Карелиан: все стихи, 355 в «Стихах ПАФ», 94 в «Блицах», 10 в «Фотостихоконкурсах» и 0 в «Трилистниках»

Будто свет весь погашен,
будто время для тьмы.
Жизнь закончилась раньше,
чем закончились мы.

Что-то в позах и в лицах,
что-то в ходе планет,
что-то длится и длится,
чему имени нет.

И куда нам податься —
в грот, в убежище, в скит, —
если мир распадается
на куски, на куски,
рвёт, ломает, калечит,
кружит лёгкую взвесь?

Обними меня крепче,
если ты ещё здесь.

Детей убивают ракетами,
Что бы я ни делал с утра.
Детей убивают ракетами,
Что бы я ни делал вчера.
Куда б ни идти и ни ехать мне,
Куда бы ни вёз автозак, —
Детей убивают ракетами,
У нас, у меня на глазах.

В России я или в Армении,
В Канаде, в Австралии ли,
Еврей ли в шестом поколении,
Махнул со стволом в Сомали,
Рванул босиком на край света ли,
Отправился с Маском на Марс —
Детей убивают ракетами,
И небо не смотрит на нас.

Пока я доначу для беженцев,
В онлайне считаю своих,
Пока я тут вою от бешенства
Подальше от членов семьи
(А члены семьи не целей меня
И воют, пока меня нет),
Пока пишет друг из Армении —
Всё нету ни дня без ракет.

Пока я ругаюсь с коллегами.
Пока я ловлю косяки.
Пока я ищу привилегии.
Пока я учу языки.
В тепле ли с утра я, в тюрьме ли я,
В офлайне я или в сети;
А горы красивы в Армении,
Вот только ракеты — в пути.

Иду ль над водой шатким мостиком,
Застрял ли в плену соцсетей.
И хоть я всегда был агностиком —
Назрел тут вопрос про детей.
Похоже, что Бог с облегчением
Отправился с Маском на Марс,
Похоже, что Бог с отвращением
Давно отписался от нас.

Папа, смотри: тут такие люпины!
Плакучие ивы, и гвалт голубиный,
На солнце сверкает вода,
По радио крутят знакомые песни,
В соседнем дворе — в тыщу раз интересней:
Нельзя мне туда.

Папа, смотри: тут на пляже ракушки!
А в нашем дворе у меня две подружки,
И пёс у соседей — ручной.
Смотри, меня бабушка держит за руку,
Нас вместе уносит по Южному Бугу
Трамвайчик речной.

Папа, смотри, это Дом Офицеров:
Нарядные люди выходят с концертов,
Мужчина букетик несёт.
А в нашем дворе облепиха сломалась,
В начале июня — от снега сломалась!
Кто знал: подожди ещё самую малость —
Сломается всё.

Папа, смотри: тут жасмин и акации!
Ведь ты знаешь лучше все эти локации,
Фонтаны, дома и дворы.
Смотри, как из дыма они проступают,
И ручки коляски на солнце сверкают,
Скажи мне, зачем они так поступают?
Нет, папа, смотри.

Проснувшись, тащишь булочку и кофе
На прикроватный стол,
И в доме никого сегодня, кроме,
И не будил никто.

А за окном июнь, и ветер свежий,
И акварельный свет,
И кроме как спасти, доесть черешню —
Обязанностей нет.

А за окном — немеряно сирени,
И синь, и глубина;
Всё было б хорошо
в другое время.
В другие времена.

Это мне выдан дар — запускать свои пальцы
Под упрямство брони, обжигаясь теплом,
Переливом твоей чешуи любоваться,
Засыпать до утра под огромным крылом.

Это выпало мне — в тонких волнах эфира
Просыпаться и дом покидать налегке,
Подниматься с тобой над границами мира,
Обмирать от огней в вертикальном зрачке.

Так кончается век приключений и странствий,
Так герой наконец обживает покой.
Говорят, всё свершилось и кончена сказка,
Но конец этой сказки – начало другой.

Юной, тоненькой, как самолётик бумажный,
Как наивный цветок, нанесённый на шрам.
Я люблю тебя, но — даже это не важно,
До тех пор, пока я, я себя не нашла.

Шпили башен величественны и красивы,
Но тревожат страницы прочитанных книг,
Но пока не вернула я собственной силы —
Не окончено время
скитаний моих.

Прилетела в любимый город у моря.
Увидела.
Поговорили.
Пропала.
Осталась до конца лета.
Не видела моря.
Улетела домой.
Не видела ничего.

Говорили каждый день.
Дышать не могли.
Купила билеты на самолёт.
На три месяца.
Остановила пандемия
И закрытые границы.
Говорили каждый день.
Два года.
Каждую ночь
Видела море во сне.

Прилетела.
Пропала.
Две недели.
Не видела моря.
Ничего не успеть.
Проводил в аэропорт.
Сонный, напряжённый, усталый.

Вернулась домой.
Плакала.
Ничего не получалось.
Говорили каждый день.
Плакала каждый день.
Оплакала.
Простилась.

Прошло полгода.
Три ракетных удара
Уничтожили взлётную полосу
Аэропорта
В городе у моря.

Что ли здравствуй, неудержимая красота,
жар, и дрожь, и власть.
Ты идёшь навстречу, мне улыбаясь так,
будто я спаслась.

Будто ничего не случится уже ни с кем,
кто любим, разъят,
кто вот так щебечет на вымершем языке —
будто жизнь назад.

Будто всё вокруг затопил растворивший мрак
невозможный свет.
Ты идёшь ко мне и меня обнимаешь так,
будто смерти нет.

Спустя несчитанные потери
Откуда здесь оказалась нежность,
Скажи, как хватает сил
Друг другу так раскрывать артерии,
Такую страшную принадлежность
Другому переносить?

Как жить при этих температурах?
Закат пылает, гудят приборы,
Осталась внизу метель,
И я, конечно, хреновый штурман,
Но это не тема для разговора
На этой-то высоте.

я не знаю где ждать утра на каких вокзалах
но колёса поют пора всё придумать заново
что за колея по каким таким рельсам меня протащит
я не знаю даже кто я отойди подальше

да я самую малость самую малость ною
эта жизнь сломалась скорее несите новую
эта белая ярость чище чем майский дождик
эта жизнь помялась под рифлёной моей подошвой

у былинного камня сидеть выбирая сторону
я не знаю что делать боюсь что узнаю скоро
буду молча укладывать строки ли бить посуду
я не знаю в какие сроки уйду отсюда

и не провожай за меня проскрежещет зуммер
мне безумно жаль мне безумно жаль мне безумно
но колеса поют пора но мелькают шпалы
отойди говорю дурак я предупреждала

Мне девочка звонит:
Она полна идей,
Ей скучно без ушей,
Ей весело в дороге.
Мне девочка звонит,
Рассказывает день:
Что гладила кота,
Что делала уроки.

И между нами вдруг
Так много эстакад,
Дождей и городов,
Мостов и изваяний.
Мне девочка звонит
Совсем издалека,
Совсем издалека —
Не в плане расстояний.

Ей только восемь лет,
А у неё полно
Совсем уже своих
Друзей и интересов,
Своих особых дней,
Своих счастливых снов,
Своих любимых книг,
Своих любимых песен.

Мой маленький солдат,
Кошачья княжна,
И каждый из миров
Зовет её и манит;
Мне девочка звонит —
Я ей пока нужна.
Я ей пока нужна.
Всё у неё нормально.

даже в этих забытых, пустых
ненадёжных местах
не давай запереть себя в стыд
заковать себя в страх
чтобы больше с тобой не случилось
ни снов, ни чудес
не для этого — вспомни, зачем 
приземлились мы здесь

мы исследователи лучей,
на вечернем свету
педантичней других
регистрирующие красоту;
глаз прищурив, её очищать
от вины и стыда —
для чего же ещё нас, скажи
приглашали сюда

снова стоя на самом краю
наступающей тьмы
вспоминай, кем в начале
задуманы, собраны мы
рассмотри, как торжественен
бархат закатных кулис
страх сужает обзор
оттолкнись от него, поднимись

разбираться в колесиках, кнопочках —
чтобы потом
кто-то замер: как нежно с фотоном
сложился фотон
как в нездешней такой светотени 
мерцает алмаз
неужели все эти растения
цветут и у нас

Когда станет твёрдой походка,
и голос, и взгляд, и почерк, —
я сяду и расскажу обо всём построчно:
как солнце южное плавит лёд,
как в ямах воздушных сердце сжималось:
тонем, —
но прямо в подставленные ладони
садился мой самолёт.

Я всё расскажу, как только
вернётся ко мне дар речи:
как снова не получилось себя беречь — и
осталась я, как в янтаре,
в бесконечном дне,
которым тогда показалось лето.
Однажды я напишу об этом,
и это поможет мне.

Как только в моей черепной
коробке умолкнет рында;
о том, как всё было,
когда было небо ещё открыто,
и можно было касаться рукой руки.
Как ныло, горело, жгло, поднимало выше,
я расскажу обо всём, ты слышишь?
Себе не оставлю ни буковки.

О том, что однажды просто выходят сроки.
Что там, где впитается кровь, —
остаются формулировки.
Что всё проходит, и некого обвинять.
О том, что всегда заканчивается лето.
Однажды я напишу об этом,
и это спасёт меня.

О том, как мне мало тебя,
как сжигает жадность.
Как я не держалась — и как держалась,
и как я себя удерживаю,
чтоб не рубить с плеча,
и некого будет потом призывать к ответу,
и всё, что останется — только писать об этом.

Однажды я напишу об этом.
Но всё-таки не сейчас.

А могло бы, знаешь, ровней дышаться,
Сердце лучше знало бы чувство такта.
Ведь у нас были шансы, —
Ведь были шансы!
Только мы расслабились что-то как-то.

Мы могли вполне получить амнистию:
Мы могли пить чай, говорить хоть вечность.
Мы могли остаться на том же месте, —
А не жать под двести, не гнать по встречной.

Так, судьба, бывает твой голос внятен,
Так досадно разборчив бывает почерк.
Мы могли расстаться с тобой приятелями,
Добрыми знакомыми/друзьями/прочее.

Так спокойно текло и кончалось лето,
И деревья нормально потом рыжели.
Мы могли бы то,
мы могли бы это.
Нужно признавать свои
поражения.

надеюсь ты теперь спокоен
ты победил
теперь ты царь теперь ты воин
живи один

всё выверено всё имеет
свой алгоритм
здесь ни один с тобой не смеет
заговорить

никто не ломится в покои
в твоей тиши
тебя никто не беспокоит
не тормошит

здесь огибает даже воздух
тебя с утра
окей окей теперь ты взрослый
а мне пора

твоя торжественная тога
твоя страна
броди хоть век в своих чертогах
и вспоминай

как жили здесь грифоны тролли
и колдуны
как мир не подлежал контролю
и снились сны

как среди вихрей и видений
терялся путь
и ты не думал что владеешь
хоть чем-нибудь

как промокал в том самом мае
под тем дождём
как был разут разъят распаян
и побеждён

Не царь я и не бей,
А подмосковный житель, —
Но к вам приехал, эй!
Дельфины, покажитесь,

Вот я, к примеру, — вот!
Готов прождать до ночи:
Сказал экскурсовод,
Что вас тут много очень.

Но где же вы, но где?
Вы знаете, обидно:
В таинственной воде
Не видно вас, не видно.

Меня лишают сна
Подводные глубины,
И каждая волна
Мне кажется дельфином.

Я доверяю вам.
Я чем-то вас обидел?

Мам!
Мам!
Ну мам!
Ну мам!
Я видел их!
Я видел!

Кто себя лелеял, стерёг, берёг,
Кто бросал, не жалея, себя в порог,
Кто всё тратил, кто — запасался впрок,
Кто застрял, кто — смог;
Кто был стрессоустойчив, а кто — слабак,
Кто отапливал космос, кто грелся так,
Кто, себя жалея, коптил небеса, —
Догадайся сам.

Чья стратегия выстрелила, чья нет,
Кто живой, кто как будто окоченел,
Кто лицом стоит к ледяной стене, —
Или версий нет?
Кто изящной пешкой прошёл в ферзи,
Кто кого оставил лежать в грязи;
Кто так долго кого — сколько длинных зим —
Не видал вблизи.

Кто рискнул, а кто ничего не смел,
Кто со сцены всё рассказать сумел,
Кто застыл, кто вспыхнул и весь сгорел,
Кто воскрес скорей;
Кто боялся другого, вот и сейчас,
Кто так остро и долго скучал, скучал,
Кто к кому на часик пришёл на чай —
Просто помолчать.

У нас — катастрофа,
Зовите наряд:
Проснулся ребёнок,
Ребёнок
Не рад!

Спросила в тарелке
Овсяная каша:
— А с той ли ноги
Встала девочка наша?

Что здесь происходит?
Где грубая лесть?
Она меня без
Удовольствия
Ест!

За чашку какао
Не скажут «спасибо»,
И ёлке не скажут,
Что ёлка красива.

Зачем доставала
Она жемчуга,
Кому до утра
Наряжалась в снега?

Где мы оступились?
Где дров наломали?
Ведь не было раньше
Таких аномалий.

Сейчас она в школу
Зайдёт — и увы!
Ей надо напомнить
О нашей любви.

Обнять и напомнить,
Кто лучший на свете —
Ужасно, ужасно
Забывчивы дети.

И дать шоколадку...
Пройдёт полчаса —
И грустный ребёнок
Починится
Сам.

Если у меня не будет другого шанса,
я должна сказать об этом сейчас.
Я люблю.
Так, что не отдышаться,
так, что пульс временами част.

Если не представится больше случая —
значит, сегодня буду банальной, нудной и иже с ней:
я люблю. И не знаю, что может быть лучше.
Хуже.
Счастливей.
Грустней.
Страшней.

Ледяной пустыней, рощами ли самшитовыми,
по траве, воде, не остывшей ещё золе, —
на живую нитку к тебе пришитая,
я хожу по земле.

Вот таков примерно мой пост бессрочный,
так стежками строк прошивает меня игла.
Если что случится — я буду точно
знать:
я делала, что могла.

Ничего личного.
Никаких отношений.
Никаких решений скоропалительных.
Просто вспомнить ладонью на ощупь твою шею,
просто проверить,
что мне здесь позволительно.

Общая любознательность,
праздное любопытство.
Без каких-либо «что же нам делать дальше?».
Нет, ничего личного.
Просто узнать, как быстро
сдашься.

Просто так тут сижу, починяю примус.
Никаких «войдём ли мы заново в ту же реку».
Просто во рту ощутить
солоноватый привкус
власти над человеком.

Ничего личного, нет, —
никаких «вместе»,
«во сколько тебя встретить»,
«мне без тебя грустно».
Просто проверить —
умрёт ли кто-нибудь, если
ты и правда посмеешь
меня коснуться.

Горит во рту огонёк цигарки
И погружается мир во мрак.
Она сказала: умрёт цыганка —
И будет счастье, любовь и брак.

А он солдат. Оловянный, стойкий.
Он не жесток, не его вина,
Что мер суровых и мер жестоких
Суровые требуют времена.

А что цыганка? Она свободна,
Горда, изменчива как вода.
Орать не будет, в шеренгу по два
Не будет строить! А он — солдат.

Ах, бубна тонкая обечайка,
Ах, шелест платья, плывёт луна!
Свобода — роскошь, тоска случайна,
Какие танцы, когда война...

Как генерал ни закрутит гайки,
А ночь прекрасна — до искр из глаз.

Она сказала: убей цыганку.
Кто он такой — обсуждать приказ?

Плита

Привет, меня зовут Афанасий и я расту под плитой.
Я здесь проклюнулся, вырос и продолжаю расти под плитой.
Вы спросите — «как ты справляешься с кошмаром и темнотой?»
Но я вас даже не слышу — напомню: я расту под плитой.

Снаружи холод, снаружи ветер, снаружи закон суров,
Но нас защищает наша плита от холода и ветров.
И я бы, раздвинув её, пророс — я сильный, пошёл в отца, —
Но помню закон: не расти высоко, нельзя высовываться.

Пусть не расслышу я ничего, — вы спросите: как дела?
Меня зовут Афанасий, плита моя тяжела,
Но тут же все растут под плитой, и жаловаться не спешат;
Снаружи шорох рифлёных подошв, и жизнь не так хороша.

А здесь хорошо — нам дают расти, пусть даже и в темноте!
Мне все говорят — как нам повезло, да и плиты уже не те;
Теперь не плита, а плитка, её меняют два раза в год,
Она нам опора, разумная мера, скрепа, культурный код.

Снаружи ужас, снаружи нет никакого пути назад,
Снаружи такое, о чем мой дед не в силах теперь рассказать;
Снаружи — ни родины, ни семьи, ни чести, ни совести,
И все, кто мог бы о том рассказать — не могут теперь расти.

Пусть иногда (каких порой ни увидишь во сне чудес!)
Мне снится, что с силами мы собрались — и за ночь выросли в лес;
На нас теперь не наступить ногой, поскольку дороги нет, —
Не стой, прохожий, а обходи. Ну или привет. Привет!

Всё хорошо

Хорошо, говорит, заходи.
Да, вот так дела.
Не ждала тебя, а вообще говоря — ждала,
но не так же вот сразу после... Ты проходи.
Что там нового в городе? Кто там кого родил?

Как жена, как дети? Растут? Сколько им уже?
Столько лет прошло!
Хорошо, обошлось без жертв.
Ха-ха-ха! Всё, конечно, могло бы быть. Будешь чай?
А мои на даче. Нет, некогда мне скучать, —

я работаю, развлекаюсь, хожу войной.
Занимаюсь в скайпе с одной... как сказать... с одной.
Не сказала бы — ведьмой, но что-то такое, да.
Нет, обычный чай, и обычная в нём вода.

Нет, живу, как жила всегда — среди снов и книг.
Ладно — нет и не надо мне никаких «моих».
У меня есть мои виденья, мой лес, мой дом.
Осторожней в словах, я ведь сдерживаюсь с трудом.

Я могу хоть сейчас превратить тебя в лепестки,
в шум весеннего дня, в окровавленные куски,
в смятый лист железа, в оборванные провода, —
стоит только вспомнить, как ты тогда... тогда.

Я могу аккуратно уменьшить тебя на треть...
Ой, да ладно, не надо так на меня смотреть!
Что случилось, сидим нормально, всё хорошо.
Я хотела, чтоб ты пришёл. И вот ты пришёл.

Если нужно, погрейся у моего огня,
но скажу как друг — не задерживайся у меня:
ты не стар, у тебя семья... И всё хорошо.
Вон твой шарф, на вешалке.
Ну, заходи, если что.

Я знаю о войне на уровне ребёнка,
десятилетней девочки, которой
на кухне бабушка за пирожками
рассказывает про немецких оккупантов —
«они не обижали нас и маму,
стояли в доме и конфетой угощали:
ты что, мы вообще-то тоже люди,
у нас, мол, тоже вот такие дети,
они нас тоже дома ждут с войны».

На уровне ребёнка,
со ртом открытым слушавшего притчи
о сказочной насквозь прабабке Лизе:
ведь не смогла бы женщина земная
в голодном оккупированном доме
растить толпу детей, а после ждать
всю жизнь упрямо своего Степана,
как будто свет на нём сошёлся клином,
погибшего, по письмам очевидно,
на переправе через Днепр.
И дался ей мужик обычный, смертный,
такой же хрупкий, как и те, другие,
как те, примерно миллионов тридцать,
такой же ненадёжный, как и все.

Я знаю мало, я совсем не знаю,
хотел ли кто героем становиться,
хотел ли настоящей вечной славы
и лайка под портретом в соцсети.
Я знаю про войну на уровне подростка,
в игре в синонимы не знавшего, к примеру,
других значений слова «самовар».
Не знавшего богатство коннотаций
в словах, ну скажем, «Родины предатель»,
«солдатская подстилка» и так далее.
Я знаю то, что ничего не знаю.
И куплено моё незнание другими
по дорогой, завышенной цене.

И всё же я хотела бы знать больше.
Чтоб в одиночестве, в потерянности этой,
когда меня опять обступят тени,
я знала, как мне с ними говорить.
Я знала, как мне выстроить беседу,
как подобрать слова, как их утешить,
как их понять, не оскорбить, не ранить;
как их обнять, как посмотреть в их лица —
и, может быть, заплакать наконец.

В густые вечера,
такие, как теперь,
я, правило забыв —
«не всматривайся в бездну»,
вся схлопываюсь до
«скучаю по тебе»
и не могу найти
себе в квартире места.

Я выхожу на след;
не пойманный — не вор.
Я выхожу на связь,
и я не виновата,
что я себе хочу
тебя всего, всего, —
хоть руки коротки
и крылья маловаты.

И не уснёт до трёх
животное сова,
и с нежностью меня
переполняет жадность.
И всё, что я могу —
перебирать слова,
и находить одно,
отправить не решаясь.

