уходит песня в облака,
И длится танец ведьмы на поляне
В глухом лесу.

Последняя тропа
Уводит прочь, от дома, ближе к морю.
Мы вольны так, как должно поступать,
Не как грозят, как требуют и спорят.
Мы все в ответе за своих творцов,
Идя сквозь них от самого начала.

Но мне не вспомнить здесь твое лицо,
И не смолчать о тех, о ком молчала,
Так много тьмы. И я ее росток,
И песни – яд, и в песнях злая воля.
Звучи во мне, я лишь сосуд пустой,
Мне не спасти тебя, не обезболить
Обширных ран.

И множится печаль.
И я пою, взывая и не смея.
Кораблик твой придет на мой причал,
В муку зерно тяжелый жёрнов смелет,
И будет в нашем доме свежий хлеб,
Не ведьмин вар, не зелья, не отрава.

Я жду тебя безбожно много лет,
Который круг рождений нас исправит,
В который год мы встанем на крыло,
Каким ветрам оковы наши рушить.
Звучи во мне. От голоса тепло,
И льется свет в мою больную душу,
По воле струн.

И с неба льется дождь,
И карты врут о будущем всё чаще.
Сквозь сто веков, я знаю, ты придешь,
Родной, живой.
Неистово звучащий.

Помни меня

Помни меня.
Как цветут престарелые вишни,
Белой фатой укрывая оставленный сад.
Тысячи лет наблюдает за нами Всевышний,
Молча грустит.
Но пока не зовет нас назад.

Горечь имен.
Мы росли и рождались для мира.
Мир убивал. В нашу честь полыхали костры.
Первый аккорд, первый выстрел окажется мимо,
Дальше в упор.
Мы пока что не очень стары.

Помни меня.
Я приду, когда время застынет,
Я охраню. Как смогу, не суди, не грусти.
В сладких речах проповедников сухость пустыни,
Верь мне, не им.
Твое сердце в моей ведь горсти.

Вишни цветут.
Красных ягод на белом подоле
Страшный пунктир. Мы скрывались от снов, как могли.
Знаешь, твой бог с искусителем в дружбе и доле,
Подлый расчет.
В край священный идут корабли.

Пуст твой ковчег.
Не спасаешь, не ждешь. В чем причина –
Скоро падет мир в объятья живого огня,
Кто же твой дом возродит и из хлама починит,
Боги молчат.
Зреют ягоды.
Помни меня.

Никого здесь нет, никого вокруг,
Выхожу на волю, и свет упруг,
Пробиваю выходы в скорлупе.
Для кого мне выжить, кому мне петь?
С кем глотать таблетки и есть с ножа,
От кого своих дочерей рожать,
Для кого из книг разводить костры?
Большеглазы ангелы и шустры,
Не хранят, не помнят, не берегут.
У весны на горле затянут жгут,
От весны агония слов внутри.

Для кого мне помнить и жизнь творить?
Для кого топить каждый полдень печь,
От кого рисунки свои беречь?
Чтоб не вспомнил, выжил и не пропал.
У меня не кровь, у меня напалм,
У меня прибежище рифм пустых.
Кем занять границы мои, посты,
С кем ломать систему и алгоритм?
Никого вокруг, только свет горит.

Никого вокруг, только пыль и ржа,
От кого теперь дочерей рожать?

Весь мир на один глоток,
Агония мира в людях.
Считаем до ста, на сто
Выходим из тел, забудем

Как травы во рту горчат,
Как в радужке гаснет просинь.
И если не звать врача,
О боли никто не спросит.

Дай выжить к концу пути,
Дай силы струне поющей.
Нельзя закричать, но стих
Нас выведет прочь из пущи,

Из самого сердца снов,
К порогу. Встречай, я рядом.
Веночек колюч, тернов,
И губы со вкусом яда –

Такая теперь. Молчи,
Из самого сердца, устья
Мелодия струн звучит.
Нас время назад не пустит,

Не будет еще витка,
Закончится всё. Не с нами
По краю бежит строка.
Постель заполняя снами,

Сгорает дотла свеча.
Мы встретились здесь впервые.
Но струны должны звучать,
Покуда они живые.