И я дышу, дышу,
и я тебе пишу,
и мир вокруг огромный,
радужный — как в детстве.
И я, пока могу, —
тебя не отпущу:
не жди и не мечтай,
и даже не надейся.

Я помню, как это ещё не значило ничего.
Солнце просто светило, река — просто текла,
нежилось море, не нагоняя высоких волн,
лениво играло в осколки бутылочного стекла.

Ничего ещё не было.
Взлётная полоса
обещала небо — но этого не замечал никто;
с регистрацией, беготнёй,
багажом, посадочными,
планами, ожиданием, суетой.

Ветер набирал скорость —
но всё ещё просто дул.
Сердце брало разгон —
но билось ещё ровнее.
Никто ничего не ждал,
никто ни о ком не думал,
чашки стояли в шкафу. Ничего ещё не.

Обычная жизнь: немного правды — немного фальши,
без синих молний, без чудес, без холодной дрожи.

И что было дальше,
и дальше,
и дальше,
и дальше —
я помню тоже.

Такие грустные дела,
хоть ной, а хоть не ной.
Всё было супер — но пришла
вдруг мамочка за мной.
Сказала — нам пора идти.
Но я не поняла:
что значит: «садик — до шести»?
Как «с Лизой нам не по пути»?
Что значит — «нам пора идти»?
Что значит — «я пришла»?

Ну мама, сколько мне опять
вот это всё терпеть?
Мы не успели доиграть,
дорисовать, допеть!
Конструктор — вон и куклы — вон,
мы не успели ничего,
ты понимаешь — ни-че-го,
не надо так смотреть!

Она принцесса — я дракон,
мы котик и еда,
я паровоз — она вагон,
мы с Лизой навсегда!
Она индеец — я ковбой,
она злодей, а я конвой,
что значит — «нам пора домой»?
Зачем пора? Куда?

Прощай, прости, давай мне пять,
нет, я не пропаду!
Что значит — «завтра мы опять
увидимся в саду»?
Нас разлучают силы тьмы,
и брызги бьют из-за кормы.
Где ваше «завтра» — и где мы?

Иду уже, иду...

— Мама-мама, почему,
почему, я не пойму,
на тебя коты ложатся
вместе и по одному?

А со мной они, коты,
вроде даже не на «ты» —
заседают под диваном
и глядят из темноты.

Я им — котинька, малыш,
я несу им в жертву мышь!
Я им мур и я им мяу,
а они мне — только кыш!

— Ты попробуй, как большой,
не стоять над их душой
и не тыкать прямо в морду
меховой своей мышой.

И тогда коты примчат,
окружат и замурчат, —
уважение как только
к их персонам различат.

Он ей даже не нравился никогда, —
просто нужно разбавить порой печаль.
Оказалось — легко пропустить удар,
если ты просто мирно пила свой чай;

не тянула в отчаянии удила,
не садилась с разбегу на карусель.
Ничего не искала и не ждала,
кроме тёплой беседы в кругу друзей.

Безмятежно спокоен ночной Багдад,
по душистому саду крадётся вор.

Он ей даже не нравился никогда.
Он совсем ей не нравится
до сих пор.

По итогам, целый год
Я был кот.

Ничего не достигал,
А моргал.

Я концертов не давал:
Я жевал.

Пусть кого-то раздражал,
Но лежал.

Не работал я ни дня.
Это ня.

И котят слегка растил,
В меру сил.

Посетил я пару стран
И поспал.

Много гладили меня.
Это ня!

Вот какой я в этот раз
Молодец.

Чем угодно рискуй себя забавлять,
гни ли железо, складывай оригами;
ночь ни о чём не спрашивает опять,
прижимая меня к кровати
твоими руками.

Чем тут дышать, когда над тобой плита?
Обдавая холодом тех, кто кроме, —
можно ли тосковать по другому так,
если он, как и все,
из плоти и крови?

Ночь отбирает сон, обостряет слух.
Время проходит, оно никого не лечит.
Но
кто избегал удачно таких разлук —

тот ничего,
ничего не знает
о встречах.

Спящая просыпается, трёт глаза:
Опочивальня, трапезная, бальный зал —
Необозримый паркетный узор навязчивый;
Библиотека, розовый дивный сад.
Ни одного неспящего.

Дремлет на троне властный отец-монарх, —
Редкий смолл-ток и только на похоронах,
Или на свадьбах, что в целом одно и то же;
Мать-королева занята в вечном сне,
Это, на самом деле, даже слегка честней,
Чем ходить, как эти вот, с сонной рожей.

Дамы придворные яростно голосят,
Но — об одном, и в двадцать и в пятьдесят.
Местные комплименты давно не лестны.
А поцелуем будивший её визави
Говорил так много — но только не о любви,
А потом укатил в своё королевство.

Не удивляет даже придворный шут:
Скажет, бывало, слово — и все заржут,
Шутки объект еле сдерживал меч свой в ножнах,
А в последние годы всё шутит о вечном сне —
Спать ли, не спать, и что на другой стороне,
Стоит ли здесь барахтаться с этой ношей?

Бойкий заезжий фокусник-шарлатан
Предлагает свои услуги и тут и там:
«Полное пробуждение навсегда!»,
Жаркие речи, ловко мелькают пальцы.
Думает королевна: эй, имярек,
Этим вот так не продашь ничего вовек,
Здесь чего только ни делает человек,
Чтобы не просыпаться.

Бальные танцы, выматывающий труд,
Горячительные напитки, упругий прут.
Что здесь тебе подарят, что отберут?
Снова ты ничего бы не потеряла.
Снова, не расплетая своей косы,
Бросив взгляд на стоящие век часы,
Тихо кладёт таблеточку под язык —

И укрывается одеялом.

Как ты сознательна,
рано ложишься, затемно;
что же ты входишь заново в ту же воду?
Бей себя по рукам, чтобы не писать ему,
как ты ревнуешь его ко всему живому —

от приятных людей до плодов тропических,
попадающих на язык к нему беспрепятственно;
ко всему, что ближе географически, —
категорически нечем тебе заняться!

Как и с каким упоением ты врала себе —
«знаю, на что иду,
ах, пережила немало».

Как ты всегда ненавидела географию.
Как никогда ни черта в ней
не понимала.

Это бесконечная воздушная яма,
это время, ставящее мир на попа.
Ты ещё не знаешь, какая я упрямая,
бедный мой мальчик, как ты попал.

Завтра заведу себе куколку вуду,
буду целовать её в разные места.
Если ты надеешься, что я тебя забуду, —
я уже предвижу, как ты устал.

Помнят всё двери, ключи, замки и стены,
помню всё я, хоть и без головы.
Есть ещё время пожалеть о сделанном,
отменить сделанное — как бы увы.

***

Что же мне делать — без ночных вскриков,
где наших нежных демонов рать?
Чтобы говорить с тобой — мне нужна скрипка;
если б я только могла на ней играть!

Что меня кружит, преследует, дразнит,
что там за девятый надо мной вал?
Чтобы обнимать тебя — мне нужна фантазия,
мне нужны разные, всякие слова.

Так оно бывает: раз вошёл в воду —
и уже распался на осадок и взвесь.
Чтобы любить тебя — мне нужна свобода,
и, боюсь, она-то
у меня есть.

Как недавно родилась — эй, малая, что стоишь, зенки пялишь?
А что пляшешь на краю — не одёрну, не прибью, — пусть босая:
Эта пропасть, этот край, это битое стекло — для тебя лишь,
Ни хорошая семья, ни высокое родство — не спасают.

От хорошей от семьи ты беги сквозь чёрный лес, до обрыва.
Там поселишься — живи, все страницы обнови — меньше грусти;
Поброди да потрудись, обернись-переродись — птицей, рыбой,
И тогда уже вперёд, смело в гости заезжай — если впустят.

От высокого родства до лихого воровства — шаг, ну пара,
Породнись и убедись, обернись-переродись — и спасибо;
Ножик вынув из спины, посмотри на серп луны, взяв гитару,
И об этом да родстве песню тихую пропой — ведь красиво.

Кем родишься — тем живи, пробуй всякую фигню до победы,
А когда устанешь плыть — тут не мне тебя учить — по теченью, —
Обернись-переродись... А соскучишься совсем — я приеду:
Не спасу, но принесу упоительный глинтвейн. И печенек.

За пределами боли и дрожи
можно голос свой внутренний слушать:
«Если это меня уничтожит —
значит, так нам, наверно, и лучше».

А вполне с этим знанием можно
и в глаза позаглядывать бездне:
«Если это меня уничтожит —
так нам будет, считаю, полезней».

Здесь механика хоть и простая,
ничего я нарочно не взвесил.
Потому что и сам не настаивал
на вот этой на собственной версии.

Никакой подготовленный боже
не поможет, а только подскажет:
если это тебя уничтожит —
будет легче. Спокойнее даже.

Это, правда, хорошие вести.
Ну и где ты? И где твоё жало?
Что-то вырастет в этом вот месте,
в восхитительно прибранном месте,
в безупречно расчищенном месте,

и оно вам покажет, пожалуй.

Так следить мне за вальсом бликов, игрой теней,
так ступать мне босыми ногами на побережье.
Расскажи, как одновременно живут в тебе
этот шторм — и штиль,
ненасытность твоя и нежность?

Снова путать начну слова, забывать дышать,
замирать от восторга, дрожать и не ждать прилива;
осторожно входить в эту воду, за шагом шаг —
и в высокие волны бросаться
нетерпеливо.

Если я не вернусь — знают все, где меня искать.
Если что, знают: можно даже и не пытаться.
Узнаю, узнаю
нарастающий шум в висках.
Делай, делай что хочешь, но только не отпускай;
удержи — унеси — не оставь — не отстань — останься.

Я не знаю, как переплыть это море слёз,
что ни делаю — только падаю вниз и вниз;
что я делаю здесь, среди крыльев, когтей, желёз,
где у всех за накрытым столом — церебральный криз?

Приземлился бы домик мой, господи, хоть куда,
оказаться бы только вдали от волшебных мест.
Я хочу заснуть — среди маков прилечь, о да,
я хочу проснуться из этого наконец.

Никогда не знаешь, куда приведёт строка:
снова биться с пиратами, — братьям своим под стать.
Почему я послушалась этого дурака?
Без волшебной пыльцы я сама не могу летать.

Где моя кошка Дина, дают ли ей молоко?
Где мои мама с папой и как мне вернуться к ним?
Почему,
почему,
почему ты так далеко?

Говорили же — ну погуляй,
отдохни от книг.

Когда заболела мама, мне всё казалось —
вот-вот настанет весна и исправит наш сбой в программе.
И всё будет обратно-опять хорошо на зависть,
и нам всем наконец полегчает,
особенно маме.

Казалось — ещё немного, казалось — скоро,
за следующим поворотом,
на следующем причале.
Мы могли избежать не одной безобразной ссоры,
если б не глупая вера, что полегчает.

И в небесные вглядываясь стропила,
мне хотелось орать: есть у вас хоть какой-нибудь там начальник?!
А весна действительно наступила,
и нельзя сказать, что маме не полегчало.

Выбегаешь с великом в свежий июльский вечер,
выкручиваешь педали, наотмашь сражаясь с ветром.
Происходят вещи,
после которых не будет легче,
происходит жизнь со всеми её незаметными

привилегиями.
Сесть напротив любимых за чашкой чая,
написать письмо, взять в Одессу билет и на рынке вишен.
Потому что всем обязательно полегчает, —
но пока ещё
что-нибудь попишешь.

14.07.19

Пока мы здесь записаны людьми (и числимся в живых, хоть это странно), — побудь со мной. Пока голодный мир изобретает новые засады. Пока меня не подрывает в путь, пока тебе не назначают миссий, в затишье между грозами, — побудь. Без неподъёмных целей или смыслов. Пока мы здесь, растерянно-ничьи, и мой корабль вяло спорит с мелью, — болтай со мной, гоняй со мной чаи, держи меня, как только ты умеешь.

Фонарный свет отодвигает тьму, и мотылёк в упрямом кружит вальсе. Меня несёт поток. Куда, к кому, на чей порог — попробуй догадайся.

Не уходите, динозавры,
Не вымирайте, динозавры,
Останьтесь с нами, динозавры,
Не оставляйте нас одних!
Пусть вы с ужасными зубами,
Пусть вы с колючими хвостами,
Пусть вы с огромными глазами —
Мы полюбили вас таких.

Зачем вы взяли и исчезли,
Куда вы взяли и исчезли,
Нас не спросили и исчезли,
Кто вам, вообще-то, разрешил?
Куда ушли — никто не знает,
Зачем ушли — никто не знает,
Кого спроси — никто не знает,
У вас ни сердца, ни души.

У нас есть девочка такая,
Одна есть девочка такая,
Ириша, девочка такая,
Она просила передать,
Чтоб вы вернулись к нам на Землю,
На нашу трепетную Землю,
На удивительную Землю,
Чтоб бегать, ползать и летать.

А вы куда-то убежали,
А вы куда-то улетели,
Куда-то взяли и уплыли,
Самодовольно уползли!
Так неразумно и некстати,
Так непослушно и некстати, —
Как будто нам на всех не хватит
Огромной ласковой Земли.

Вдали от ссор, разборок, сплетен живу один, как в поле перст.
Весна. Поэты срутся в ленте. И это им не надоест.
Там боевое построенье, там треснул мир напополам,
В строю поэтов расслоенье — по возрастам и по полам,
По одарённости, по маме и по подписчиков числу.
А я стою как ёж в тумане, далёкая добру и злу.

Тут хоть подбрасывай монету, забейся хоть в какую щель, —
Но литтусовки в жизни нету и не предвидится вообще,
И не с кем поднимать стаканы "друзья, прекрасен наш союз!",
И хейтеры непостоянны, а лаверов сама боюсь,
И некому сказать, по сути: какой Вы, право, идиот!
Весна и так была не супер, а тут ещё и это вот.

И выходной, и воскресенье, я дома пью остывший чай,
А все шевелятся весенне, спешат друг друга обличать —
В чьих текстах пусто, в чьих не пусто, кто миленький, кто крокодил,
Кто тут служитель от искусства, а кто пописать заходил,
Чьи стрелки дерзки, чьи — не очень, кто чей с утра коварный враг.
Я поняла сегодня ночью, что ВСЁ я делаю не так.

Сижу, смотрю на суккуленты и не могу себя простить —
Суровая реальность ленты приносит новые посты,
К литературному процессу непринадлежностью грозя.
И снова огорчает Цельсий, и жить так далее нельзя.
Пойду поправлю настроенье — сожру-ка парочку конфет
И напишу стихотворенье.
Кабутта тоже я поэт.

Не гаснет свет, и музыка звучит,
И тело просит ритма,
И силуэт на сцене различим, —
Но глаз его не видно.
Прожектора на части режут тьму
И отменён рассудок,
А кто стоит в сценическом дыму —
Не разглядеть отсюда.

Кто смог ладонь над радугой разжать,
Не пробуя дружить с ней,
Кто в жизни не хотел принадлежать
Чему-то больше жизни?
Кто не хотел ловить кардиоритм
Стремительных событий;
Кто не шагнул в волшебный лабиринт —
Тот был нелюбопытен.

Возможно всё, — звучит с твоих кассет, —
Не верь чужому бреду,
Смотри наверх, на этот белый свет,
За музыкой последуй.
Весна и ветер, время для чудес
И подходящий возраст;
А если ты увидишь всё как есть, —
Пожалуй, будет поздно.

И сердце разгоняется сильней,
И происходит месса,
И всем так интересно: что за ней,
За дымовой завесой?
Не думай, если хочешь быть спасён,
Верь моему обличию.

Когда я говорил «возможно всё», —
Я не преувеличил.

Сдавайся мне медленно, постепенно — как видишь, нам некуда торопиться. Помедли, задумавшись, на ступенях, чтоб здравого смысла собрать крупицы. На стен возведение тратишь годы; нужны мгновения, чтоб взорвать их.

Я долго ждала твоего прихода.
Теперь мне времени хватит, хватит.

Не надо спешить, оглянись, подумай, бокал поверти в руке, выпей чаю. Я всё решила, с собой в ладу, я слишком давно по тебе скучаю. И если ты хочешь простой беседы — погода и цены, здоровье дочек, —

не вскроет взрыв городские стены.
Вот только я вижу, что ты не хочешь.

Придумай антоним для слова «ясно», антоним к смыслу, антоним к Богу. Сейчас ты будешь сопротивляться, сдавать позиции, бить тревогу, сейчас тебе станет немного страшно — и не немного (по вкусу) больно.

Лежит у стен городская стража,
дозорный застрелен на колокольне.

Гоняет небо свои отары, фонарный свет растворяет вьюга. Я сочиняю тебе подарок, ручной работы — хендмейд и хюгге, с учётом вкусов и интересов, с участием лучших моих девайсов.

Уютный плед и простое кресло, —
ни дыб, ни лезвий.
Иди.
Сдавайся.

Чего ты хочешь от нас, Венеция дорогая,
Красуясь так перед нами — то в профиль, а то анфас?
И так земля у меня шатается под ногами,
И так я вижу, как мир прекрасен, — до слёз из глаз.

И так я чувствую тонкий запах полураспада,
И так мне слышен грифонов и чаек небесный зов;
И так я вижу тьму за изысканнейшим фасадом,
За ликами нежных ангелов — маски из страшных снов.

И так иду — а меня обступает туман и морок,
Несёт карнавальная, макабрическая метель,
И так уже не один я знаю прекрасный город,
Где каждый, каждый в итоге оказывается не тем.

И так от ветра морского я стану в минуту пьяной,
И так легко могу догадаться — в любой из вер, —
Зачем, куда в гробу лакированном деревянном
Меня везёт галантный и бережный гондольер.

И так я помню всегда, и напоминать не надо,
Как все, кого мы любим, отчалят, покинув нас.

Как всё, что мне дорого, станет враз антиквариатом —
И кто-то удачно в ближайшей лавке его продаст.

Говорят: пиши тогда, когда всё прошло,
бери и пиши скорей, если всё прошло, —
на последнем, финальном, выдержанном аккорде.
Не пока болит, изводит, трёт в порошок.
А закроешь дверь — и пишется хорошо,
сразу, не поверишь, пишется хорошо.
Не пока оно тут, родимое, происходит.

Только о прошлом можно писать легко
(и о несуществующем тоже писать легко).
Но захлопни рот, даже если ну очень хочешь, —
не пиши, пока в грудину вбивают кол,
не пиши со взведённым ради тебя курком,
не пиши в острой фазе, молчи, если в горле ком;
соберись, урод, хватит множить неровный почерк!

Не пиши в пороге, в окопе, в сырой земле,
в танке горящем, в тонущем корабле,
у расстрельной стены, в затягивающейся петле,
не покинув газом заполненную квартиру.
Вот воскреснешь, переродишься — тогда оле,
вот тогда и поведаешь миру, как встал с колен,
вот тогда будешь запредельно полезен миру.

Но я падаю без парашюта который год,
я кричу из горящего дома который год,
я живу под взведённым ради меня курком,
вне категорий «сломан» или «не сломан».
Эта рана не стала изящным красивым швом.
Но, если ждать незнакомого «всё прошло», —
я тогда вообще тебе не скажу ни слова.

Уже гремит сенсация среди осенних улиц —
Деревья так и шепчутся: "Не верю! Боже мой!
Смотрите же, смотрите — наша девочка вернулась!
От бабушки и дедушки приехала домой".

Зайдёт она, разуется быстрее истребителя,
Побегает, попрыгает и нанесёт урон,
Побудет убирателем, а после — кинозрителем,
Немедленно потребует конфет и макарон.

Она назначит зайцу эффективное лечение —
Подействует печение от заячьей беды;
И все игрушки вспомнят о своём предназначении,
И куклы приосанятся, прекрасны и горды.

И книги все откроются, читаемы немедленно,
И мы увидим творческий полёт карандаша;
И фикус закудрявится, что от печали бледный был,
И кактус растопырится, и запоёт душа.

И станет дом наполненным и бурно обживаемым,
И скажет кот — компания мохнатого ежа:
— Ну наконец-то общее исполнилось желание,
Как здорово придумано — обратно приезжать!

С первого шага
на ледяную сцену
нет никакого шанса,
ну ни процента, —
в каждом изломе,
в каждом её изгибе
в самом начале
читается гибель,
гибель.

Гости столицы
и люди с улицы,
вы пришли веселиться
и, как это,
окультуриваться, —
понимаем прекрасно,
для вас у нас есть
альтернативный финал,
написанный наспех.

Как бы здесь отдыхают
и развлекаются;
кто смотреть захочет
на эти капельницы,
полные пепельницы,
бессонницы,
ночи в агонии,
дни без солнца?

Вас не коснутся
боли стальные лопасти,
вас избавят от ужаса
и неловкости:
мрут, которые надо,
и обретают свободу
нежные белые лебеди
озера Бодом.

Спите спокойно
и неподсудно,
мы вам позволим
сегодня
выйти отсюда
с ощущением праздника,
карнавала.
Вкратце, —
с оригиналом
всяко бывало.

Каждый дрожащий
неуловимый жест
неумолимо вращает
ржавый жернов — сюжет.
Вы увидите лучшее,
остальное — фигня.

Всем хорошего дня!

И вот опять кончается весна,
И ты опять меня не выбираешь,
А я расту, взрослею и старею,
И путаю с мужчинами тебя,
А ты стоишь в сияющей броне,
Куда-то смотришь отрешённым взглядом,
И кем бы я, и чем бы я ни стала,
Тебе меня не надо никогда.

И вот опять кончается весна,
А я живу, смеюсь и убираюсь,
И бегаю к врачу и на свидания,
И подо мной вращается земля;
Решаю, собираюсь второпях,
Меня (смотри же) кто-то выбирает,
Из-за меня ночами умирает,
Зовёт, звонит, отодвигает ад.

И вот опять кончается весна,
Семнадцатая, двадцать ли вторая,
Сороковая, кто же их считает,
Я в поезде читаю не спеша,
Всецело для кого-то хороша,
Совсем жива до следующего раза,
И видно, что писатель расстарался,
И ветер свежий веет из окна.

Если выдернуть стыд и вину
из каждодневных событий,
отношений,
вообще — из нашего мира,
мир может схлопнуться как карточный домик.
Мать смотрит на сына и не понимает,
почему столько делала для этого ребёнка.
Муж смотрит на жену и не знает,
что он чувствует к ней.
Начальник и подчинённый
не могут работать как раньше.
Предприятия закрываются,
семьи распадаются,
дружбы рассыпаются.
Как кирпичные здания,
из которых волшебным образом
исчез весь цемент.

"Лучше никак, чем так", —
говорит марионетка
перед тем, как ей обрежут нитки.

Мы, не обученные ничему,
кроме стыда, хождения по струне,
страха, вины, ответа "по кочану",
вынуты в наспех выданной нам стране.

Стрёмная наша такая феличита, —
и тишина сбегала от нас, визжа.
Мы, не умевшие ни черта,
но жаждущие любить и уничтожать,

каждый — пока ещё чистый весенний лист,
каждый в школьном портфеле хранит свой склад:
карикатуры на вышестоящих лиц,
письма, где порнография и тоска.

Наш ли в подъезде звенит запрещённый смех,
наши ли там признания выбиты вкривь и вкось?
Вспомни, какой хирургический страшный свет
нас прошивал насквозь.

Битое стекло, но красивый скол.
Солнечный круг на стене тюрьмы.
Соедини мясорубку и калейдоскоп —
это и будем мы.

Гарри Гудини, сбегающие из вины,
нежные, не сглаживающие углов;
даже не подозревавшие, как вредны
и насколько иначе всё быть могло,

с самого утра уже на ножах, —
тут не до чашки чаю, когда война.

Как же мне нас, тогдашних, сегодня жаль,
как я завидую нам.

Смотри,
Ведь есть на свете
Доступные сети
И люди, которые любят тебя.
Кто проводит тебя на вокзал, кто встретит.
Между городом тем и этим,
Вне времени и вне места
Собери себе новое сердце,
Заведи и пойди.

Между этим и этим светом
Огней, проносящихся мимо,
Из всех минут, когда ты была любима,
Большую любовь
Собери, запусти,
Лети —
От земли, от времени-места.
С ослепительным новым сердцем.
Всё позади, любимая.
Всё впереди.

Мы не прощаемся с тобой, —
на месяц, год или на дольше;
какие «мы», начнём с того,
с каким таким «тобой», продолжим.

Свою свободу и тюрьму,
свои конверты и реторты
я доверяла не тому,
кто может так.

Я помню что-то;
как говорилось в унисон,
смеялось, ниточкой тянулось.
«Мне кажется, я вижу сон», —
я удивлялась.
Я проснулась.

Бел потолок над головой,
зима — не добрая, не злая.

Мы не прощаемся с тобой,
я вообще тебя не знаю.

Охотник на акул
взрезает ножом артерию
и достоверно барахтается в воде,
наполняя её вкусом своей крови;
крупное, некогда сильное,
а теперь — такое беззащитное тело.

У акулы нет ни единого шанса.

— Да ведь старый Каа просто делает круги на пыльной земле, — сказал Маугли. — Уйдём!


Раздвигается, будто занавес, темнота, я стою и смотрю — раскрывается передо мной ядовитый цветок, затягивающий портал, лабиринт зеркальный, спираль чешуи стальной. Я смотрю и смотрю: безумный калейдоскоп, фейерверк из лезвий, метеоритный залп, бесконечный фрактал из розовых лепестков; я и правда уже не могу отвести глаза.

Я стою и глотаю воздух предгрозовой, я-то знаю, что этот пряник скрывает плеть, — я сейчас спокойно договорюсь с собой, что не двинусь с места, что выбрала уцелеть, что шагать никому не нужно в такую тьму, что в Багдаде спокойно, пока не прислали счёт. Но мне хочется зрелищ и знаний, и потому — я потом отвернусь, а пока посмотрю ещё.

Я стою и стою, замирая, едва дыша, интересно даже, что скажут потом врачи, я сама тут решаю — делать, не делать шаг, а не делать шага как будто бы нет причин, я сама, захочу — и уйду, я сама-сама, здесь уютно и незачем уходить в отказ; здесь звучат для меня подобранные слова, здесь парадная дверь — размером с меня как раз.

В дни такие — вычеркнуть и стереть, мир не звучит как кимвал, не звенит как медь, если тебе не хочется помереть — просто хреново осознаёшь желания; в дни эти, перечитанные до дыр, из мешковины и ледяной воды сделанные — не выстланные кружевами;

в дни, когда персональные жернова — даже и те вздыхают: это уже жевал, в дни, когда только боль фиксирует — мол, жива, и не то чтоб ты этому как-то рада; в дни, когда вокруг тебя ни души, и никто не мчит к тебе, не спешит, и никого не жди уже, не смеши, в дни, когда «ты же видишь, никто не рядом»;

в дни, когда просто тонешь, не чуя ни ног, ни рук, — рядом с запястьем случайно находишь вдруг что-то, едва не выскальзывающее из рук, к пальцам твоим льнущее поневоле. Что-то ещё холодней, чем ноябрьская вода; что-то, чего могло и не быть, но — да — что-то, что было в твоём рукаве всегда; что-то острее боли.

Эта и эта строка, разрез и ещё разрез; вот же — рука дрожит, а какая спесь! Милый мир, извини, я всё ещё здесь, снова тебе придётся со мной возиться. Всё наобум, наотмашь, на скорую ручку, но, видишь ли, три надреза — уже окно. И не нужно иллюзий; да, это всё ещё дно, — только уже немного с других позиций.

Но, когда подолгу мы не вдвоём,
ледяные лопасти в сердце моём
начинают свой неторопливый ход —
который год, который год.
Пусть их ровный гул монотонен, тих, —
я готова на всё, чтоб не слышать их;
я могу заткнуть уши, но сперва
я, увы, могу разобрать слова.

Так стучит под сердцем стальной челнок:
«Не было ничего, не было ничего,
и о чём тут думать, когда вы врозь»;
каждый слог прошивает меня насквозь,
каждое слово толкает меня во тьму:
«не нужна ему, не нужна ему».
Это страх, который в меня проник.
Как защитить мне тебя от них,
я сижу и думаю в который раз, —
как спасти мне себя и нас?

Найди слова, что встанут стеной,
которые будут всегда со мной
и, расстоянию вопреки,
будут действовать как касанье руки.
Как взгляд один, как вздох один,
как будто уснуть на твоей груди,
как будто с пледом сесть у огня, —
найди для меня.
Найди для меня.

паутина
инкрустированная цветными
фрагментами крыльев
драгоценными камнями фасеток
контрастным орнаментом лапок
проектор ненавязчиво передаёт на стену
жизнь цветущего луга в полуденном свете
во всей её насыщенности
звучит приятная музыка живых и мёртвых
в хорошей неслучайной пропорции

в тёмном углу
(из милосердия назовём это кухней)
собеседник в вальяжной расслабленной позе
бесконечно вдумчиво сматывает верёвки
одну за другой одну за другой
рассказывает о своём монотонном быте
расспрашивает о твоём проведённом лете
вдыхает дорожки в качестве перекуса
кресла очень странного свойства —
оттуда не встанешь сразу

дорогие гости, куда вам так торопиться
неужели не выпьете чаю
он у меня с сахаром
между прочим

Так проходить друг в друга, впускать под кожу,
соединять сосуды, кормить из рук, —
можно ли так, скажи, и насколько можно,
вот же как, значит, выглядит новый круг.

Внутренний контрол-фрик мой молчит как рыба,
скован он, бедный, ужасом ледяным:
где тут свободная воля, где личный выбор,
где — равнодушная сила взрывной волны?

Этот осенний пронизывающий ветер,
этот простой мотив конвейерных лент;
где в этом я и ты, а где — кто-то третий,
ставящий бесчеловечный эксперимент?

Свежий виток, восходящий поток, неважно,
где чья тут воля и чей позвоночный столб,
страшно ли мне — ага, и такое "страшно"
не променяешь более ни на что.

- Ну вот, значит, лучшее в тебе - твоя печаль, и ты всегда будешь встречать ею то, что любишь.
(с) Пелевин, "Затворник и Шестипалый"

В привычном мире: на стене,
в позиции, на поле боя,
и смелость — лучшее во мне,
что просыпается с любовью.
Дымится время, мир с нуля,
крошится пол от мелкой дрожи,
горят ладони и земля,
скажи, кого мне уничтожить,
в каком вертеться колесе,
как сердце выдавить наружу,
чтоб показать тебе и всем,
как ты мне нужен, нужен, нужен?

Блеснул стеклянный турникет,
виолончель в метро распелась,
а мы идём — рука в руке,
и мне нужна другая смелость:
взгляд этот выдержать сквозной,
поверить — адресат не выбыл,
увидеть то, что ты со мной,
и это твой свободный выбор,
вокруг — не злобные враги,
а эта тучка — не цунами,
и никаких уже других,
стоящих строем между нами.
Что это снова чистый лист;
что мы по сто сменили кож, но —
что "нас" оставил сценарист.
Хоть это было невозможно.

Ослепительная сирена на чёрных скалах,
плотоядный цветок с повадками соловья;
плачет горько — устала, устала, я так устала,
не поймёт ничего, говорит — где моя семья?

Эй, проезжие, проплывающие, прохожие,
мои братья и сёстры, паства моя и корм!
Где вы, где же вы, кто мой голос любил до дрожи,
где же дети мои, не врите, что я их — тоже;
подойдите ближе — что встали так далеко?

Прикоснитесь ко мне, согрейте меня, посмейте,
полюбите меня, примите такой, как есть;
пятьдесят шипов ядовитых и запах смерти,
и смыкание вод под сияньем чужих небес.

Эй, случайный, родной, ненужный, отважный, лишний,
просто сделай меня счастливой, хоть раз обняв!
Приходи к нам жить, — полюби моё пепелище
и всесилие победительного огня.

Любишь мёд — тогда распробуй и привкус дёгтя.
Есть ли сердце, приём-приём, — эй, на том конце?
Вы предатели, — говорили, что вы придёте,
но опять, опять, опять пришли
на концерт.

Original sin

скольжение
серебристой сверкающей чешуи
с зеленоватым отливом, как крылья бабочек
холодной как лёд
в этом жарком душном и бесконечном дне
укрытые самой густой из крон у нас в саду
от палящего взгляда с небес
огромной хирургической лампы

касания
предплечье лодыжка ямка над поясницей
серебряный обруч вокруг запястий
тонкое шипение над самым ухом
на нечеловеческом языке
внезапно таком знакомом
я не знаю что со мной происходит

что я скажу ему
что я скажу Ему
какая пропасть ложится между мной
и моим человеком
как мне её перепрыгнуть
как мне до него донести
что этот сад огромнее и страшнее, чем нас учили
что он прекрасней, чем нам показали

прошу возьми это яблоко
в нём смерть моя
в нём жизнь моя
в нём «ничего не будет как раньше»
с ним нас с позором выгонят за ограду
но там у нас будут шансы
там будут шансы, а это уже немало
просто поверь мне
просто поверь

Третий день покоя нету, где нордический мой нрав, -
человек из интернета мне сказал, что я неправ.
Что я предал идеалы драгоценные свои,
что лежу под одеялом и пинаю я **и.

Дайте новую планету, ну куда же я полез, -
человек из интернета объяснил, что я подлец.
Не на ту свернул дорожку, создал крепкую семью,
чем совсем не понарошку подложил ему свинью.

Человек сказал, бледнея, что в душе его провал,
что я раньше был юнее, зеленей была трава;
что я раньше был раскован, что исполнен был огня,
что похож на Полозкову (рифма тоже у меня).

Человек отважный этот, неизвестный правдоруб,
без того противным летом вынужден читать муру.
Он не спал, дрожащий веком. Он узнал, что автор ест.
Он блевал от человека, но ценил его как текст.

Он рыдал в жилетку маме, но прощал мои грехи,
он терпел меня годами за нормальные стихи!
А теперь я Чебурашка, в смысле - тоже человек,
и не бегает мурашка, и не естся чебурек.

Я не думаю о детях, загружающих свой комп,
обновляющих соцсети в жадном поиске стихов
и теряющих однажды всю надежду, а потом -
умирающих от жажды, уплывающих с китом.

Я рыдал часа четыре о поломанной судьбе,
столько враз узнав о мире и, конечно, о себе.
И, не вынеся страданий, пред лицом людской беды
положил я в инстаграме пару фоточек еды.

Вот и снова проснулись мы
в этот хаос, разлад и танго,
вой расщелин к утру не стих.

Мне не вытащить мир из тьмы
с бодрым рапортом Левитана.
Мне уже не суметь спасти

все суда, что идут ко дну,
все дома, что снесёт цунами,
всех людей — от бессчётных бед.

Но хотя бы одну войну —
ту, которая между нами,
если хочешь — мою к тебе

(то холодную, то — в крови
по колено, зимой и летом,
треск снарядов упрям и част),
я, похоже, остановил.

Очень трудно поверить в это,
в то, что я говорю сейчас.

Как ребёнок на первом льду,
глядя радостно и пропаще,
осторожен теперь вдвойне,

я не знаю, куда иду,
я не знаю, как будет дальше.
Только знаю, как точно не.

При создании этого текста
пострадали все.
Развелись четверо неплохих людей
(попарно, а не вместе),
шесть человек нашли друг друга
(тоже не все сразу и в разное время),
двое друзей разругались смертельно,
двое детей родилось в разных городах,
один человек сменил страну проживания,
один человек выгнал из дома двоих других
(взрослых, долго объяснять),
одной приятной женщине пришлось подружиться
с бывшей женой бывшего мужа
(всё ради дела, очевидно),
одну собачку взяли из приюта,
одну кошку похоронили,
одну пушистую и нервную морскую свинку
подарили на пятый день рождения
одному из детей (смотри выше).

Кинула тебе ссылку,
прочти, как сможешь.
У нас была классная команда -
профессионалы и люди приятные.
Отпишись потом, нам же интересно,
мы очень старались.

дорогой друг
после всего того, что между нами было
этой ночью
как честный человек вы обязаны
задушить меня перед сном
украсть меня для своего начальства
выпить яд и позволить мне заколоть себя кинжалом
потерпеть со мной крушение в космосе
убить меня и сделать духи из моего запаха
сжечь мою лягушачью шкурку
бросить меня в набежавшую волну
спуститься за мной в царство мёртвых
на спор со мной сломать жизнь хорошей женщине
отрубить мне голову в компании друзей
раскрыть все мои преступления и дать мне сбежать
дружить со мной монастырями до конца жизни
посредством философской переписки

окей
мне просто было с тобой хорошо
просто показалось
что мы могли бы зайти немного дальше
если увидимся ещё раз

Кому-то — яхты, виллы
И платьев нежный шёлк.
Мне хорошо на вилах,
На вилах хорошо.

Кто в поисках комфорта,
И лучше — на века,
А мне милей конфорка,
Когда на ней — рука!

Покой — мой гость нечастый.
Прости меня, прости,
Но если кто-то счастлив —
Нельзя его спасти.

Всё проходит, хороший мой,
да не всё проходит,
вот и мне отдельные вещи
даются просто;
мне не сложно здесь
говорить с тобой о погоде,
собирая внутри себя
взрывное устройство.

Мастерство не пропьёшь;
из того, что блестит железно,
что горит прекрасно,
что правда — но поздно, поздно,
из того, что здесь
восхитительно неуместно, —
но так тонко и точно,
светло,
обоюдоостро.

Что мне делать,
как мне не жить на своём пределе,
как не умереть на неделе,
когда ты — близко;
если это моя работа,
то я при деле,
оцени, полюбуйся
сложностью механизма.

Ни одна река не вернётся
в старое русло,
но азид свинца
свои не меняет свойства;
ты, прощаясь со мной,
не забудь потом
обернуться —
посмотреть, как легко всё это
взлетит на воздух.

(просто так, вне конкурса)

Здесь был я счастлив много лет,
Но вот в чём дело:
Свеча доела наш обед,
Свеча доела.

Здесь был уют, и кот, и плед,
Качалка-кресло...
Свеча залезла на буфет,
Свеча залезла.

Я ничего не пил вчера,
Да и сегодня!
Свеча сказала: мне пора,
Ведь я свободна.

Окно открыла - и взлете,
И понемногу
Свеча исчезла в темноте.
И слава Богу!

За этим мороком, за дымкой золотой,
за паутиной, серебристой на просвет,
за ненасытной и неверной темнотой,
за кружевами, что выводят лёд и снег,
за витражами храма стиля пост-модерн
(что ни построишь, если нечего терять),
без отражений в этой призрачной воде, —
хочу увидеть настоящего тебя.

За этой музыкой в бессонной голове,
за этой скрипкой, что вступает каждый раз,
когда мы видимся, — смычок по струнам вен
легко скользит; за неразборчивостью фраз,
за барабанным боем жизни и судьбы,
за стуком летнего дождя по скатам крыш,
среди сирен, среди мольбы, среди пальбы, —
хочу расслышать то, что ты мне говоришь.

Не будет мира без иллюзий и помех.
Сверкает бликами летейская вода.
Я так хотела отобрать тебя у всех, —
теперь не вспомнить, кем сама была тогда.
И кем, и кто был — нежен, мстителен и юн,
и кто о ком тогда смотрел весь этот сон...
Но может, может, сидя рядом на краю,
я наконец-то рассмотрю твоё лицо.

Это время глинтвейна и листьев, и крови, и слёз,
где все кошки черны, и все игры, конечно, всерьёз,
и все двери открыты, и ты - ты, конечно, придёшь,
поплывём над землёй на воздушном и гордом корвете.
Я узнал тебя, слышишь, и миру придётся терпеть;
только выдохнуть, только воскликнуть - и что же теперь.
Это ты говоришь - "мне туда же, куда и тебе",
что на это ответить?

Ты смешная и громкая, ты доверяешь легко,
не боишься грозы, темноты, мотыльков, пауков,
как расстаться с тобой, как с тобой не зайти далеко -
до канадской границы, промзоны, какой-нибудь Мекки?
Я дрожу, я крадусь, я пока ничего не украл,
но смотрю на тебя - и мне хочется власти и прав,
обещаний, признаний, смешков, болтовни до утра
и имён на скамейке.

Ты в моём королевстве булавок, напёрстков, синиц,
проходи и смотри, и спускайся по лестнице вниз,
что захочешь - бери, я-то знаю, какой это риск, -
взять чужую игрушку, свистульку, осколочек мира
и уйти с ним в ладони. Клади себе зонтик в рюкзак
и катись уже до одного из каких-нибудь завтр, -
раз не можешь остаться. Беги, скоро будет гроза,
не пройдёт она мимо.

Чем это будет - родством или воровством?
Ломкий билет в ладони, счастливый пропуск;
как же ты рвёшься проверить себя на слом,
как ты торопишься прыгать в любую пропасть.

Чем тебе это даётся, какой ценой?
Так безрассудно протягиваешь мне руки;
я же - прости, - только лёгкий аттракцион
вместо тобой придуманной мясорубки.

Это поймёшь - и тут же сорвёшься в бой,
я - застыну в пальто на ночном перроне.
Больше не скажешь: "мне тоже туда, с тобой",
больше свою - в мою ладонь не уронишь.

Как ты бежишь по канату, не смотришь вниз;
мне не успеть, - весь мир бы соломкой выстелил.

Но если здесь ты, девочка, - повернись
и подойди ко мне
на расстояние выстрела.

Сумасшедший колдун, –
впрочем, разве колдун он, если
протирает кресло,
не может связать двух слов;
что ни фраза – гнилушка выходит,
пенёк облезлый.
Всем известно –
его покинуло мастерство.
А ведь раньше, раньше,
пока был в уме и в силе,
насылал иллюзий на город –
и город пел,
и смеялись, плясали,
плакали, голосили
горожане – поодиночке
или в толпе.