Спать, моя милая.
Боги, как хочется спать.
Видишь, листами весь пол по привычке забросан,
В пену морскую – в бумагу – ныряет стопа,
Тонет.
По строчкам кругами сплошные вопросы,

Письма пишу.
Может, будет когда-то ответ,
Может, мы станем однажды не средства, а цели.
Хищные твари стихов, что в моей голове
Рвутся наружу.
Хоть кто-то остался бы целым,

Если гроза.
В одиночестве проще летать,
Сыпать из рук безымянные жгучие строки.
Плавает мир на спине исполина-кита,
В мире дожди.
В этом мире мы все одиноки

Каждую жизнь.
И по кругу бегут имена,
И по листу те уроды, что кличут стихами.
Милая, спать. Нам бы силы хоть что-то менять,
Нам бы любви.
Но чуть позже окрестят грехами

Наши мечты.
Вот плечо, на меня обопрись,
Я-то стерплю, я все выдержу. Хватит об этом.
Спать, моя милая. Тянут нас вечером вниз
Твари из снов.
Те, которых боятся поэты.

старая крепость

Стоя в могилах спят мертвецы
Но бури от моря катится рев
Они содрогаются в гуле ветров
Старые кости в трещинах гор
Хелависа

Небо представлено синими высями,
Сети рыбачьи дырявы, пусты.
Ангелы даже в период ремиссии
Злятся на мир и не могут остыть.
Наши приказы никем не подписаны,
Но мы не смеем оставить посты.

Кожа от пыли становится пегою,
В башне совсем не осталось воды.
Жертвы фантазии доктора Менгеле
Наши назавтра пополнят ряды.
Толку, что мы от смертей своих бегали?
Ангелы входят, светлы и худы.

Нормы чудес на сегодня превышены,
Может, земля наша вправду плоска?
В небе ни ангелов нет, ни Всевышнего,
Может быть, плохо и мало искал.
Мы прорастаем осокой и вишнею –
Старые кости в расщелинах скал.!

Наверное, заталкивать третье подряд стихотворение в Блиц это уже слишком.
Навеяно.

Стоя в могилах спят мертвецы
Но бури от моря катится рев
Они содрогаются в гуле ветров
Старые кости в трещинах гор
Хелависа

Небо представлено синими высями,
Сети рыбачьи дырявы, пусты.
Ангелы даже в период ремиссии
Злятся на мир и не могут остыть.
Наши приказы никем не подписаны,
Но мы не смеем оставить посты.

Кожа от пыли становится пегою,
В башне совсем не осталось воды.
Жертвы фантазии доктора Менгеле
Наши назавтра пополнят ряды.
Толку, что мы от смертей своих бегали?
Ангелы входят, светлы и худы.

Нормы чудес на сегодня превышены,
Может, земля наша вправду плоска?
В небе ни ангелов нет, ни Всевышнего,
Может быть, плохо и мало искал.
Мы прорастаем осокой и вишнею –
Старые кости в расщелинах скал.

прощание рыцаря

Пожелай мне удачи в последнем бою,
пожелай мне вернуться из этого боя.
Я не смерти, а снов бесконечно боюсь,
а еще — с глазу на глаз остаться с тобою.

Помоги мне, я здесь, я пока еще здесь,
неприметны пути королевской охоты.
Шут смеется за троном, израненный весь,
и алеют цветы поверх кипенной котты.

Я смеюсь, хотя знаю — идем на убой,
не щадят и не любят людишек драконы.
Но что делать, мой свет, этот ход за тобой,
но что делать, мой друг, короли непреклонны.

Пожелай, чтоб хранилась драконья казна,
не в последней из ста белокаменных башен.
Как хотелось бы мне тебя вовсе не знать
и не помнить о встрече единственной нашей.

Менестрели, конечно, об этом споют,
заплати им чеканной монетой из меди.

пожелай мне удачи в последнем бою,
и не плачь обо мне, моя милая леди.

Ника, Вы страшный человек. И тему Вы задали страшную. Уж не знаю почему, но меня всегда колотит и трясет от образа башни, и мне бы сейчас не начать писать километры шизофренического бреда. Ну вот типа этого.

Темная башня

Запахи хлеба, светло, домашне,
Синее платьице. Дело в том,
Стоит копейки наш день вчерашний.
Помнишь, мы выросли в темной башне?
Помнишь, мы выросли, что потом?

В воздухе вьются зола и перья,
Крылья запрятали за спиной.
Помнишь, ищейка нас взглядом мерит?
Маги опора больших империй –
Шепчет и манит – идем со мной.

Что для тебя, идиота, краше –
Пламя в руках или отчий кров.
Кто бы сказал нам, что будет страшно.
Помнишь, мы выжили в темной башне?
Помнишь, мы силу впускали в кровь?

Старые раны болят и тянут,
Пусть называешь фантомной боль.
Мы становились не нотным станом –
Нотой в ряду колдовском спонтанном,
Силой, текущей из сердца вдоль.

Разве считали свои потери,
Если терять оставалось чуть.
Мы же, властители всех материй,
Врать научились и лицемерить,
Думать, что смерть-то нам по плечу.

Твари с улыбкою росомашьей,
Мы выбирались в войну и в мир,
Жгли города, и леса, и пашни.
Помнишь, всему нас учили в башне?
Но не любить и не быть людьми.

Из Блица

Время покажет.
Какие нужны причины,
Чтобы вести себя дерзко, смешно и глупо.
Каждая сказка имеет свои зачины.
Сказка закончилась.
Выход в плей-офф из группы.

Нас не осталось.
Лишь брызги, куски, осколки,
Выть, не стесняясь, конечно, луна всё стерпит.
Бог с тобой, скажешь, ну, разве мы были волки?
Дикие псы.
Остается на небе серпик.

Время рассудит.
Но сколько людей и мнений,
Чье-нибудь слово однажды нас с места сдвинет.
Утром с небес беспрепятственно рухнут тени
И расползутся.
И тени пожрут твердыню.

Страшно смешно.
Или, может быть, просто страшно,
Что в зеркалах я увижу себя такую.
Вверх от земли прорастают сквозь тело башни,
Кровь и бетон.
Я о небе тебе толкую.

Время излечит.
Да так ли страшны те раны,
Так ли нужны мы оборванным нашим стаям.
Завтра в семь тридцать. Край неба. Не слишком рано?
Ты не опаздывай.
Может быть, полетаем.

Но ведь ты же знаешь, как бывает,
Если входит в город осень лисья.
Мы на остановке ждем трамвая,
Старый дуб роняет в руки листья,
Просит, чтоб не вздумали бросаться
Им со зла в бензиновые лужи.
Провезите, просит, что ли, зайцем,
Вот трамвай, который мне так нужен.

И в кармашек, что давно отпорот,
Усадили мягко и беспечно.
Мы ему показываем город
От конечной точки до конечной.

Тихо, темно. Не смотри на меня.
Я по следам твоим двигаюсь точно.
В царстве подземном немного огня,
Много воды, ядовитой и сточной.
Пой меня, капле и камень колоть,
Пой меня, слышишь, в агонии звука
Я обретаю надежду и плоть.
Щурятся тени вослед близоруко,
Тянутся руки. Не думай, иди,
Мне не добраться вслепую до дома.
Каждый твой шаг – как печать на груди,
Каждый твой звук – и как крыса ведома,
В спину гляжу. Ты же чувствуешь взгляд?
В волосы выдох сквозь губы, до дрожи.
Пой меня, слышишь, иди как велят,
Пой меня, песня здесь жизни дороже.

Пой мне про небо, чей цвет – голубой,
Пой о весне, что рождению рада.
Верь мне, я здесь, я иду за тобой,
Вслед, по пятам, возвращаясь из ада.
Тихо касается пола ступня.
Видишь, луна в небесах златорога.
Верь мне, веди. Не смотри на меня.
Взгляд твой.
Темно.
Преломилась дорога.

Душная темень, во льду и в чаду.
Нет здесь ни неба, ни звезд, ни светила.
Скоро умрешь ли? Ведь я тебя жду
Долго и страшно.
Конечно, простила.

Время покажет.
Какие нужны причины,
Чтобы вести себя дерзко, смешно и глупо.
Каждая сказка имеет свои зачины.
Сказка закончилась.
Выход в плей-офф из группы.

Нас не осталось.
Лишь брызги, куски, осколки,
Выть, не стесняясь, конечно, луна всё стерпит.
Бог с тобой, скажешь же, разве мы были волки?
Дикие псы.
Остается на небе серпик.

Время рассудит.
Но сколько людей и мнений,
Чье-нибудь слово однажды нас с места сдвинет.
Утром с небес беспрепятственно рухнут тени
И расползутся.
И тени пожрут твердыню.

Страшно смешно.
Или, может быть, просто страшно,
Как в зеркалах я увижу себя такую.
Вверх от земли прорастают сквозь тело башни,
Кровь и бетон.
Я о небе тебе толкую.