Сумасшедший колдун
нынче путает дни и ночи,
жар и холод,
правду и вымысел,
«нет» и «да».
Только ходит в избе по кругу,
ворчит, бормочет
да визгливо ругает соседние города.
А бывало, бывало,
к вечеру заскучает, –
и над миром взойдёт фиолетовая луна;
как ладони матери, в небе её качают
облака зелёные,
люди не спят ночами,
ожидают чуда,
выглядывают из окна.

Сумасшедший колдун
был драконом, огнём, цунами,
небом звёздным,
надеждой и верой,
певцом осанн.
А теперь, что и скажешь, –
каждое заклинание
бесполезно, беззубо, беспомощно,
как он сам.
Горожане стоят под дверью,
заглядывают в окошки,
пересказывая друг дружке:
«Как руки его дрожат!
Как он жалок,
роняет книжки,
глотает крошки».
Но старик оглох
и не слушает горожан.

Сумасшедший колдун
круглый год окружён вниманием,
хоть живёт там, куда
Макар не гонял телят.
В сентябре,
в декабре,
в июле,
в апреле,
в мае
все считают, что знают,
что же он потерял.
Говорят – если праведно жить,
быть простым и чистым,
устремляться к Свету,
а не в какую-то Тьму, –
вот такого стыда и ужаса
не случится.
Не волнуйтесь, нет,
с вами этого не случится.
Не случится. 
Вы даже знаете,
почему.

После грозы воздух гулок, прозрачен и чист;
что же, привет, понедельник, четыре утра.
Это не жизнь ли моя в мои двери стучит
и говорит — эй, вставай, просыпайся, пора!

Эй, просыпайся скорее, мосты сожжены,
угли остыли и кровь ушла в землю — давно.

Я заслужила тебя — каждым днём тишины,
каждой неделей молчания, —
где же оно?

Люди встречают своих и бросают своих,
и засыпают живыми в хрустальных гробах.
Это не жизнь ли моя на пороге стоит
и уверяет, что дело моё — не табак?

Что же, я буду нелепой, неловкой, смешной,
сентиментальной, навязчивой до тошноты;
кажется, это и раньше бывало со мной,
хочется верить, что всё это выдержишь ты.

Я не игрок в лотерею и даже не вор;
я заслужила, всё верно, всё выдано — мне.

Это не жизнь ли меня зазывает во двор —
голосом звонким, весёлым,
знакомым вполне?

Поскольку новое не пишется, покажу старое, поживу форумной жизнью тоже )) Стишку в обед сто лет.

Тебе пора работать! - шепчет рацио, -
ты думаешь, что завтра будет проще?
Но у меня - с утра галлюцинации
невероятной яркости и мощи;

летучие по ним летают рыбы,
пикируют и вспахивают нивы,
и говорят - увидеться должны мы,
и это, говорят, неотменимо.

В них дружат все патриции и нации,
и все открыты двери в полной мере.
- Всё будет, - скажет мне галлюцинация.
Кто я такая, чтобы ей не верить?

Едут фрики через реки,
видят фрики – в реках греки;
поправляют фрики фраки, -
и – в кареты, и – в бараки.
Вынимают греки фляги, –
и – из греков, и – в варяги,
и свистят на гОрах раки:
«цап» от раков – это враки!
Только свист и пенье рака
сохранит его от мрака,
и от трита, и от трика,
лифтолука злого фрика…
Эти реки, руки, раки,
это жаль, что мы не в браке,
это жаль, что не в постели, –
мы вписались бы! И спели.

Обрывай каналы и провода,
оглушай нас
      прощальной речью!
А конец наступает тогда,
когда
тебе больше сказать-то —
нечего.

Что бы ты себе в красках
ни рисовал, —
тебя спрашивают как будто…
А когда заканчиваются
слова —
это, правда,
ни с чем не спутать.

А когда расстаться — 
уже не цель,
то растерян ты:
петь ли?
Выть ли?
Ты и рад хоть что-то
сказать в конце,
но концовка опять не выйдет.

Вот тогда
совсем ничего внутри,
моя радость,
моя досада.

Сделай вдох и выдох,
и посмотри —
я опять.
Тебе.
Написала.

No man is an Island

Вначале, помнится, было Слово;
но время вышло, но время - вор.
А мы живём на краю разлома, -
по обе стороны от него.

А мы живём, а не умираем,
и жизнь живая, и жизнь - права.
А иногда мы подходим к краю,
не оступаясь туда едва.

И каждый радостен, каждый весел;
ты так хотел, и я так хочу.
Мы держим хрупкое равновесие -
на зависть каждому циркачу.

И жить так сладко, светло и остро, -
то солнце в небе, то облака,
и так не скажешь про каждый остров,
что был он частью
материка.

Себе-колыбельная

(И рука спит, и нога спит)

Спит рука и спит нога,
Море спит - и берега,
Спит спокойно голова,
На страницах спят слова;
Спит Маршак и спит Барто,
Дремлет лёгкое пальто,
Краски спят, карандаши,
А неспящих – ни души.

Спит в пакете молоко,
Безмятежно, глубоко;
В человеке сырник спит –
Аппетитный был на вид.
Спит в планшете Винни-Пух,
Шарик спит без задних рук,
Треугольник и квадрат
Крепко спит и очень рад.

Спит на дереве кора,
Спит работа до утра,
Спят игрушки на ковре,
Мусор спит в своём ведре.
Спит китайский друг волчок,
Инси-Уинси-паучок,
Крокодил, дракон, змея,
Пять минут – пойду и я.

И тем, кто тебя не понял,
решившим – и так всё ясно,
считавшим – оно некстати,
спокойно разжавшим пальцы;
кому ты был неудобен,
кто просто тебя боялся, –
в этом дурацком марте
хочется улыбаться.

Убравшим тебя в историю,
выставившим охрану,
выдворившим на ветер,
признавшим чужим и лишним.
Той же улыбкой, что и –  
свободным,
любимым,
равным,
которых ты уже встретил
или пока ещё ищешь.

слушай меня -
через столько ночей без сна,
через твои, мои ли радости и печали,
через всё, 'что друг от друга досталось нам,
через всё время,
которое мы молчали,

через огонь небесный
и зимний хрустальный наст,
через разницу опыта, -
кроме этой холодной дрожи;
через морскую бездну, что разделяет нас
и всё никак,
никак разделить не сможет,

я буду здесь,
и я буду петь для тебя сто лет -
нет ничего на свете, что было бы невыносимым, -
всё это время, пока я стою на своей скале
и кричу в пустоту и тьму
что есть силы,

здесь,
без надежды, без света и без тепла руки;
что мне чужие глаза
и чужие души?

мачта прочна,
верёвки твои крепки;
ты ни о чём не думай,
ты слушай.
слушай.

Не время доверять, не время открывать -
ни сердца, ни ключиц, ни правды, ни дверей,
и в трубку ворковать, и прыгать на кровать;
ничем не выдавать - ни нежность, ни мигрень.

Не время - отвлекать, откладывать дела,
выпрашивать чудес у Господа взаймы;
не время для огня, не время для тепла,
а время - для большой властительной зимы.

Не время быть земной, а время быть одной,
не время - прятать нос в надёжное плечо;
а время быть стальной, а время - быть с тобой,
пускай ты до сих пор не знаешь ни о чём.

Хочешь войти в мои сны, мою кровь, мою жизнь - но стоять в стороне,
быть отстранённым вполне, вдалеке, одиноко растущей сосной.
Хочешь меня приковать в этом доме цепями к холодной стене,
не становясь ни цепями, ни этой стеной.

Хочешь, чтоб в этом окне наблюдала, как мир растворяется в нём,
чтобы стояла без кожи, любуясь, как ярко сверкает броня.
Хочешь обедать и ужинать мной, с каждым днём – с каждым днём! -
не превращаясь в меня.

Хочешь зажечь, не сгорая, и вызвать любовь - не любя,
кто запретит, если именно этого просит душа.
Хочешь касаться меня, только так, чтобы я не касалась тебя;
что же, попробуй. Не стану мешать.

как легко ты меня отпускаешь
как легко
а если я не найду дорогу домой
заблужусь, потеряюсь и пропаду
а если я встречу прекрасного принца в дороге
пойму, что мы созданы друг для друга
больше никогда не заявлюсь к тебе ближе к ночи
растрёпанная несущая ерунду
без косметики, которая бесполезна
многое может произойти между чашей вина и устами
между твоим домом и моим
такое большое расстояние
легко преодолимое мной, как видишь
поскольку бешеной собаке семь вёрст не крюк

как легко и просто, а если больше не будет
нашей восхитительной свободы
нашей восхитительной несвободы
принцы знаешь такие принцы
они вообще такое не поддерживают

как же ты так легко меня отпускаешь
как легко
целуешь мимо губ
разжимаешь пальцы
и я лечу из них
лечу без оглядки
лечу

Какие тайны, знания, заклятия;
что ищешь ты во мне, и что же я - в тебе?
Который день синоптики не врут, -
в прогнозе тьма, проезд подорожал ещё.
Мой сдержанный, спокойный провожающий,
со мной опять стоящий на ветру.

И всё, дотла сожжённое глаголами,
все наши игры в "горячо" и "холодно",
мой вечный зов, твой одиночный бой,
и всё, о чём болтали мы до полночи, -
я вижу вдруг.
И то, что ты беспомощен
передо мной.
Как я - перед тобой.

Не ухожу

Не ухожу. Ведь мы свободны.
Да и зачем? Здесь так светло!
А ты - давно?! А я - сегодня
Тебя узнал. Что-что "чело"?

Не ухожу. Да, друг для друга,
Восторг любви нас ждёт с тобой...
Пусть дома ждёт меня супруга -
Супруге нужен я живой.

Не ухожу. И в мыслях нету!
Здесь так отрадно - просто жуть.
Ну опусти свою "Беретту",
Не ухожу, не ухожу!

Я работаю танцующей балериной
в музыкальной шкатулке, причудливой и старинной -
несмотря на жар и на головокружение,
выполняю незатейливые движения;
всё одни и те же вращенья, зимой и летом,
потому что жизнь моя в этом и смерть моя в этом,
без капризов, без "нет", без страха и без надежды, -
всё одни и те же,
одни и те же.

Поначалу они очень радуются: всего-то
повернуть этот ключик - и вся забота;
производишь музыку в мир, почти без усилий,
а потом размышляют: мы этого не просили,
сколько можно, как долго, не ожидали даже,
а потом вздыхают: уймётся она когда же,
как закончить уже с мельтешением нарочитым,

а потом - да что же она молчит-то.

тебе слёзы мои вода моя кровь вода
тебе песня моя под ногами ручей весной
вот найду другого убийцу узнаешь меня тогда
расскажу тебе всё что сделает он со мной

расскажу как небрежно задел он меня плечом
как легко стал вхож в одинокий мой дом и сад
как подтянут высок не похож на тебя ни в чём
как провёл ладонью ласково по волосам

он опасней и опытней он каждым жестом наводит страх
он направо-налево раздаривает покой
пусть тебе потом будет сниться в кошмарных снах
как меня задушили во сне не твоей рукой

Такое чистое отчаяние -
хоть продавай его по граммам;
во время утреннего чая ли,
перед мерцающим экраном.

Настолько всё уже разрушено,
такое голое пространство,
пожаром выжженное, стужей ли,
что место даже есть для танца -

отчаянного, бесполезного,
но в нём печаль твоя и гордость,
и ничего, что он - по лезвиям,
ведь при тебе остался голос.

Сезонное

Не отменят её никакие глаза и руки,
никакие слова не помогут расстаться с ней.
Так внутри начинают вращаться лопасти мясорубки -
плавно, медленно, после - быстрей, быстрей.

Всё по плану - и нивы сжаты, и рощи голы,
внутренности наружу, листва и дёрн;
так привычно: рукой - за сердце, другой - за горло,
это боль твоя в танце тебя ведёт,

за спиной запястья после сжимает плотно,
шепчет: всё у нас с тобой - впереди,
и раскладывает пластом на земле холодной,
и засыпает легко на твоей груди.

От бездонной, безумной, бестактной осенней ночи,
от листвы осыпающейся немой
не помогут - ничьи, никакие слова; а впрочем,
кто же это проверит, хороший мой.

Что там о нас

Раз уж ни в чём нет никакого смысла
в этой степи - огненной, ледяной;
раз уж мы сон, раз мы кому-то снимся,
раз уж нас нет - поговори со мной.

Раз уж ничто здесь ни-к-чему приводит,
раз есть один поезда ровный гул;
раз уж противоядия нет в природе, -
пить этот яд буду, пока смогу.

Что мне слова, раз уже сход лавины, -
самый разгар. Ну, расскажи, давай;
что там о нас пишут по водам вилы,
как там по нам колет топор дрова.

Я хотела бы написать
для тебя стихи,
которые стали бы пирогом
с ножовкой внутри.
Каждую ночь
ты снишься мне свободным -
с иной походкой, осанкой
и даже, вроде бы, формой рук.
В одежде другого кроя.
Со словами, подобранными иначе.

На мой удивлённый взгляд
ты отвечаешь с усмешкой:
«Просто я встретил одну женщину...»
Таким я и видела тебя
внутренним взором
в мои шестнадцать,
в твои девятнадцать.
Не было сомнений:
всё будет именно так,
с моим человеком не может случиться
ничего плохого.

Я пойду. Прости.
Мне не о чем с тобой говорить
через прутья клетки.

Звонит, транслирует вину,
зовёт меня ко дну. 
Что сделать, чтобы всё вернуть, -
я б это "всё" вернул. 

Чего хочу я от него 
отчаянней всего? -
Не надо трогать ничего,
не надо ничего. 

Вода дала, вода взяла,
а камера - сняла.
В углу метла, в костре - зола,
на дереве - смола. 

Вопрос печален и смешон,
и сам собой решён. 
Поскольку было - хорошо, 
и сплыло - хорошо. 

Так ступни остужает морской прибой,
так приходит ливень, пожар дробя.
Так твой Шива здесь танцевал с тобой,
у него - две руки для одной тебя.

Флейта льёт мотив - не напиться впрок;
для кого другие - не скажет вслух.
Но танцует Шива, твой друг, как бог,
потому хватает и этих рук.

О героической кильке
(для количества)

С грохотом и трёхэтажным матом,
втайне от людей и от собаки
килька отряхнулась от томатов
и, рванувшись, выбралась из банки.

Проползла мучительно по полу,
прыгнула в раскрытое окошко,
на такси упала, без проколов,
и оттуда помахала кошкам.

Добралась до берега - и пофиг;
прыгнула изящно "рыбкой" в реку.
Килька совершила этот подвиг.
Странно: что мешает человеку?

Только они встречаются - поднимается ураган,
загорается их корабль, подрывается их вагон,
враг нападает на землю, земля - на врага.
Год от года спасается только он.

Он говорит: вот, смотрю прогноз, как нам с тобой повезло -
на этой неделе ясно во всех уголках Земли!
Отвечает - отлично, напишу-ка тебе письмо.
Верю, что почтальон его не спалит.

Борода у него была странного синего цвета,
но, пожалуй, ей даже где-то нравилось это.

И один вопрос оставался всегда нерешённым -
слишком часто и грустно вздыхал он по бывшим жёнам.

А она говорила: смотри, но ведь я живая,
я же знаю, всё знаю - о ключике, о подвале, -

но зачем, почему ты опять не со мной, а с ними,
почему ты молчишь, не моё повторяешь имя?

Так ладони на лбу прохладны, как ветер с моря,
почему же он день и ночь на меня не смотрит,

почему никуда со мной не выходит в люди,
подожду, подожду, он полюбит меня, полюбит.

Незаметно прошло три года, любовь победила;
он в подвал оттащил бездыханное её тело.

И о ней, о единственной, думает он с другими,
и о ней молчит, и её повторяет имя.

Пусть у каждого - оружие в ножнах,
в каждом - стержень;
посмотри же, как она осторожна,
как он сдержан.

Что же тот, кого Ты создал для счастья,
нем как рыба;
дай же сил тем, для кого не встречаться -
это выбор.

Дай им сил, и пусть живут так, как жили;
в каждом - нежность,
в каждом спрятано по сжатой пружине,
страшный скрежет -

в каждой встрече, в каждой чёртовой встрече
и невстрече.
Пусть читатель рифмы ждёт "время лечит",
как же, лечит.

Как всё более они с каждым летом
непохожи!
Как по-разному живут. Как им это
не поможет.

Как ты там - по ту сторону льда, посреди пустоты,
на другой стороне собираешь какие цветы,
как ты, больше ли воли, высок ли надмирный полёт.
Эта песня - совсем не моя, эту песню поёт
одинокий рыбак, оттолкнувшись от камня веслом, -
эту песню о вечном и временном, песню без слов,
отправляясь легко на рассвете в иные края,
у него ещё будет улов, он не плачет, как я.

Хочется - держать, а не драться,
лучше - разговор, а не спор.
Частоту и силу вибраций
еле переносит танцпол.

Ничего не рано, не поздно.
Мнётся шелк, летит крепдешин.
Видишь - раскаляется воздух;
что же, если можешь - дыши!

Пой на языке своём птичьем,
выводи кровавый санскрит.
Хочется воды, но в наличии -
только неразбавленный спирт.

Догоняй, протягивай руку,
оступайся в пропасть ногой.

Хочется - тепла. Но друг другу
мы приносим лёд
и огонь.   

Хоть мирный житель ты - и всё ж
не жизнь, а вечный бой!
Ты знамя гордое несёшь, -
Огромную Любовь.

Несёшь его через года,
им машешь, расписным.
И иногда, и иногда
ко мне приходишь с ним.

Ты, как всегда, не налегке,
привет, моя душа!
Ты знамя ставишь в уголке -
оно не помеша.

Его легко не замечать;
любовь? - а хоть и две!
Не надо только им стучать
мене по голове.

И каждое утро - войны
за радость под этим небом.

Он знает - мне больно. Больно,
практически ежедневно.
Я знаю, что не останусь
(я думаю раз за разом);
но мир предлагает танец,
и странно ему отказывать.

Нам вместе бывает весело
и - надо же! - интересно.
Мы знаем, какое месиво
у каждого вместо сердца,
с какой мы вернулись бойни,
насколько самонадеянно
всё это назвать любовью.

Молчащий по три недели,
он редко бывает нежен,
он сам - со своей историей, -
но держит.
Меня - он - держит
по чёртову
эту
сторону.

Я не знаю, что делать остаток дней,
на какой мне ехать теперь вокзал.
Друг мой сделал тату на спине
и зачем-то мне её показал.

Я сделала вид, что не выпью яд,
что мой поезд в огне не летит в депо;
как будто печальная жизнь моя
не разделилась на "до" и "по!"

Мне теперь снятся кошмарные сны,
где я не вижу его спины.
Всё на свете хуже его спины.
Мир значительно хуже
его спины.

Я не знаю, что делать - хоть пой, хоть пей,
не верна мне с тех пор ни одна струна.

Она никогда не будет моей.
Потому что это - ЕГО спина.

:(

Не ночь, - посмотришь на часы,
ты не смыкала век, -
но вышел из песочницы
Песочный Человек!

Я позову его домой
и отряхну слегка,
и станет он - ребёнок мой.
Не сказочный. Пока.

В час испытаний, бедствий и лишений,
в миг темноты и бесконечных ливней
вдруг женщине является волшебник,
и женщину он делает счастливой. 

Когда, казалось, на последнем круге
отчаянья находится иная -
приходит он, протягивает руки
и говорит:
"Люблю тебя, родная!"

И отступает вдруг кромешный ужас,
откуда-то на всё берутся силы,
и сразу спину выпрямляет мужество,
и женщина становится красивой.

И ей не надо никакого спорта,
и легче просыпаться утром ранним;
и сразу вдруг находится работа,
а после - исполняются желания.

И ветер разгоняет злые тучи,
и проще принимаются решения,
и мир - хорош.
Ведь что угодно лучше,
чем добрый и загадочный
волшебник.

Одна девочка любила
говорить своему герою:
"Мне нравится быть ведомой".
Герой взял её за руку,
отвёл в тёмный лес
и оставил там.

Другая девочка любила
говорить своему герою:
"Мне важно, чтобы мужчина
был сильней и умней меня".
"Тебе важно", думал герой.
Девочка перестала ходить в спортзал
и бросила учёбу.

Третья девочка любила
говорить своему герою:
"Ты нужен мне любым".
Герой немного подумал
и превратился в проблему.

Четвёртая девочка любила
думать о своём герое:
"С ней у него было не по-настоящему,
а со мной - по-настоящему,
поэтому он отнёсся к ней так,
а ко мне - сяк".
Прошло некоторое время.