Время излечит.
Да так ли страшны те раны,
Так ли нужны мы оборванным нашим стаям.
Завтра в семь тридцать. Край неба. Не слишком рано?
Ты не опаздывай.
Может быть, полетаем.

Сетевой романс

Словом можно убить, ты же помнишь об этом, родная?
Словом можно спасти, если ты поиграешь в спасенье.
Каждый раз перед сном в россыпь клавиш себя окунаю
Словно в воду.
Прости, я тебя разделила со всеми,

Кто умеет читать и кто смотрит стихи междустрочно,
Кто приходит побыть сочетанием букв на экране.
Белых кнопок ряды заменяют собой позвоночник.
Ты, похоже, off-line.
До сих пор удивляет и ранит.

Сколько можно не спать, не подскажешь? На всё есть причины:
И на нежность сквозь сеть, и на страхи, смешные в масштабах.
А никто не сказал, что любовь нас, убогих, починит,
Но хотелось бы чуть.
Ну, там...сердце и крылья хотя бы.

Я заложник игры. Выход в люди лишь повод протеста.
То ли с нами беда, то ли просто реальность чужая.
Каждый раз перед сном занимаю привычное место
У окошка. Окна.
У экрана, который сближает.

Мы когда-то слышали этот миф,
Может, пел бродяга, прошедший площадь.
Мы себя привыкли считать людьми,
Согласись, любимая, это проще.
В беспорядке писем ответов нет,
Стая волчья чувствует слабость плоти.
Молишь бога? Ладно же, я не против,
Хоть за кем-то спрятаться по весне.

Ложь пророчеств изредка в сердце бьет,
Но гадальным картам уже не верят.
Видишь, с раны капает черный йод,
И старуха шепчет: «да вы же звери».
Крик из горла вынуть, зажать в горсти,
Мы сильней, любимая, мы всё сможем.
Прорастают перышки через кожу,
Крылья – блажь, которую не простить.

Говорят, рождаются раз на сто
В человечьих семьях чужие дети.
Мы в себе искали святой исток,
Кто ответит, милая, кто ответит?
Проклинать, конечно же, уходя,
Закрывая дверь за собой поспешно.
Мы себя привыкли как люди – внешне,
Если только с неба не льет дождя.

Я читаю книги чужих богов,
В этих мифах всё до безумья просто.
Помолчи, любимая, ничего
Мы не спросим – может быть, нас не спросят.
Не зацепки в памяти – сотни жал,
Не игрушки детские – снов примеры.
Мы пытались мир на себя примерить,
Мир немного маленький. Честно, жаль.

Ведь желтых домов не бывает, не слушай других,
Ведь в мире твоем всё бывает лишь черным и белым.

Послушай, родная, я падаю вниз. Помоги
Хотя бы немного, хотя бы чуть-чуть, между делом.
Не нужно оваций и теплых спасающих рук -
Порой и объятья страшнее, чем просто побои.

Но в солнечных стенах я даже не то что умру,
Я просто закончусь, забуду про "мы" и "с тобою".

Послушай, мне страшно. Мне очень хотелось летать.
Сосульки звенят и скользит под ногой подоконник.
На память-то что остается? Пустая кровать,
Придуманный друг и мой бог - не святой и исконный.
Как жаль, что весь мир лишь картинка в немытом окне,
Попыткой взлететь переломаны ребра, ключицы...

Ведь желтых домов не бывает. Конечно, их нет,
И в них никому - даже мне - не придется лечиться.

Ни звонка, ни письма. Тишина заполняет канал.
Заклинаний слова проговаривать вслух до занудства.
Я сильнее тебя, но кто знал...кто бы знал, кто бы знал...
Так случается. Мир неспроста предлагает заткнуться.

Недержание слов. Слишком долго учили молчать.
Покачает крылом самолетик кленовый подбитый,
С пожеланием счастья легонько коснется плеча.
Только солнце опять ближе к вечеру сходит с орбиты.

И коленки – к груди. Превратиться в горячий клубок,
За неведомо чем в невесть где без сомнений катиться.
Говорят, на других с неба смотрит прощающий бог –
Не встречали его до сих пор перелетные птицы.

Но изящества боль, как и водится, не лишена,
Лишь бы призраки слов прочь из памяти временем стерло.
Ни звонка, ни письма. И всё множится здесь тишина,
И холодной волной заполняет по самое горло.