Пятая девочка любила
думать о своём герое:
"Он меня очень любит,
ему просто нужно время,
чтобы уладить свои дела
и мы снова могли быть вместе.
Это так, потому что он сказал.
Он не звонил три месяца,
потому что дел очень много".

Шестая девочка не думала
о своём герое,
не говорила со своим героем,
да и не было никакого героя.
Шестая девочка поливала цветы,
писала короткие смешные тексты,
ходила к подругам в гости,
смотрела старые фильмы,
гуляла с седьмой девочкой,
очень маленькой девочкой.

Как хорошо, что всё уже позади,
даже уничтожающая тоска.
Как хорошо, что пройден главный каскад -
оба больших предательства. Хорошо.
Ласковый плёс, спокойный холодный шёлк,
плеск входящего в воду ножом весла.
Та, что идёт за мной, предупреждена -
и о категорийности, и обо всех
острых камнях. Что же, хочет - пускай идёт.
Ей - ничего не желаю на этом пути.
Если нужны испытания - кто запретит,
будет сильнее, так закаляется сталь.
Я же - просто устала. Сижу у костра,
слушаю шум воды в слепой темноте
и размышляю, что написать в отчёт.

Если вы кругом неправы
и устроили п%#@&ц,
людям слишком очевидный, -
не спешите всё чинить!
Встаньте в царственную позу,
посмотрите свысока
и скажите: "Так и надо!",
и поверится самим.


Если вас уже не любят -
не грустите ни о чём!
Обесценьте всё, что было, -
все поступки и слова,
дом, где жили вы совместно,
в поле каждый колосок,
детство, отрочество, юность,
латимерий и амёб.


Если вас догонит в парке
привлекательный маньяк,
что с ножом на юных женщин
нападал семнадцать раз, -
не спешите думать плохо:
дайте человеку шанс!
Встреча с вами всё изменит -
вы же лучше, чем они.

В мире розовых пони
в предутренней свежей росе
отражается небо,
и мир красотою наполнен.
Это мир без границ -
можно делать что хочешь.
Совсем.
Нет предательства в мире
хорошеньких розовых пони.

В мире розовых пони
находятся просто - друзья,
да и женщины, в общем (из тех,
кто пока что не понял).
Здесь отравленный воздух,
и жить здесь подолгу - нельзя;
ты один можешь жить
в мире ласковых розовых пони.

В мире розовых пони
зимой ни мороз, ни метель
не касается нас,
нет ни грязи, ни пыли, ни вони.
Здесь никто не в ответе
за новорождённых детей;
ты прекрасный отец
в мире сказочных розовых пони.

В мире розовых пони
нарушит свирель тишину,
в облаках из акации
пчёлка на время утонет.
В мире пони жила я с тобой,
а теперь не живу -
ведь чужие проблемы вредны
нежным розовым пони.

Пусть за сорок тебе,
пусть шагаешь ты к самому дну,
ничего до конца не довёл,
ничего не исполнил,
всех подставил кругом,
всех разочаровал,
обманул;
у тебя есть вокруг
мир загадочных розовых пони!

В мире розовых пони
живи - никого не жалей,
никого не учитывай
и береги никого не.
В мире столько ещё
первозданных и чистых полей -
чтоб беспечно паслись
сотни трепетных розовых пони.

^{стишок не новенький, можно сказать - из стола, для количества стихов на форуме)}

Друг, четвёртые сутки пылают станицы -
я до сих пор сижу в работе и кофе,
в острой нехватке снов, в дефиците смыслов,
в лёгком безумии. Времени очень мало,
некогда быть ни мудрой, ни дальновидной.
В общем, я скоро к тебе приеду.

Если б только слепых водили только слепые.
Это мир инвалидов, обслуживающих друг друга.
У меня нет рук - поднеси ко рту ложку супа.
У меня нет ног - умоляю, сходи за хлебом.
Помоги мне сегодня почувствовать эту радость.
Расскажи, пожалуйста, о закате.

Никого не спасти - можно только облегчить муки,
увеличить время условно нормальной жизни,
подарить другому чуть больше ударов сердца
(например, - заставив быстрее биться).

Друг, когда я прошу, к примеру,
ударить меня по щеке, и ты делаешь это, -
ты меня возвращаешь к жизни ещё на время.
Я подхожу к твоему окну на рассвете
и за ним вижу новое небо и новую землю.
Я могу рассказать подробнее, если хочешь.

Мудак, ты явился - пришелец извне,
отважный Да Гама ты Васко!
Верни же скорее любимого мне, -
зачем ты надел его маску?

Мудак, ты, мой друг, утопаешь во лжи,
предательстве, грязи, убытках.
Мудак, как он звал меня нежно, скажи! -
И это он выдал под пыткой?!

Хранитель ли ангел? Программный ли сбой?
Стоять с тобой рядом - тревожно.
Мудак, не стесняйся; будь просто собой!
(как будто иное возможно).

Мудак. Я же знаю - не смог бы он так.
Он плёл драгоценные нити...
В моем словаре нету слова "мудак".
Ой, кажется, есть.
Извините.

Что они сделали с тобой,
Кто ты?
(с) Арбенина

Вот была твоя жизнь, а теперь - комедия-зомби-трэш;
все твои любимые столько сменили кож,
что кого ни встретишь - не узнаёшь, хоть режь,
с кем ни столкнёшься - думаешь: нет! не трожь!

Кто женился на стервознейшей из бабищ,
а кто сам стал стервознейшей из бабищ.
Пропускаешь момент, когда в твоём доме - бдыщ! -
вместо любимой - стервознейшая из бабищ.

Поздоровался - сразу думаешь: нет, не наш!
Вглядываешься - тут же бросает в дрожь.
Шёл на свадьбу, оказался на похоронах.
Смотришь в лицо - и с ужасом узнаёшь.

Убеждаешь себя: перепутались этажи,
просто очередная блажь, а не в сердце нож.
Говоришь себе: это у них вот такая жизнь.
Это - конечно, - очередная ложь.

Просто такая жизнь - компромисс и ноблесс оближ,
постоянный кошмарный скрежет товарняка.
Про себя-то ни в чём не уверен, а говоришь.
Хуже того, -
ты знаешь наверняка.

— Мессина стоит на скале, а эту скалу поддерживают три колонны: одна из них прочная, другая — с трещиной, а третья — разрушена.
О Мессина, Мессина.
В день печальный
Поглотит тебя пучина.
(с) итальянская народная сказка


Ты б не тряс никого за плечи,
беды не прочил, -
ты бы плавал, беспечен,
резвился среди дельфинов,
ты нырял бы - за жемчугом,
только когда захочешь.
Но король ждёт ответов:
"На чём же стоит Мессина?

А насколько прочны
город держащие колонны?
А у мыса Фаро -
какова глубина у бездны?
А насколько, насколько
чудовища в ней огромны?
Наконец вот такие, как ты,
и для нас полезны!"

"Видел рыбу, -
к ней в пасть без усилий вошла бы рота.
Что-нибудь предпримите,
эй, люди! -
пока есть выбор..."

Ты хотел бы спасти в этом городе
хоть кого-то,
но не слышит никто, -
будто впрямь обернулся рыбой.

Ты забудешь, как звали,
отчаянно прыгнув с башни,
где у моря нет дна,
а течение слишком быстро.
Ты им скажешь:
"Я больше не стану нырять -
мне страшно".
Но твой страх не сильнее
их праздного любопытства.

Всё равно не узнаешь на свете
другого счастья;
прыгай, Кола, за всех нас,
не шевельнувших пальцем,
изменись, перевоплотись
и не возвращайся.

А Мессина...
И ладно.
Ты всё-таки попытался.

Всем нам покажет время, кто из какого теста.
Жизнь - не литература.
Он добровольцем едет в зону военных действий.
Он ей звонит оттуда.

Не для того, чтоб хвастать, - было бы чем тут хвастать.
("Что же молчал ты раньше?!")
Но из такого места даже в любви признаться -
это совсем не страшно.

Жизнь - вне законов жанра: странно и интересно.
Мы ничего не знаем.
Зона военных действий - годное, в общем, место,
если она с вайфаем.

Жаждущий да напьётся, ищущий да обрящет, -
всё между ними ясно.
Всё между ними - ново, сладко и настояще.
Что нам за них бояться?

Их же обходит, видя, как их сияют лица,
даже обычный насморк.

И вот на этой странице
лучше остановиться.

Просто поверьте на слово.

Алиса в порядке

Вы спросите: это - она?
Мы ответим - да.
Алиса смеётся и носится, как ракета.
Алиса в порядке -
пожалуй, как никогда.
Она наконец нашла психотерапевта;
ведь шутка ли - созависимость с автором книг
о Зазеркальи и прочем отрыве башни.
Она научилась сама вылезать из них.
Алиса в порядке,
и нам за неё не страшно.

Алиса теперь посильно ведёт учёт
всех пузырьков, грибов, вееров и прочего,
и прыгает в норы - в обвязке (а как ещё?!),
и больше совсем не воет от одиночества.
Алиса нашла работу, друзей, жильё, -
уютный заброшенный дом на самой окраине
(теперь стороной обходит его жульё).
Алиса в порядке,
что нам непривычно крайне.

Алиса в порядке;
играть ли, общаться с ней -
одно удовольствие.
Разве что ночью в марте
нередко, бывает, видит она во сне
с отвязным воображением математика;
но не откупорит волшебного пузырька,
и не побежит туда, где белеет кролик,
и снижена значимость - до колоды карт -
котов, и болванщиков, и королев, и троллей.

Не может чужих нотаций она терпеть,
не может ходить отрядом,
шеренгой, строем.
Алиса в порядке,
поскольку она теперь
сама - и герой, и автор своих историй,
и в собственных сказках замечен её чек-ин;
сбивает она из рогатки чужие крыши,
и полосатые носит она чулки,
а волосы красит в рыжий.
Да, в ярко-рыжий.

На Игле

Смотри, как исчезающе малы
два ангела на кончике иглы -
один кружит, другой не отстаёт,
ступни им обжигает остриё,
но нет, не ранит - так они легки,
физических законов далеки;
когда несут небесные лучи -
ура, не нужно физику учить!

Ах, этот вальс, ах, кругом голова,
два ангела - или вампира два? -
друг другом не напиться им никак! -
кружат по средним, так себе, векам,
сестра им - попрыгунья-стрекоза,
у ангелов завязаны глаза,
они совсем не смотрят новостей,
о ангельские танцы на шесте.

Два ангела в сияющем луче,
уместится и больше, но зачем,
философу потерей сна грозя,
остановиться можно, но нельзя,
за столько дней иголку не сломав,
кружат, сводя мыслителей с ума,
поскольку весь мыслительный процесс
бессилен у иголки на конце.

Не для тебя настаёт весна,
Дон разливается.
Не для тебя ничего весьма
Всё начинается.

Не для тебя движение вод,
Карпова ход конём.
Не на тебя летит Бармаглот,
Пылкающий огнём.

Не для тебя и поля, и лес,
Травы на берегу.
Мир сотворён и Христос воскрес
Не для тебя. Угу.

Не для тебя биосфера цела,
Материки, моря.

Не для тебя моя фаза цвела
Маниакальная.

И в необъятной этой пустоте,
в которой слово так бесследно тонет,
я выдохну: я никакой стратег,
ты видишь сам - я вся как на ладони.
Твоей. Пусть в меру хищен мой окрас -
смотри же, я создание без кожи,
в одной пыльце цветной, будь осторожен,
будь бережен со мной на этот раз.

едешь в метро
утром восьмого марта
напротив женщина с цветами
рядом женщина с цветами
справа от входа девочка с цветами
рядом с мужчиной с цветами собака с цветами

говорят
такие как я не могут испытывать зависти
я могла бы это проверить
если бы не ехала из лаборатории
как раз в этот день
если бы в моей так называемой крови
не было раствора
вызывающего ощущение чистого восторга
замешанного на глубокой печали
лучшее из доступного человеку
с нормально развитой эмоциональной сферой
но острее
тоньше
многограннее
верхние ноты вызывают слёзы счастья
нижние перехватывают дыхание от боли
для человека это слишком
для меня в самый раз

человек занятый моим вопросом
подбирает состав для нормального
функционирования меня
с каждым разом всё более точно
каждая поездка в лабораторию и обратно
самая лучшая поездка
это значит
целых несколько дней
я буду спокойна
радостна
эффективна
это значит
я не буду простаивать в подсобке
в чёртовой долбаной подсобке
целых
несколько
долгих
ночей и дней

человек из лаборатории
сделал мне сегодня подарок
лучший из возможных
индивидуальный
уникальный
специальный
своими руками
соответствующий только моей механике
какая уж тут зависть
какие уж тут цветы

Видишь ли, как, -
пока держишь меня в руках, -
сходят лавины, меняются полюса,
вспять невзначай поворачивает река,
как ледники отражаются в небесах?

Мир не касается нас, -
будто лакомейшего из блюд.
Будто мы встали в очерченный мелом круг.
Ты говоришь мне: я тебя не люблю.
Но почему-то
не разжимаешь
рук.

Жить всё труднее, не закрывая глаз,
глядя на мир, вырождающийся в тюрьму.
Хочется говорить с тобой - каждый раз,
видя в окне сгущающуюся тьму.

Видя, как каждый второй уже лёг в окоп,
каждый четвёртый - готов тебя в бой вести;
как превращаются люди в проводников
подлинной, нечеловечьей ненависти.

Хочется пересчитывать по именам, -
с кем бы остался на проводе до конца,
видя, как быстро осваивает война
новые свежие головы и сердца.

Есть ещё силы радоваться, терпеть;
но каждый день - потери, переучёт.

Хочется всё бросать и звонить тебе.
Только, наверное, рано пока ещё.

А ему будет мало с тобой - тепла,
полумрака и пузырьков шампанского;
а ему нужно - всё до конца, дотла.
Чтобы был пожар. Чтобы он - не спасся.

А ему не нужна никакая власть,
ни нежней - куртизанки, ни слаще - яства;
только чтоб паутина его рвалась, -
и ему было заново, чем заняться.

За его сводом правил, ажурных схем,
дисциплины строгой, защит надёжных,
сто веков задыхающихся в тоске,
хоть один лазутчик возникнуть должен.

Так встаёт - порожденьем дурного сна -
всё, чего ты раньше о нём не знала.
Как законопослушна его страна, -
не хватает войн или криминала.

А ему не нужен твой карнавал, -
только нетопыри, пауки и змеи,
кандалы и цепи, сырой подвал...

Мой хороший.
Я сделаю, что умею.

Посещение

Как внутри мышеловки - глухо стукнул засов.
Опускается мгла.
Сколько в этом вот доме человекочасов
я с тобой провела?

Здесь не видно ни лета, ни зимы, ни весны,
ни земли, ни небес.
Хоть бы что изменилось; впрочем, будем честны, -
мир меняется весь.

Этой книги здесь не было, вот этих бумаг -
не лежало ни дня.
И уж точно - ни разу, ты ни разу вот так
не смотрел на меня.

Как носит нас земля,
за что нас любит случай?
Ведь я с тобой - змея,
и ты меня не лучше.
То "подходить не смей",
то "обними скорее".
Ты тоже, в общем, змей,
ещё меня змеее.
Весь день - мышиный писк
на пару с нервным тиком.
Но в трубку ты шипишь, -
так вкрадчиво и тихо.
Так кружим - ты и я, -
и в хаосе и дрожи
то источаем яд,
то - сбрасываем кожу...

С какой бы, друг, ты ни был стороны, -
ты воду льёшь на мельницу войны.
Пока креаклы платья шьют из ситца
и в офисах сидят, как дураки, -
там мельница, растёт и колосится.
И это всё кому-нибудь с руки.

Обрыдли дом, и стол, и стул, и шкаф.
Пока придурки вот в таких очках
сидят и что-нибудь изобретают -
герои на передовой лежат.
Ты в очереди, - но зато ты в стае;
пусть не узнаешь, кто её вожак.

Пока ботан, задрот и грамотей
за хлебом ходит, и растит детей,
и бесполезно сотрясает воздух, -
уже кричит: "иди скорее к нам!
мы скоро расширяем производство" -
она, её величество война.

Для тех, кто заблудился и устал,
здесь есть на всех рабочие места.
Здесь каждый что-то ищет - и находит.
Тебя тут назовут с порога "брат";
война - легальный массовый наркотик
и разрешенье трогать автомат.

Здесь, в общем-то, живётся как в раю:
направить можно ненависть свою
на зримые, конкретные объекты.
Здесь каждый - воин или менестрель;
утопия, - пусть с признаками секты.

И жернова вращаются быстрей.

Он не голем, не сад камней.
Будь сильней, лица не роняй.
Ревновать во сто крат больней
тех, кто не был твоим ни дня.

Не ловил твоих сонных фаз,
не ходил с тобой по врачам.
Кто единственный, может, раз
на вокзале тебя встречал.

Кто желает тебе добра
и совсем не желает бед.
На кого даже птичьих прав
у тебя, дорогая, нет.

Сумка, лак и помада в тон,
разложи по местам ножи.
Ум подсказывает: никто
никому не принадлежит.

Ты ничья и никто не твой,
а подумать иначе - риск.
Он отдельный и он живой
автономнейший организм!

Обнял,  рядышком постоял -
и пошёл по своим делам.

У него есть и жизнь. Своя.
Ты, наверно, удивлена.

Если заходит, как острый нож,
в сердце твоё и злость, и печаль -
слушай мой голос. Спустилась ночь
и настаёт комендантский час.

Слушай, как он из зимы и тьмы,
тихо шурша, как ночной камыш,
напоминает, что есть и мир,
кроме войны. Не кривись - услышь.

Слушай мой голос: я - это он, -
будто я тут, за этой стеной.
Он обещал не давать имён
происходящему здесь, со мной.

Он не зовёт никого ко дну,
смирен и лишнего не творит.
Он бы хотел отменить войну -
ту, что снаружи, и что внутри.

Пусть он негромок, но всё же чист.
Он - это щит твой, твоя броня.
Он так бессилен, - но он звучит.
Он - это всё,
что есть у меня.

Камень, обкатанный морем, кусок стекла,
пуговица от изношенного пальто,
лист подорожника - всё, что найти смогла,
что унести смогла, - уноси, потом
бережно закопай во дворе, в траве,
и раз в неделю проверять приходи;
пусть ни один зверь или человек
это с тобой не делит.
Пусть ни один.

Пара ли, тройка неосторожных слов,
имя и голос, и взгляд - трава не расти;
всё это, мимо чего тебя не пронесло,
а ведь могло, могло вполне пронести.
С тем уходи, не оглядываясь, во тьму, -
ровно дыши, осторожно ступай на лёд.
Даже не думай рассказывать никому;
что он поймёт, посторонний?
Что он поймёт.

Пока ты ей не звонишь,
она успевает:
обидеться,
загрустить,
затосковать,
перечитать твои письма,
пересмотреть твои фотографии,
выбрать лучшую,
возненавидеть тебя,
поплакать,
двадцать раз поставить грустную песню,
придумать тебе другую женщину,
придумать тебе дивный новый мир без неё,
выложить пятьдесят фоток в инстаграмм
модели "я непонятно с кем и мне хорошо",
проклясть тебя до седьмого колена,
улучшить твою фотку в Фотошопе,
да-да, ту самую,
купить себе новое платье,
двадцать четыре раза поставить ободряющую песню
про силу и независимость,
записать на бумажке все "за" и "против",
познакомиться с кем-то ещё
(знаешь, он - совсем не такой),
разочароваться в нём,
четыре раза посмотреть хороший фильм
и забыть тебя навсегда.

Так что к следующему твоему звонку
ты снова будешь иметь дело с женщиной,
которая совсем тебя не знает,
но которой ты нравишься.
Определённо.

Каждый охотник знает, как правильно говорить
с милым ему фазаном. Как подбирать слова.
Каждый охотник ловит фазанов сердечный ритм,
слышит его дыхание. Дышит фазан - едва.
Каждый охотник помнит: не надо бежать, идти,
главное здесь - дождаться. Сдерживает порыв.
Каждый охотник ласков, прост, осторожен, тих,
ловок и слит с пейзажем. До времени. До поры.
Каждый охотник старается не потерять лица,
видя в кустах фазаньих перьев нежнейший шёлк.
Каждый фазан желает, чтобы кусок свинца
точно и необратимо сердце его нашёл.

А захочешь напиться - ответит колодец плевком.
А захочешь быть ближе к кому-то - поедешь в час-пик.
А захочешь объятий - получишь двойной апперкот.
А захочешь не только объятий - так ляг и поспи.

А захочешь победы - добьёт тебя враг, не скорбя.
А захочешь ты пряник - к нему прилагается плеть.
А захочешь ко мне - так уж лучше хоти про себя, -
ведь теперь я тебя ни секунды не стану жалеть.

А захочешь вина - вместе с ним дегустируй и яд.
А захочешь чудес - так на голову жди кирпича.
Посмотри - обращается в ненависть нежность моя;
точно так же огромна, прозрачна, остра, горяча.