Я, пожалуй, все ж не сошла с ума еще,
Не плясала голой на площадях.
Пощади! Взгляд колкий и понимающий:
Тебя, детка, издавна не щадят.
Сердце - рвань какая-то, всё желейное,
Хаос, плач, агония, тарарам.
Иногда так хочется - пожалей меня!
Доросла до вшивых любовных драм.
Пощади! Я, право же, не невинная,
Я, конечно, слышала о таком.
Я уже не целая - половина я,
Я огрызок яблочный с червяком.
Там осталось жизни всего на палец-то,
Твердь земная, кажется, дым - не твердь.
Из тебя, из радужки нежно пялится
На меня голодная девка-Смерть.

Мелкий дождь без конца.
Человек, от судьбы бегущий,
На ходу без билета в последний скакнет вагон.
Так хотел отрицать
И гадать на кофейной гуще,
Так ведь пьет растворимый, безвкусный – и всё бегом.
Это стрелки шуршат,
Циферблату щекотно даже.
За последней весной непременно придет зима.
Сколько стоит душа?
Выставляешь себя в продажу.
Клетка белая – шах, клетка черная – точно мат.
И неважно теперь,
На кого ты меня оставил.
Пробивается пульс из ущербных моих ключиц.
Не потеря потерь,
Просто игры без сотен правил,
И бессмертный режим забываем с тобой включить.
Чемоданы пусты,
Даже стыдно оставить нищим,
Подари мне глоток кислорода, и хватит, что ж.
Мы хотели остыть,
Но друг друга зачем-то ищем.
И что делать, скажи, если ты вдруг меня найдешь?

- Я боюсь тебя.
- Знаю, но только ведь все боятся.
- Я люблю тебя.
- Верю, но только ведь все недолго.
В первый раз мы на сцене, конечно же, как паяцы,
Напоследок, конечно же, рыцари, дети долга.
- Я хочу к тебе.
- Помню, но ждать тебя - пошлость жанра.
- Я хочу тебя.
- Вижу, и значит, ты, милый, вырос.
Темнота накрывает нас душным и теплым жаром,
Понимаешь, любовь - это то, что не дать на вынос.
- Я дышу тобой.
- Чую, но рядом нельзя остаться.
- Я приду к тебе.
- Глупо, должно ж быть, куда явиться.
Пульс в метро я считаю по ритму попутных станций,
Пульс на улице где-то в чужих именах и лицах.
- Я прошу тебя.
- Слышу, но только о многом просят.
- Я прощу тебя.
- Странно, но это занятье бога.
Бесконечна и зла в наших венах больная осень,
Бесконечна и зла наша дальняя в ночь дорога.
- Но в глазах твоих холод и странная сила-темень.
- Но я вижу в тебе отражение бога-братца.
- Я люблю тебя.
- Знаю, но я не хочу быть в теме.
- Я боюсь тебя.
- Верю, но только ведь все боятся.

Книжные дети

Помнишь, как в сказки хотелось верить?
Разгоряченные пятна щек.
Дома, в гостях, на прогулке в сквере –
Криком «Ну мама, читай еще».
Пальцы касались страниц несмело –
Вдруг не суметь, не понять, не смочь.
Буквы учили в потеках мела.
И не терпелось: вот будет ночь!
Значит, из книжек придут герои
И у кровати сомкнут ряды.
Значит, мы крепости будем строить,
Стены их будут теплы, тверды,
Больше над нами не будет капать,
Встанет у берега горб моста.
Может быть, даже вернется папа...
Это не в книжках, а просто так...
Как мы меняли свои обличья,
Падая в теплые сны страниц.
Буду сегодня принцесса птичья,
Ты же – охотник на диких птиц.
Завтра ты станешь великим магом,
Мне – напевать в кабаках за грош.
Мы доверяем себя бумагам,
Книги смеются, шуршат «идешь?»
Там мы здоровы, смелы и зорки,
Там нет будильника по утрам.
Библиотеки дверные створки
Мы открывали как двери в храм.
Как мы меняли наряды, лица,
Как нами злыдень бывал клеймен.
Мне по ночам продолжают сниться
Гроздья и связки моих имен.
Жаль, что вставать на работу, в школу,
Жить, шебуршиться по всем фронтам.

Мы выбирались из книжных полок,
Но навсегда оставались там.