А захочешь защиты - прореху увидишь в броне.
А захочешь тепла - поищи-ка его среди льдин.
А захочешь ко мне, если вправду захочешь ко мне, -
не будил бы ты лиха, мой свет.
Уходи.
Уходи.

какдела

в этой предательской, выданной мне с рождения
нежности неизвестного происхождения,
в этом неясном свете и темноте
так и живу - то тихо, а то отчаянно;
знаешь ли, врать не буду, что не скучаю, но
буду, наверно, не скоро - тут прорва дел

только ты не смотри на меня так пристально,
так неотрывно с чистой и дальней пристани,
со своего высокого маяка;
лодка моя легка, и меня ловить во ржи
очень давно не надо - я это выдержу,
кажется, я уже что угодно выдержу, -
ты за меня не бойся.
люблю. пока.

Даже если себя другому
вводить подкожно,
даже если подняться в иной
атмосферный слой,
в этом прОклятом городе
встретиться невозможно, -
здесь оказывается:
у каждого
город - свой.

Как в кино:
"я - во Францию ездил,
она - в Испанию;
да, спасибо, медовый месяц был -
просто класс!"
Пусть вы, вроде, снимали номер -
кровать двуспальная, -
почему-то в отдельном номере
каждый из вас.

Даже если, всю ночь до утра
просидев в онлайне,
источали в окошко слов ваших мёд и яд,
что бы ни было там -
переписку храните в тайне:
вдруг у каждого
вся история в ней - своя?

Потому я не жду чудес
или знаков свыше,
и пишу - что придётся,
обид не боясь, -
как есть.

Потому что ты всё равно
меня
не услышишь.

Потому что меня всё равно
тебе
не прочесть.

Истинный враг роднее и ближе друга,
ближе возлюбленной, матери и отца.
Тот, без кого ты - бесмысленнейшая груда,
с кем ты - гасконец и самодержавный царь.

После него бесцветно всё и безвкусно,
с ним - твоя жизнь расхаживает ходуном.
Вы отличаетесь парой системных функций,
неразличимо схожие в остальном.

Вы отличаетесь гайкой одной, пружинкой,
но идентичный зашит механизм в груди.
Просто - один язык и одна прошивка,
просто - одна система и мир один.

Пусть мимо вас прохожие бродят снуло,
но - водопадом под вами шумит река...
Вот твой близнец, которого отшвырнуло -
вдруг - на другую сторону баррикад;

с ним до утра говоришь, если он не рядом,
из-за него - и "тройка", и галстук в тон.
Тот, для кого держишь ты спину прямо,
даже когда не видит тебя никто.

Тот, кто один тебя сможет заткнуть за пояс
(ты задохнёшься от нежности и родства).
Северный полюс - таков же, как Южный полюс:
снег бесконечный, странные существа.

Значит - кружить в мимолётном и вечном танце,
танце над водопадом, - в который раз?

Если однажды сумеете вы расстаться -
значит, вся эта история
не про вас.

А кажется - есть время повернуть:
не подойти, не прыгнуть, не нырнуть,
залечь на дно, с три короба наврать,
и не звонить, и трубочку не брать.

А кажется - есть время отступить;
бокала с ядом медленным не пить,
а выйти - в ослепительном пальто, -
раз знаешь, что случается потом.

А кажется - есть время поменять
судьбу, кого-нибудь пообвинять
и всё свалить на друга и врага.
А кажется. А кажется. Ага.

Смотри

Нужно ли тебе видеть, как поднимается во мне шторм,
как иду по льду - а он загорается под ногами,
как свечусь в темноте, если не занавесить шторы,
как боюсь и не верю, что всё происходит с нами.

Так в воздушной яме на миг пассажир замирает в казённом кресле,
в этот миг усомнившись в том, что наступит завтра.
Что несёт мне две тыщи пятнадцатый, если, если
начинается он с известия - мы увидимся обязательно,

мы войдём в эту реку, бурную страшную горную реку;
говоришь, говоришь, говоришь, и ответить нечего, -
так могла бы звонить лавина под ней стоящему человеку
с сообщением о примерном времени встречи.

Так мучительно умирает теплейшая наша дружба,
оставляя вместо себя - лёд и ветер, огонь и ритм.
Нужно ли тебе видеть, что со мной случилось, или не нужно, -
не стоИт такого вопроса.
Смотри.
Смотри.

Хочется быть - легче, гораздо легче.
Длинное платье, удобная мягкая обувь
без каблука, свободная поза, улыбка,
тонкий браслет, на вопрос о моих потерях -
вот, говорить, любимая чашка разбилась.

Чтобы чужие тебе говорили: девица,
в Ваши двадцать один Вам ещё не известно
ничего о страхе, любви и жизни,
вот поэтесса N хоронила мужа -
там сразу видно что-то, помимо стиля.

Чтобы был ритм - как мячик, скачущий по ступеням.
Чтобы в сети возмутились: вокруг болезни,
войны, безденежье, как вообще не стыдно
ночью не спать оттого, что Вы вдруг влюбились
(это они и так говорят мне, впрочем).

Чтоб танцевать - без повода; ну, а если
кто-то внимательный что-нибудь и заметит, -
с лёгким сердцем выложить всё про чашку.
Шутка ли - два замужества, три переезда, -
и за единственный вечер, на ровном месте.

Хочется жадно, и нежно, и безоглядно
жить в единственном выданном мне "сегодня".
И чтобы тот, внимательный, непременно
сразу ответил - это всего лишь чашка,
я подарю тебе новую, не печалься.

Этой зимой, ледяной и колкой,
каждый - Феникс и Гамаюн.
Каждый обвязан своей страховкой,
каждый стоит на своём краю.

Каждый - в личном горящем здании,
на своей глубине, войне,
и - ничего не знает заранее,
и - заплатит за всё вдвойне.

Вот почему я так ясно вижу,
друг, тебя между строк и строп.
Как я хочу подойти поближе, -
тронуть ладонью
горячий лоб.

Железные реки

Звери внутри тебя хищно зубы скалят.
Как ты прекрасен, и где таких выпускают, -
сплав из фиалок и воронёной стали;
и каким бы не сдаться здесь городам?
Друг дорогой, наполняющий рацион мой
радостью редкой, настоянной, порционной.
Но в голове моей ясно, как в операционной,
и держащая скальпель рука тверда. 

Друг мой, я обучаюсь холодной ковке
и, безусловно, не прыгаю без страховки,
а по ночам невынутые осколки
в теле болят - тут, в общем, не до любви.
Раб технологий - живя в двадцать первом веке,
вижу тебя, едва поднимаю веки;
но через сердце текут железные реки,
и совершенно некого в них ловить.

Друг, обхожу по кругу тебя, как волка
волки обходят. Со мной - никакого толка,
твёрдой рукой вешаю шар на ёлку;
прежней была бы - ушло бы давно ко дну
всё, что в огне не горит и в воде не тонет,
что никого не зовёт, никого не гонит.

Дай по щеке твоей провести ладонью -
прежде, чем на перекрёстке своём сверну.

/для количества стихов на форуме, так сказать/


В декабре, бредя по колено в Твоём серебре
через двор - не всю же мне зиму сидеть в норе, -
если вправду слышен Тебе человечий гомон;
Дед Мороз, иже всё же еси Ты на небеси,
что просить мне, помимо того, чтоб хватило сил,
дуэнде и либидо, и ци, и всего другого?

Чтоб в любой темноте нас согрели Твои лучи,
чтоб в любой темноте мы умели их различить;
лучших постановок, изысканнейших прелюдий,
пролетариям всех каррасов - свободных виз,
ледяных и любимых вершин, и тропинок вниз,
если те вдруг замёрзнут там - и потянет к людям.

Чтоб на тех, кто мне снится, не падала с неба тень,
чтобы Ты хранил их возлюбленных и детей,
чтобы легче им шлось, а что нужно - бралось с наскока;
чтобы смел, кто не смеет, и высказался, кто нем.
Чтоб красивейшему из друзей на его войне
кто-то глупый не оцарапал лицо осколком.

_14.12.14

Мониторы нам в темноте освещают лица,
до пяти утра не смыкаем бессонных век.
Ведь пока мы с тобой говорим - начинает виться
между нами нежный, желающий жить побег.

Роза, плющ ядовитый, - пока ещё не известно.
В тонких листьях рисунки прожилок на свет видны.
...Скажет мне пожилой агроном, что его полезно
поливать только кровью. Своей. И ничем иным.

Может, этот вьюнок во сне обовьёт мне шею.
Я и правда не знаю, куда приведёт строка.
Но пока - страшнее, пока мне ещё страшнее,
что он может замёрзнуть
от первого сквозняка.

Для разговора
всегда нам подкинут тему
век и погода,
политик или челнок,
друг и знакомый.
Всё помнят душа и тело,
больше, чем нужно,
больше, чем мне хотелось, -
что не меняет, в сущности,
ничего.

И никаких аргументов -
серьёзных, детских, -
нет, чтоб затих под сердцем
колокола мерный гул,
если ты рядом.
Уже, между прочим, десять.
Больше не верю,
в общем-то, не надеюсь.
Разве что третьим
похвастаться
не могу.

Кто меняет работу, кто разбивает сердца,
кто зимует в своей норе, кто идёт ко дну,
кто уверен, что в голове его -
самодержавный царь.
А мой друг, например, поехал снимать войну.

Он снимает её, как девочку на шоссе,
как супругу в купальнике на скале
над морской волной.
Он находит меня в фейсбуке примерно в семь,
он мне пишет, где он, примерно в ноль.

Говорит - здесь не грохот снарядов пугает, а тишина.
Говорит - здесь белее снег и спокойнее здесь покой.
Говорит - отстранённа и холодна жена,
а война при мне
никогда не была такой.

Он всё пишет и пишет, и треск то ли кастаньет,
то ли рвущихся между строк снарядов
будит в ночи меня.
Я хочу только мира - в моей и в соседней, в любой стране,
и в далёком сердце, не знавшем его ни дня.

Пишет - просто хотел бы,
чтоб кто-нибудь обнял меня, как брат,
чтобы думали обо мне - о хорошем ли, о плохом.

Я смотрю на фото:
улыбка влюблённого, автомат.
До семейной рутины в его истории
далеко.

Этот взгляд тебе говорит:
нет, не все ещё, видно, ножи
в горло брошены. Солнце горит,
мы не вместе - а я ещё жив.

Ещё крутятся жернова,
ещё в кубках пенится яд.
Ты ещё - говорит, - жива.
Посмотри, это я, это я.

Твои руки скрывают дрожь,
свет закатный сходит на нет.

Поскорее меня уничтожь,
или дай это сделать - мне.

Эсмеральда

Вот когда наконец никто тебя не спасёт,
вот когда наконец поймёшь, что не будет проще,
вот когда наконец почти потеряешь всё,
вот тогда ты готов -
выходи танцевать на площадь.

Выходи - будто ты свободен, забыт, прощён,
будто дух твой в извечной дружбе с усталым телом.
Выходи танцевать на площадь - а что ещё,
положа руку на сердце,
здесь и возможно делать?

Площадь солнцем залита, или же в серебре, -
жар в груди твоей времени года сильнее, так что
выходи танцевать - о себе, о таком себе,
коим ты был задуман и создан;
как есть, для танца.

Выходи, позабудь, что было, сомни, рискни
и не вглядывайся в толпу, - вот она! ах, вот он!

Кто за это тебя полюбит, а кто - казнит;
только думать об этом -
совсем не твоя забота.

Как в омут с головой, с моста - вперёд спиной,
как лист перед травой - стоишь передо мной.
Сгорели ли мосты, прочна ль моя броня,
кого боишься ты - себя или меня?
Чего желаешь ты - доказывать родство,
бежать от темноты, к виску приставить ствол?
Мой ангел, сдавший пост, иди скорей домой -
всё в шутку и всерьёз доказано давно.
Иди, давай без жертв, раз есть чего терять,
иди, ведь я уже запомнила тебя -
весь в пепле и в золе, не знающий молитв,
на маленькой Земле придуманный моим.

Это старая сказка, пусть верится смертным с трудом -
как о рыбе и хлебе, -
но принцесса, которую ты допускаешь в свой дом,
превращается в мебель.

Это древняя магия, - вовсе не редкая чушь;
я подобных процессов
избегаю, поскольку я мебелью быть не хочу,
а хочу быть принцессой.

Просто смерти бояться - жить не ходить;
сколько там отмерено нам - Бог весть.

А бессмертие спит на моей груди, -
через час проснётся и будет есть.

Хоть шипеть, точно змеи,
хоть играть в палача, -
я и сама умею
дни напролёт молчать;
я и сама так остро
чувствую каждый раз,
как глядит в меня космос
и не отводит глаз.

Ни спасенья от ада,
ни засыпания бездн, -
обещаний не надо
и не надо чудес;
но укроемся пледом,
раз не греет броня, -
декабрю-людоеду
не отдавай меня.

Ни на что не оглядываясь,
ни о ком не скорбя,
никого не спрашивая, как надо,
отступает вода,
оставляя после себя
умирающих мелких гадов.

Никакой трагедии, в общем -
всему свой срок.
У всего свои циклы в природе,
свои законы.
Я иду босиком
там, где только морской песок
и медуз обсиживают
насекомые.

Жаль, конечно, жаль,
только нет никакой беды;
в этом вовсе не заняты
третьи и злые силы.
Здесь тебя и меня
сбивало волной под дых,
обнимало, качало и уносило.

Где-то всё - для нас.
Где-то море, - вон там, вдали.
Где-то синие волны солёные
солнце гасят.
Я иду одна.
Не пытаюсь вернуть отлив.
И ты тоже, пожалуйста,
не пытайся.

Но с кем здесь играть, где же место, откуда родом,
где клетка для хода, где козырь из рукава,
где клетка - как частный случай моей свободы?
У дома, у дома зелёная где трава?

Кому из-под паранджи рассылать мне взоры?
Где в этой пустыне скрываются миражи?
Куда здесь метать ножи, направлять рессоры,
куда слать ракеты, на что наводить мне жизнь?

Пульсирующая жилка на чьей-то шее,
на голову всем наступающая весна,
на ком-то в метро футболка с принтом мишени...
Подай же мне знак, не оставь меня, дай мне знать.

Где тень, от которой не спрятаться даже в ванной,
кто голоден так же и так же неутомим;
где мой незабвенный,
нетленный, обетованный,
земным притяжением склеенный этот мир?

Придёт и возьмёт за горло, волной накатит
и скрутит - чего ожидали вы, первый дан.
Где крестик на найденной в трюме пиратской карте, -
где карта, где трюм, где корабль, где - океан?

Кто тронет плечо торопливо и крикнет "вода!",
кто чувствует тоже, - как ночи и дни темны,
как давит на плечи железобетонным сводом
свобода -
как частный случай моей тюрьмы.

Может, надо мне к врачу?
Никого я не хочу.
Ни мальчишку, ни девчонку,
ни волчонка, ни ягнёнка,
ни котёнка, ни утёнка,
ни жучка, ни паучка.

Скажет дяденька в трамвае:
- Нет! Такого не бывает!

Скажет тётенька на кассе:
- Это как же Вас колбасит...

В общем, взрослые и дети,
я, простите, не в строю.
И ошейник свой наденьте
на собаку на свою.

И наручники - на вора,
и верёвку - на бушприт!
Мы откроемся не скоро -
наш театр весь тошнит.

Дорогие волки, зайки,
я хочу закрыться в замке,
или даже в автозаке
пусть везут меня туда,
где причудливой мозаики
ваших тушек - ни следа!

Или в чащу, или в рощу,
плыть рекой, лежать на дне...
Это как я стала проще,
шо вы тянетесь ко мне?!

Всё будет прекрасно -
в апреле растает наст
и встанет смолистый запах
в лесах сосновых.
И станет тепло,
и любимые выберут нас,
а если не выберут -
значит, найдутся новые.

Все кончится просто,
нет смысла рубить с плеча, -
как начиналось:
беседой за чашкой чая.
Я только боюсь того,
что буду скучать
(и - знаешь,
я временами уже скучаю) -

по каждой фразе,
которую нечем крыть,
по сладкому этому мороку
и ознобу,
по полному неумению говорить,
по этому отчуждению
ледяному.

По нашей игре,
что стоила свеч и встреч,
по славному принципу
"весело и зловеще";
по жажде твоей
присвоить меня, как вещь, -
и по тому, как приятно
быть этой вещью.

Я буду скучать по всему,
что тает весной -
по всем ледяным скульптурам,
по всем морозным узорам.
И по сквозняку, который
я чувствовала спиной -
тому, от которого ты
укрывался мной;
не будет ни сквозняков, ни меня -
так скоро.

По нежным и беспощадным
твоим рукам -
вернейшему средству,
что делает выносимым
хождение это
по всем девяти кругам.
Мы всё-таки - были.
И мы пережили
зиму.

Кто-то любит нарваться на драку
и выдать сдачи.
У кого-то к филателии
лежит душа.
Он же очень любил
женщин, которые плачут.
Он считал, что его работа -
их утешать.

Он считал, что идёт это каждой
без исключений.
Он считал:
без него мы все пропадём -
всерьёз!

Это, в целом,
почти безобидное увлечение.

У меня для него
было больше всего
слёз.

Всё - как было ещё в начале:
разговорчики двух витрин.
Мы, по сути, с тобой встречались
раза два или, может, три.

А хотелось бы, чтобы каждый -
вынут, выпотрошен и прощён;
чтоб не знать ни тоски, ни жажды...
Нам с тобой повезло ещё;

кто-то вместе - и ежечасно -
все сознательные года, -
но, по сути, и не встречался.
И не встретится
никогда.

(писала блиц, не вписалась в тему :))


А мы с тобой - двое
на необитаемом острове,
единственные выжившие
в кораблекрушении.
Вот формула этой любви -
всё просто, граф Калиостро.
Любимые наши ушли
без надежды на воскрешение.

Любимые бросили нас -
им в воде ледяной
среди глубинных чудовищ
привычнее быть, наверно.
Мы выбрали - жить.
Поэтому ты - со мной;
ты прав - это так восхитительно
закономерно.

Я знаю твои привычки,
ты кормишь меня с ножа.
Все тайны твои болят во мне
зло и остро.

Когда приплывут за нами -
скажи, тебе будет жаль
оставить меня и наш
обитаемый остров?

                                           Кате Гопенко

А ты не хотел - настоящего. Ты хотел
таблетку от боли, снадобье от тоски.
Ты сам пригласил меня в свой укромный скит,
ты сам так легко касался запретных тем.

Ты нет, не хотел - серьёзного. Так, каприз.
Когда твой вечер был холоден, сер и пуст,
ты просто хотел узнать - какова на вкус,
как это - смотреть в глаза мои сверху вниз.

Не кровью, но ты подписался на это сам.
Скользнул в запыленном зеркале твой двойник.
Ты сам так легко под кожу ко мне проник -
к моим персонажам, кинжалам и небесам.

Ты сам пожелал моих снов, моих слов и ласк,
и с целью прогулки - пройтись со мной в самый ад.
Ты не виноват, мой хороший, не виноват, -
ты просто не знал тогда, что такое власть.

Не нужно, не бойся - моих не увидишь слёз;
и поздно увидишь, испуган и поражён,
как руку свою занесёшь надо мной - с ножом.

Прости, но со мной не получится -
не всерьёз.

Так я стою одна у края,
ты - ждёшь, в стакане лёд дробя;
так ты меня не выбираешь,
так выбираю я - тебя.

Так я срываюсь в сон, как в бездну,
так не со мной ты видишь сны;
так между нами всё нечестно,
хотя друг с другом мы честны.

Так я, беседуя за чаем,
переступаю все черты.

Одно сейчас меня печалит, -
что я счастливее,
чем ты.

Саламандра приходит в гости, садится за
стол.
Не надо хозяину дома смотреть в глаза.
Саламандра, как может, гасит в себе азарт.

Саламандра плывёт, задевает его ногой,
так изящно напротив сворачивается - нагой.
Саламандра повсюду носит с собой огонь.

Друг её василиск разливает по чашкам чай.
Каменеет она, со взглядом его встречаясь.
Ей так хочется выманить из него печаль

и спалить дотла.
Тени мечутся по стене.
У неё в груди сотни маленьких кастаньет
всё стучат: "у него в душе тебе места нет".

Может, это и к лучшему - в странных его садах,
в глубине его комнат мерцают - гранит, слюда, -
очертания тех, кто камнем стал навсегда.

Он уложит спать в очаге из своих камней.
Ей приснится, что он ей скажет - "иди ко мне".
Он под утро ей тихо скажет -
"иди ко мне".

1.
И не говори,
что внутри ничего не горит;
не набожна ты,
но воскликнешь не раз - Боже мой.
Смотри, как усердно
он строит тебе лабиринт, -
тебе ведь, наверное,
хочется выйти живой?

Садись на одну из ближайших
конвейерных лент,
езжай в это смело
и время впустую не трать.
Запомни уже:
ты попалась в тот самый момент,
когда захотела - смертельно -
его обыграть.

2.
Конечно же - глупости, игры,
наивный порыв,
и множество дел,
и к полуночи ноют виски.
Но ты не узнаешь,
кем выйдешь из этой игры,
пока не коснёшься уже
чёрно-белой доски.

Ты скоро проверишь,
насколько прочна твоя сталь.
Ты скоро узнаешь -
тебя он хранит или врёт.
Е-2 - Е-4.
Е-2 - Е-4 с моста.
Е-2 - Е-4 за кроликом белым.
Вперёд.

Ты разводишь руками:
"я слишком жадный".
Даже не "прости, я слишком жадный",
и, само собой разумеется,
не "прости".
Ты никогда не просишь прощения -
ты объясняешь.
Стихия не просит прощения,
стихия берёт своё.

И, пока я не приобрела твёрдость,
высоту и другие прекрасные свойства
скалы над морем, -
пусть меня крутит, как щепку,
в этих волнах.

Как написал Блок у себя в дневнике,
узнав о крушении Титаника, -
"слава Богу,
есть ещё океан".

Синий дым застилает мои глаза.
На глазах сбывается жуткий и тайный сон.
Здравствуй, моя очищающая гроза,
я узнала тебя в лицо.

Добрый вечер, атомная война,
выпей чаю, вид инквизиторского огня.
Вдруг только и останется - вспоминать,
как сидишь напротив меня.

Кто, если не того же целого часть,
что, если не приглашение снова на страшный бой.
Научи меня не бояться тебя - сейчас.
Я хочу танцевать с тобой.

Я не знаю, где я - одной ногой,
что это за точка земного шара.
Этой ночью в мой дом приходил огонь;
дом сгорел - пусть нет ни следа пожара.

И теперь я куда-то иду-бреду,
всех пугая дружественным оскалом.
Почему-то мне кажется - я в аду.
В том аду,
которого я искала.

Ну при чем тут эти гендерные роли,
почему тебя всё время что-то гложет?

Он работает лирическим героем.
Он заботится.
Он делает, что может.

За окном твоим - размытие по Гауссу.
Для тебя всё это - целая эпоха.

Не молчит он, а поддерживает паузу.
Он работает.
И, будь честна, - неплохо.

Стенька ты мой Разин, тут пой, не пой -
надоело плыть мне рядом с тобой,
делать вид, что всё хорошо, друг мой.

Не жалею, нет, что была нежна, -
ведь пловец отменный, а не княжна
я теперь. А если тебе нужна, -

сапогов железных - ко мне идти, -
вот тебе три пары, должно хватить.
Сердце разберёт, как меня найти.

Значит, доброй ночи, мой дорогой.
Я проснусь невыспанной и нагой,
но не в этой сказке -
уже в другой.

Вспоминать, задыхаясь от боли;
ты - смог, ты смел,
но не ты меня, - нас тут обоих
ведут во тьме.

Вспоминать на краю этой бездны
и знать спиной:
никуда, никуда не исчезнешь.
Придёшь за мной.

Вспоминать - ты не глиняный голем
и свой пьёшь яд,
потому что ты так же неволен,
как я.
Как я.

Чёрный

он живёт в воронке
в чёрной воронке урагана
как ему там живётся - не знаю
говорит, что вполне уютно
ему нравится, когда пространство
хорошо организовано
если что-то туда попало
ясно, где это искать
ТАМ

иногда он приглашает к себе гостей
например, меня
гости пьют чай и кружатся
кружатся
кружатся

Серый

дар мой, моё наследство, полкоролевства мои, полцарства,
как от тебя отвертеться, как отписаться, как отказаться,
ты мой июльский зной, мой вездесущий, мой неповинный,
наполовину со мной и ещё с кем-то наполовину;
каменная стена - ни суда, ни следствия, ни причины,
серый мой кардинал, никто и не понял, как всё случилось,
думала, что сама, всё сама, по собственному велению,
тихо сходишь с ума, опускаешься медленно на колени;
ты мой июльский зной, ко всему равнодушный, пожароопасный,
видишь - огонь стеной, леса до срока одеты в красное,
а тебя не поймаешь, ты неподсуден, ты неприметен -
тонкое летнее марево, дрожь водной глади, горячий ветер.

Ах, какой у меня внутри барабанный бой,
ах, какая блажь, ах, какая под хвост вожжа.
А тебе не узнать, как легко мне идти с тобой,
и слегка дрожа, и руку твою держа.

Ну и где же он - весь мой шифер и мой базальт,
разум, предпочтённый капустному кочану.
А тебе не узнать, что мне не в чем тебе отказать.
А хотя - почему не узнать, а нипочему.

Добываю свет -
из земли,
из камня,
из дерева,
из металла,
из воды,
из пыли,
из темноты.

Я боюсь ослепнуть,
если вдруг над моим миром
взойдёт
солнце.

У него в холодильнике
обнаружилось шоколадное масло.

Дети восьмидесятых поймут меня.
Если, конечно,
они помнят себя детьми.

Сто лет не ела шоколадного масла.
Оно давно перестало быть деликатесом,
признано вредным и вообще.

Нет-нет, я не буду.
А вот интересно, с чем лучше -
с белым хлебом или с чёрным?

Он посмотрел, как я намазываю
шоколадное масло на хлеб,
и с недоверием поднял бровь:
"Это что?
Таким тонким слоем?!
А смысл?"

"Хорошего понемножку", говорю.
Недоумение выразила и вторая бровь;
в его словаре устойчивых выражений
ничего подобного не было.

Вот. А вы удивляетесь,
почему он.

Ты говоришь мне:
"не люблю",
"не влюблён",
"не любовь".
Часто.
Очень часто.

Могу себе представить, мой хороший,
как давно ты искал женщину,
которую по-настоящему не полюбишь.
Но теперь это в прошлом.
Ведь у тебя есть я.

Итак, ты меня не любишь.
Внимательно. Изощрённо.
Спрашивая - всё ли в порядке,
всё ли было в порядке,
когда мы увидимся снова,
что было не так,
что ты можешь сделать лучше
в нашей с тобой нелюбви.

Ты говоришь - так ты в безопасности.
О да, ты в безопасности.
И я в безопасности.
И мы в безопасности.

Ничего не надо делать лучше,
так сказать, принципиально.
У меня одна только просьба:
не нужно этих признаний
слишком часто.
Я ведь могу привыкнуть,
и уже привыкаю.

И когда однажды я от тебя не услышу
четыре главных слова,
или мне послышится что-то другое
(не дай Бог, конечно),
я подумаю, что всё кончено.

Скорее всего,
тогда всё действительно
будет кончено.

Слушай, пока тебя не увёл от меня конвой,
пока во мне вОда считает до десяти,
не осалив кого-то ещё. Пока мы с тобой
пересекаемся здесь - во времени и в сети.
Пока ещё город утренний глух и нем,
пока, как струна, натянута эта нить.
Слушай, пока распахнута дверь во мне
рядом с сердцем, - нам нужно поговорить.

Слушай, это на взлётной мы полосе,
это секунды колёс отсчитывает мотив;
поезд-самоубийца, в котором мы едем все,
не задаёт вопросов, а только летит, летит.
Верно нам спели - этот поезд в огне,
в общем-то, все мои танцы напрасны тут.
Я в соседнем купе, загляни ко мне, -
и можно смело отправиться в пустоту.

Слушай - стремителен поезд и ночь чиста.
Слушай, пока в углу мерцает моя броня;
да, я косноязычна, но воду не пить с листа, -
лучше приди и сядь напротив меня.
Может, продолжим путь хоть до следующего столба,
времени скажем - хотя бы на время - стой;
вдруг этот мир и жив тем, что летят слова -
рельсы над отступающей пустотой.

Вот я - вся неровный почерк,
вот я - вся программный сбой.
Дух витает там, где хочет,
тело водит за собой.

Я не ангел, я не фея,
от тебя - нэмае тайн;
хоть пишу и не тебе я, -
ты, пожалуйста, читай.

:)

И опасна, и трудна

Ты знаешь, что делаешь, - даже во тьме кромешной.
Ты знаешь лучше других, как быть одному.
Твой ангел-хранитель смеётся и ест черешню.
Твой ангел-хранитель не нужен тебе, конечно, -
но он тебе всё же выдан, а ты - ему.

Не видно, чтоб он обливался кровью и потом,
хотя иногда забывает и пить, и есть.
Твой ангел живёт в интернете; заходишь - вот он!
Порой он мечтает бросить свою работу
(тут Бог ухмыляется - "думаешь, выбор есть?")

Он нимбов не носит и ходит в коротких платьях,
и, в общем, неясно, что делать-то с ним с таким
ни Богу, ни чёрту, ни всей королевской рати,
когда твой хранитель катается по кровати
и пишет неканонические стихи.

Милый горшочек, с меня довольно,
я покидаю пределы ада.
Сколько знамений, небесных молний,
предупреждающих знаков надо,
чтобы очнуться с утра свободной,
чтобы увидеть, как всё условно,
чтобы понять - есть одно "сегодня",
чтобы сказать тебе только слово?

Время идёт, чугунная поступь,
едет и едет тяжёлым танком.
Как всё отбросить и прыгнуть в воздух,
как пригласить мне тебя на танго?
Мир-мракобес распевает гимны,
бьётся в конвульсиях, рвёт снаряды;
здесь я, услышь меня, помоги мне,
встань на минутку со мною рядом.

Сколько ещё надо прыгать с вышек,
петь и резвиться весёлым мимом,
сколько неметь, твоё имя слыша,
прятаться, если проходишь мимо?
Всё равно - верен ли мне мой почерк,
сколько тут штампов, простых словечек.
Да, я боюсь тебя, если хочешь,
но в каждом слове -
иду навстречу.

Каждый жест, ах, любое слово, -
просто вишенка на пирожном.

Как отвыкла я от простого
человеческого "всё сложно"!

***

Исходные данные - те же:
никто не бьётся в агонии,
никто никого не держит,
никто никого не гонит.
Никто не горит, не тонет,
никто не получит неуд.
Никто никому никто, и
никем никому и не был.

Никто никуда не рвётся,
никто не читает лекций,
никто не целует в дёсны
и не вынимает сердце.
Не ряжен никто, не сужен,
а просто слегка контужен.
Никто никому не нужен.
Никто никому не нужен.

***
   
Так на полях и выводишь орнамент из роз,
незабудок и стеков.
Знаешь ведь, знаешь уже: отойдёт твой наркоз -
и залезешь на стенку.

Ангел за правой рукой, а за левой - мясник
с топором наготове.
Боже мой Боже, кому это что объяснит
и кого остановит.

То болтаю без отдыха, то немею - приручаемый ласковый ураган,
Всё, что я хорошо умею - это бить себя по рукам. 
Я бы с радостью впала в детство, если б только выпала хоть разок.
Не звоню я, не убиваю, не прелюбодействую, можно взять с этой полочки пирожок?

Тихо-тихо, слышишь, как перед грозами, - только шум машин, образующий ноту "ре";
Где бы применить-то своё умение виртуозное, - или сделать из этого новый тренд?
Ну не надо таким угрожающим тоном говорить со мной, ты представь, что звонить, если очень хочется, в социуме - табу;
Все сидят перед включенными телефонами и прокусывают губу.

Не остановлюсь перед засухами и ливнями - нужно выполнить только работ соответствующий объём.
Это будет практически Эквилибриум, ах, построим, ах, заживём!
То-то жизнь начнется невероятная, - на минутку представь себе:
Все такие сознательные, удобные и приятные,
и у каждого - шов внушительный на губе.

Вот дом, в котором живёт Герой.

А это - Девица,
которой на месте совсем не сидится,
которая сильно желает пройтиться
к дому,
в котором живёт Герой.

А это - Страдания.
Они пунктуально приходят заранее
в то место, в котором бывает Девица,
которая часто приходит напиться
в дом,
в котором живёт Герой.

А это - Герой.
Он помнит: Девицы - большой геморрой,
и не понимает, что в этом вот здании
Девица нуждается только в Страданиях,
что Странного, в общем, желает Девица
и что не мечтает навек поселиться
в доме,
в котором живёт Герой.

А это вот - Кот.
Он целую жизнь у Героя живёт
и знает, какие бывают девицы, -
он видел не раз и комедию в лицах,
и драму смотрел с интересом, и даже
он Странное видел (но вам не расскажет)
в доме,
в котором живёт Герой.

А я сама пришла в этот сад камней,
а я сама себе выбрала его сети,
и эти сети - по мерке моей, по мне.
А он говорит -
мне, мол, нечем тебе ответить.

А мне уютно гулять у него в камнях
и трогать босой ногой ледяную кромку.
А он всегда говорит, что не любит меня.
Всегда
чересчур отчётливо.
Слишком громко.

Стрелки идут к двадцати одному ноль-ноль.
Тихо играет послевоенный вальс.
Каждый из нас контужен своей войной, -
но не настолько, чтобы не танцевать.

Каждый начитан, наслышан, имеет стиль, -
в этом один от другого не отстаёт.
Как ты умеешь поддерживать и вести, -
опыт из мирной жизни берёт своё.

Каждый исследовал свой болевой порог,
каждый отлично знает - не дремлет враг,
каждый готов за секунду взвести курок,
выдернуть вмиг чеку, если что не так.

Но, пока оркестр не доиграл,
но, пока ещё мы на одной стороне, -
пальцами,
избегая открытых ран,
ты прикасаешься нежно к моей спине.

А ничего не затянется бурой тиной -
главный герой, конечно, собой хорош.
А что ни фраза - Шекспир или Тарантино,
что ни улыбка - в ладони сверкнувший нож.

А отвернешься - переломает ноги,
а отвлечешься - затащит тебя в кровать.
А в глубине души - отвергнутый, одинокий, -
в общем, с бедой, позволяющей убивать.

А, по большому счету, никто не нужен.
А, вы еще не в курсе, что жизнь - не мед?
Мало сюжета, много кишок наружу,
зрителя точно вывернет и проймет.

А обернется в финале открытой раной
вместо девицы, поставившей все на кон.

Девочка, сядь с другой стороны экрана.
И - хорошо бы заранее взять попкорн.

Не я

видела небо нездешнее
(не я танцевала с тобой!),
в лаву входила, как в водную гладь, одна,
в маковом поле дремала, укрытая с головой
мороком;
не касаясь ногами дна,

плавала в полнолуние, раздвигала речной тростник,
к берегу выходила - и у воды
видела тени демонов,
бывала одной из них,
с ними пила сиреневый тонкий дым;

не с тобой танцевала, - парила я над землей,
и - пока ты не снимал мне повязку с глаз -
видела мир,
который был населен
не тобой, не мной и никем из нас,

но кто эту ночь разрезал рентгеном огней,
кто меня вел через этот кромешный лес,
кто толкал меня в бездну и кто ловил меня в ней, -
нет,
не с тобой,
не ты,
не со мной,
не здесь.

Высшая степень эгоизма:
главное - любить самому.
Главное - что ты:
не спишь ночами,
не находишь себе места днем,
двадцать четыре часа в сутки
разбиваешь о стену лоб,
изобретая глубинные бомбы,
сделанные из нежности.

Главное - что я,
что у меня,
что со мной.

А эти - ну что эти.
Вот придумают что-нибудь свое -
можно будет поболтать,
обсудить,
провести сравнительный анализ
за кружкой эспрессо в ближайшей кофейне,
после фильма в ближайшем кинотеатре,
под простынью в ближайшей гостинице.

Приятно, не более того.

Одинокое это дело.

устаешь от вопросов,
которые задают люди -
"у вас отношения?"
"между вами все серьезно?"
"вы были близки или нет?"

кошка и мышь при встрече
неизбежно вступают в тесные отношения
серьезнее не бывает
и если это не близость, то что

прежде чем стану радиоактивным пеплом,
грудой осколков, коробкой цветных деталей
в этой весне, где вдогон соловьиным трелям
тикает таймер,

выйдем на улицу, ветру подставим лица -
перед тем, как проснуться за этим краем;
если свобода в том, чтобы выбрать себе убийцу,
я выбираю.

как под ногами земля вращается быстро,
с каждым чертовым шагом все меньше шансов;
повремени перед тем, как мне в голову выстрелить,
дай отдышаться,

прежде чем молча проводишь меня по плацу,
где за секунду покажут мне все мое детство, -
дай сделать вдох, успокоиться и собраться,

дай наглядеться.

а увидимся - отведи глаза,
шаг прибавив, не говори мне "здравствуй".
время учит меня поливать свой сад,
не смотреть назад, расставаться насмерть.

я привыкла - в космической темноте,
в високосном годе, в пустом трамвае;
оставайся одной из моих потерь,
выносимой, как все, что не убивает.

навещай меня - мотыльком в траве,
ветром в голове, сквозняком под вечер.
если вдруг позову тебя - не поверь,
посчитай, что это фигура речи.

Насте Шакировой ака wolfox

Сходит снег, зеленеть обещают ветки и все меньше грязи на сапоге,
можно серый асфальт расчертить на клетки и скакать по ним на одной ноге.
Для чего иначе ты чистил зубы, для чего проснулся ты поутру?
Пусть хоть кто посчитает тебя безумным, - это важно: придумать себе игру.

Кто-то за ночь мир и отмыл и вытер - он зовет, звенит, начинает счет.
Это важно - взять и из дома выйти, - там наверняка уже кто-то ждет.
У тебя в кармане латунный ключ от неизвестной двери, от всех дверей,
по твоим кроссовкам гуляет лучик, - завяжи шнурки и беги скорей.

Взрослый - значит: врать, обрастать вещами, заниматься делом без радости.
Солнце ярко комнату освещает и пора бежать, ты меня прости;
если станет вдруг и темно, и скучно - просто сделай весело и не ной.
Кто-то ищет любовника, кто-то - мужа.
Я - того, кто будет играть со мной.

....мир вокруг на время померк и замер, это мне водить, это я одна
все кружу с зажмуренными глазами, три-четыре-пять, не моя вина,
если ты заткнул себе уши ватой и нашел болото себе под стать.
Кто не спрятался - я не виновата.
Я иду искать.
Я иду искать.

Остались, похоже, от козлика
рожки да ножки.
Все лица - знакомы,
вся музыка - белый шум.
Брожу я по сказке,
по этой кривой дорожке,
и что-то себе в ней места
не нахожу.

Принцесса я так себе -
нету и жалкой горстки
восторженных ухажеров, -
я больше их не люблю;
я ноги переломаю -
заправски, по-маяковски, -
лирической строчке,
заморскому королю.

Для рыцаря - бестолковый,
лишенный вкуса,
все в толк не возьму -
что поставлено здесь на кон?
Ну сиськи, ну цацки,
ну всяческая рапунцель.
Не вижу беды, чтобы все это
съел дракон.

Дракон из меня никакой -
не то чтобы мне прикольно
давиться доспехами,
кушая свой обед.
Не хочется лезть
в этот сказочный треугольник.
Давайте, я буду в нем
психотерапевт?

Книгочее


Нет, вы ее не знаете.
Все, что писали и пишут
в детских книгах - неправда.
Пустые слухи.
Нет ничего в ней общего
с картинками в ваших книжках, -
там, ледяной дворец,
ледяные слуги.

Да, зимой городок ее
бел по утрам, как сахар,
вьюга не раз под окнами
песни ночные выла.
Мальчика, говорите,
она увезла на санках?
Может быть, в ранней юности
что и было.

Нет, уводить мужчину -
не стала б, определенно.
Может, когда кто и сел
не в свои сани...
Правда, она живет
немного уединенно, -
только олени к ней ездят
по расписанию.

Вряд ли послушает булку,
слезно молящую "Съешь меня!",
не полетит на венике
в виде, к примеру, голом.
Просто она спокойна,
трезва и уравновешенна, -
кажется, это вы, люди,
зовете "холод".

Да, ей идет все белое,
и с оттенками голубого
дружит теснее,
чем с другими цветами.
Да, она мало болтает
и не подпустит к себе любого, -
вечно много работы,
времени не хватает.

Да, ее боль для мира
останется незамеченной,
быстро утонет в делах
первоочередных.

Что вы там говорите
про слово "вечность"?
Может, когда и шутила
над кем-то из подчиненных.

Он был старше, он больше видел и больше знал - и она не сводила с него восхищенных глаз.
Он был лучше всех ее кукол и всех зеркал, он имел в рукаве истории про запас
На все случаи жизни - ее, и своей, и их; он был осведомленнее прочих про рай и ад,
Интереснее всех прочитанных ею книг, звонче всех когда-либо рассказанных ей баллад.

Все она в нем любила: выносливую худобу, взгляд и голос, и на затылке короткий шрам.
Он позвал - и она не стала дразнить судьбу, было просто - вот он позвал - и она пошла;
Так бывает и в мире людей, и в ткани легенд, все закончится хорошо - в этом наша цель,
Ведь любая сказка имеет свой хэппи-энд, - надо только уметь увидеть его в конце.

***

Как ей было неважно, хватало ли им на жизнь, кто он был, - благородный разбойник? мошенник? вор?
Как легко она полюбила ремни, ножи, острый перец и все, похожее на него;
Как они легко оторвались от всех погонь, как родным было не сыскать ее ясным днем,
Как в лесу вдвоем разводили они огонь, выдыхали огонь и сами были огнем.

Как она ему верила, как, - до конца, до дна, как подмигивал он - идем же за мной скорей,
Как однажды она проснулась в ночи одна - только чаща, слепая тьма и глаза зверей,
Обступающих костровище со всех сторон, посолонь обходящих круг тающего тепла, -
И ни скрипа, ни вздоха, ни шороха меж стволов, ни котомки - той, что одна на двоих была.

***

Как нездешний и редкий цветок, расцветал рассвет над вершинами, - а внизу по лесной тропе
Путник шел, и смыкались ветви ему вослед; шел он бодрым шагом и песню тихонько пел.
Был как будто доволен всем, хоть и одинок; не заметил, увлекшись насвистыванием лихим,
Как огромное и мохнатое сбило с ног, как лопатки впечатало в корни, грибы и мхи.

Он открыл глаза и увидел - звериный оскал, и вокруг десятки горящих голодных глаз,
А над ними - в одеждах из хвои, листвы и мха, - как она на него смотрела, - как в первый раз! -
Шрамами, как корнями, исчерченное лицо, долгий волос, бесшумная поступь, иная стать;
Он узнал ее сразу, хоть лучше б это был сон; он узнал ее, хоть и рад бы был не узнать.

Как она рукой подала незаметный знак - первый зверь, не медля, вцепился ему в плечо;
И казалось, что зверь другой - у нее в глазах, что смотрели всегда неотрывно и горячо, -
Разрывал его тело на сотню кровавых лент, разливал на лесном ковре жидкий алый шелк.
Ведь любая из сказок имеет свой хеппи-энд, - нужно только уметь дождаться его, дружок.

Кто сделает, чтоб не было нас трое,
кто сообщит вращенье шестерне
внутри?
Кто наконец перенастроит
тончайшую механику во мне?

Я знаю, для меня найдется мастер,
но кто, и где, а главное - когда?

Он точными движениями пальцев
спокойно переставит провода;
он извлечет из этой оболочки
и свет, и звук, и долгие гудки.

Он наконец тебя во мне прикончит -
одним
прикосновением
руки.

Каждый вечер она ступает за край танцпола -
и в ее волосах просыпается ветер с моря.
Каждый вечер она танцует, танцует соло
для того одного,
кто совсем на нее не смотрит.

Каждый вечер она приводит с собой торнадо,
монотонный упрямый бит ее голос глушит, -
отвернись, говорит, не смотри на меня, не надо;
отвернись, не смотри, говорю, -
и я буду лучшей.

Слушай, юный друг,
пока деда не попустило, -
расскажу тебе сказку про кладбище.
Ну, прости.

За оградой дремлет
нездешним сном Августина,
под соседним крестом
отсыпается Августин.

А к полуночи снова
сон не идет, зараза;
Августина вздыхает,
со лба убирает прядь
и тихонько стучит по кресту
три условных раза:
"Ты не спишь?
Я не разбудила?
Пошли гулять".

"Может, в следующий раз
попробовать утопиться?"
"Ну и где этот их обещанный
Страшный Суд?"
"Как насчет искупаться?"
"Может, закажем пиццу -
кто сказал, что на кладбище пиццу
не привезут?"

"Как он вообще поймал тебя
в свои сети?"
"Что она сказала,
когда ты упал под стол?"
"Хорошо, что у нас
отличается опыт смерти, -
вместе нам будет интересно
еще лет сто".

Августин говорит себе:
ну и как дружить с ней?
Августина все меньше
думает о душе.
Августина не замечала его
при жизни;
после смерти он определенно
похорошел.

Августина почти перестала
мечтать о принце -
юном, свежеубитом,
на черном лихом коне;
прекратила ночными звонками
пугать убийцу
и не троллит бывших любовников
при луне.

И со стороны как будто бы
даже рада...
В чем убита - в сорочке,
фривольной и кружевной, -
Августина бежит туда,
где ее ограда,
странно, ярко и зло
ощущая
себя
живой.

Небо перечеркивает комета,
дома серая башня глядит во тьму.
Там живет хранитель моих секретов;
в тихих сумерках я прихожу к нему.

И, пока он не дремлет, - мои границы
никому не вскрыть, как ни бейся лбом.
У него в шкатулках мое хранится -
чертежи траншей и глубинных бомб,

запасное платье, пароль и имя,
пояс смертницы, выкройка паранджи,
драгоценные камни ночей с другими,
разноцветные фантики слов чужих,
ключ, отмычка и нож...

Ни одной собаке
не призвать на небо мое грозы.
Он надежнее сейфа в швейцарском банке, -
это очень развязывает язык.

Не заметишь, как кончится это лето,
как поднимется ветер, к утру колюч,

как во сне хранитель моих секретов
повернет в моем сердце
холодный ключ.

Тишину дробя стуком рам, завывает ветер.
Я смотрю и смотрю на тебя, - что ты сделаешь с этим?
Не кручу, не верчу, не крушу, не смещаю оси, -
я же просто смотрю,
иногда - задаю вопросы.

Не целую в уста, не зову тебя жарким меццо,
ни кинжала и ни креста - для тебя - у сердца;
не ношу тебе чаю с медом и кофе с ядом, -
никакого другого оружия,
кроме взгляда.

Ни двойного ствола, ни ласковых слов, ни лести, -
я же столп соляной, я скала, я стою на месте;
как мне справиться с тем, что я тебя - просто - вижу?

Почему ты все ближе.
Зачем ты ко мне
все ближе.

Да вы здесь не сможете, -
кремниевый, стальной ли вы.
Ловите попутку, отчаливайте, не жалея.
Заводы по производству слова приостановлены,
конвейер метафор простаивает, ржавея.

Езжайте в свой город, воссоединитесь с близкими,
ступайте направо, налево и к чертовой матери.
В лаборатории смыслов
зарплаты такие низкие, -
уходят даже отчаянные фанатики.

Осядете в мегаполисе ли, в поселке ли,
найдете работу без лишнего геморроя.
В церквях алтари пылятся -
бабули в платках веселеньких
не молятся больше Лирическому Герою.

_{тоже не с пылу с жару стишок, ну и ладно ::)}


Я еще не знаю, чего это будет стоить,
сколько этот костер последних возьмет поленьев, -
я хочу с тобой какую-нибудь историю,
хоть какое-нибудь ролевое распределение.

Вход и выход, поле анкеты и длинный прочерк,
Месяц-Из-Тумана с Ножиком-Из-Кармана;
я хочу с тобой каких-нибудь длинных строчек,
быть мужчиной и женщиной - это ужасно мало.

Чтобы ртуть взлетела в стекле на много делений,
как в сезон охоты с болота взлетает птица.
Я хочу с тобой какое-нибудь преступление -
чтоб потом за него нам вместе не расплатиться.

Так заходят аскеты в лавки восточных пряностей,
так среди беды атеисты поют осанны.
Я хочу от тебя каких-нибудь неприятностей;
я, конечно, готова дать тебе то же самое.

боль проходит в двери смотрит ночами в окна
свои песни воет сквозь тонкие твои стены
эта боль днем и ночью гонит тебя как волка
ледяным свинцовым стремительным входит в тело
одевает в лучшее платье выводит в люди
и уводит потом домой и бьет по лицу в постели
до утра
посмотри на меня ты же это любишь
кто иначе все это терпит

и давно плевать как и что у тебя синеет
бьется на осколки ломается на половинки
эта боль заведомо больше тебя и сильнее
для чего ты костьми ложишься на этом ринге
трепыхаешься под рифленой ее подошвой
она шепчет тебе же нравятся наши танцы
почему ты иначе пытаешься это продлить подольше
почему бы тебе не сдаться

было небо над головой стал огромный поршень
так она опускается медленно тянет вожжи
ты орешь во все горло я не могу так больше
это часть игры уж она-то знает
ты это можешь
и нельзя так больше и темень вокруг и ложь все
но как только отпустит чуть одного боишься
что когда она вдруг уйдет
ты за ней вернешься
и конечно же извинишься

Кто приходит в твой дом, разуваясь неловко, -
бросит вещи у входа, пройдет, озираясь,
заправляя за ухо волнительный локон.
Кто приходит в твой дом, созвонившись заранее,

без формального повода, после работы, -
сядет в кресло твое, поджимая колени,
сразу сделав меня человеком за бортом
чашки чая и банки с вишневым вареньем.

Кто приходит к тебе, в это тихое место,
в это время, в которое осень окрепла, -
чтобы просто согреть, чтобы просто согреться,
чтобы просто сгореть до последнего пепла.

Чтобы просто смотреть - на тебя или фильмы,
говорить, говорить и не наговориться;
чтобы просто уйти, не сказав половины,
и кружить, и парить, как осенние листья.

Чтоб катиться по лестнице яблоком спелым,
замирать на минорной оборванной ноте.
Я посмела, -
я просто слегка не успела.
Кто приходит к тебе,
кто приходит, приходит...

Старенькое, но пусть будет тут :)


Как отпустить тебя - жестом своей руки, -
на неустойчивый этот, шершавый шар,
в эти вот бесконечные сквозняки,
где бесполезен шарф?

Как отпустить вертеться из года в год
в это вот чёртово беличье колесо,
в этот один нескончаемый ледоход,
в этот кошмарный сон?

Как разрешить тебе идти одному
(каждый - один) туда, где война и тьма,
если вопросы "Что это?" и "Почему?!"
я задаю сама?

Скобой железной сердце своё скрепя,
в мир, где ещё никого не смогла спасти -
даже себя, мой любимый, даже себя, -

как тебя отпустить.


28.01.13

Человек каждый день поднимается, как на бой.
Человек каждый день поднимается, как на сцену.
Человек очень занят –
он между собой
и ещё одним человеком возводит стену.

Выше стены Китайской,
Китайской стены длинней.
Птица не перелетит,
не перелезет ящер.
Ласточкиного гнезда не совьют на ней,
и оставят надежду всяческие входящие.

За кирпичом кирпич, за плитой плита.
Без обеда, без ужина и без чая.
Смотри, человек, - я любил тебя так и так,
я вот так, и так, и так тебя не прощаю.

Хоть бы одна бойница, одно окно,
хоть бы свободный вечер -
майский, ветреный и бесценный...
Человек говорит: мне давно уже всё равно.
Мне не больно.
Мне просто нравится строить стены.

А там, на благословенной твоей стороне,
столько прекрасных мест, -
что же ты тянешь вожжи?

Человек стоит, прислонился щекой к стене.
Человек другой никуда не уходит тоже.

Кто друг за другом летит на смазанных лыжах,
кто вместе поёт, танцует и кормит котиков.
А мы, хоть о стену бейся, не станем ближе:
вся наша свобода –
точнее настроить оптику.

Кто бегает вместе по кругу, всегда по кругу,
кто из постели выходит – мужьями, жёнами.
А мы – только наблюдатели друг за другом;
беспомощные, немые,
заворожённые.

Там, где вчера ещё плавило, жгло, кипело -
лёд звенит, свистит в отверстиях ветер.
Выбирайся - из проруби этой, из горки пепла;
поздно делать вид, что ты ничего не заметил.

Можешь ставить рядом "предательство" и "февральский",
в строчку вбивая весь этот дым коромыслом, -
да хотя бы ради аллитераций,
не говоря о том, чтобы ради смысла.

Скользко, но из руки вырываешь руку.
Рвётся, бьётся, корёжится всё, что тонко;
доставая чернила, вчерашнему другу
не проткнуть бы пером барабанную перепонку.

Ну да, вариантов судеб у нас навалом.

Она могла быть женщиной-карнавалом -
то в танец бросаться, то поступь чеканить чинно,
скрываясь за разными масками и мужчинами.

Сражая мир красотой, не берущей пленных,
она могла быть женщиной-гобеленом -
бросать из журналов глянцевых, будто с трона,
нездешние взгляды; смотри на меня, не тронь, мол.

Она могла быть женщиной-мелодрамой -
с причудливой и прекрасной душевной раной,
к которой каждому радостно приложиться;
словесные вальсы, словесное джиу-джитсу.

Но осень пришла, и хлынула горлом осень,
и всё, что ей нужно - удариться трижды оземь
и молнией в лес метнуться, где каждой ночью
он верности учит -
бессонной, горячей, волчьей.

Ещё одна сказка на ночь

о кто придет меня поцеловать
не побоявшись приподнять забрало?
(с) Ксения Щербино


Там, где сплетаются ветви в тугую сетку, в чаще лесной, где есть чего опасаться,
встретить нетрудно Железного Дровосека, - если вы там сумеете оказаться;
там, где ни ветра, ни васильков, ни маков, где человеку жить никакого проку -
циник холодный, рубящий правду-матку, в чаще слепой пробивает себе дорогу.

Даже медведи его стороной обходят, слыша сквозь чащу кровь леденяжий скрежет,
если идёт охота - конец охоте, каждому ясно - такой без ножа зарежет;
вот и идёт он лесом, кусок железа, взглядом одним валя вековые сосны,
добрый десяток верных холодных лезвий в редкий полуденный час отражают солнце.

А по утрам растворяется без остатка - сон вспоминаем, если проснуться рано, -
та, что глядит и глядит на него без страха, не опасаясь приподнимать забрало.
Так и идёт, весь дрожа от птичьего меццо, будто он - в уши вонзаемые рапиры.
Просто он весь целиком состоит из сердца,
просто слишком живой для этого мира.

Смотритель маяка

Его не достать ни шторму и ни цунами,
ни вам, ни прочим.
Никто не слышит, как он говорит с тенями -
и днём, и ночью.

Не видит, как смотрит он океанской бездне
в глаза - как баньши;
как он бредёт по ступеням холодных лестниц
наверх, на башню,

кого обнимает нежно в своём изгнании -
нежнее женщин,
что делает он руками и заклинания
какие шепчет;

как он не один стоит, заливаясь смехом,
там, над волнами.
Не видит, какое бешеное фламенко
танцует пламя,

что день за днём, за ночью ночь происходит
и длит горение.

Вы видите только точку на горизонте -
как направление.

Слушай:
на случай магнитной бури или грозы,
или переезда чьего-нибудь на Ямал, -
а давай придумаем новый, другой язык?
Чтоб никто нас не понимал.

Чтобы наши знаки ни электричеством, ни огнём
не брало.
Чтоб любой шифровальщик зашёл в тупик.
Чтобы мы в полный голос могли говорить на нём
в самый час-пик.

Чтобы мы, как киты со своею собственной частотой,
слыша чистый голос друг друга,
ловя за волной волну,
на своих маршрутах об этом или о том
говорили. Давай же, ну,

я не зря в такой-то нечеловеческий карачун
с проводами вожусь
(защитный костюм, плоскогубцы, грязь).
Я ведь тут не кручу-верчу, запутать хочу, -
я пытаюсь наладить связь.

Осенью кончилось лето, в ночь обернулся день,
землю накрыли невиданные холода.
Двое волков морских плывут в ледяной воде
и огибают огромные глыбы льда.

Первый волк тренирует переворот,
ловит второй течений подводных глубинный ритм.
Волк помоложе смотрит другому в рот,
ежели волк постарше заговорит.

Если устанет один - другой его плавником
(щупальцем, лапой, хоботом ли, хвостом, -
что там вообще бывает у этих морских волков?)
нежно поддержит над глубиной морской.

Волки плывут - ох, каждый из них несыт,
каждый истерзан, каждый любим по гроб;
шкура одна под водой мерцает, как антрацит,
в шкуре второй пробивается серебро.

Так смотри, смотри же, как в первый раз,
если надо, - если себя не жаль.
Так и не своди, если хочешь, глаз;
я не стану ни звать тебя, ни держать.

Так и стой, покуда не занесло
этот мир - пустой облетелый сад.
Так смотри, сколько можешь, через стекло;
видишь, у метели - мои глаза.

Я бы и пришла за тобой сама,
я бы не отдавала тебя другим.
Я на грани, и возле меня - зима.
Посмотри - я рядом.
Беги, беги.

Чтобы знать об этом,
не нужно ехать в Тибет
и в научных журналах читать миллион статей.

Мир - не плоский, нет.
И не держится на тебе.
Это - шар, который вращается
в пустоте.

Мне кажется - когда я переживу
весь белый шум и мёртвую тишину,
твоё молчание, крепкое, как броня,
твоё отсутствие у меня,
гудки в телефонной трубке, пустой вокзал, -
мир будет другим - но будет - в моих глазах.

Мне скажут - мало ли так разбивали морд?
Меня по кускам соберут, отнесут в ремонт
и бросят - "ладно, хватит тебе, не ной"
шурупам, цветным осколкам, что были мной,
которой не протянуть без тебя и дня.
И мастер вздохнёт и примется за меня.

И будет другое лето и год другой,
и будет новый асфальт под твоей ногой,
другая осень, зима другая, весна,
а ты уезжай - будет лучше тебе не знать,

кто после встанет с ледяного стола,
отплёвываясь от пыли и от стекла.

Триллер

Кто-то к солнцу стремглав летит,
кто-то мчит в закат,
кто-то просто уходит от суеты земной.
Я бежала от прошлого.
В кованых сапогах
неотрывно, как тень,
это прошлое шло за мной.
Мерный стук шагов
(я не знала, где явь, где сон),
плети свист за спиной,
обжигающий каждый нерв.
Это прошлое
с нежным юношеским лицом
говорило:
«Не бойся.
Не бойся.
Доверься мне».
Я шептала каждому встреченному –
«укрой!»
Я забыла про сон, 
я не слушала боль в ногах.
Спотыкалась и разбивала колени в кровь.
Побеждала в чужих забегах,
как Форрест Гамп.

Васильковое поле на тысячу вёрст вокруг –
ни души, ни звука, и даже ветер утих.
И стоишь потрясённо, не чуя ни ног, ни рук.
Не смотри на меня –
я не знаю, куда идти.

Осень роняет луч из оконной призмы,
гонит и гонит из мира - внутрь себя.
Намертво в нас запаянные механизмы
недовольно ворочаются, скрипя.

Улицы производят потоки зомби,
ведьмы варят в котле колдовской отвар.
Основная тенденция в этом сезоне -
за спиной завязанные рукава.

И не спрячешься - осень нам всем раздарит
адские яблочки; ты такой не один!
Спи же, не зная, когда и тебя раздавит
главная шестерня у тебя в груди.

Шорох чужих подошв,
в прихожей блестят ключи.
Нас окружает дождь.
Курит он и молчит.
Шёпот чей-то и смех,
шум ледяной воды;
вьётся и вьётся вверх
трубочный дым.

Нас окружает лёд -
ледяная стена, скала!
Капли сбивают влёт
тени ветвей со стекла.
Нас окружает, льёт,
лампа тонет в дыму;
чья-то лодка идёт
мимо, во тьму.

Видит ли капитан
цель - во сне, наяву?
Видит он - или так,
держится на плаву,
слушает гром и звон,
смотрит, как крутит, ломает, льёт?
На ладони его -
сердце моё.

Искала тепла, понимания и похвал,
крутилась вечно, как белочка в колесе.
И каждый её потихонечку убивал,
а кто-то - так даже сразу и насовсем.

И каждый её так отчаянно веселил,
и каждый сильнее раскручивал колесо.

Один говорил: да ну, ты не соль земли,
а так, украшение жизни - для тех, кто соль.

Другой ни разу не называл своей
и на людях делал вид, что он конь в пальто.
А третий просто выкручивал руки ей
за то, что она, мол, фея, а он - никто.

Четвёртый к ней не приблизился ни на шаг,
досадовал пятый - "будешь плохая мать".
Шестой рассуждал:
нет, слишком уж хороша,
не я - значит, будет она меня убивать.

***

У них за окном - веток тонкие кружева
дрожат, и гуляют коты, и звенит трамвай.

Он любит.
И хочет, чтобы она - жила.
Она говорит: убивай меня, убивай.

Хотя бы слегка, иногда, в выходную ночь.
Хотя бы вот так, не взаправду, не наяву.

Когда у меня на горле холодный нож,
я только тогда и чувствую,
что живу.

От первого, от первого разряда,
без подготовки, сразу и мгновенно.
Заходит, стул берёт, садится рядом -
и сразу, сразу попадает в вену.
И с этих пор - хоть бейся лбом о стену,
хоть вылезай из собственного тела;
"своя!" - орут защитные системы,
и с этим ничего нельзя поделать.

Она, как ты, была упряма с детства.
Она, как ты, одна во тьме кромешной.
Она, как ты, вся сделана из сердца -
но, как броня, на ней сидит одежда.
Всё ищет испытание по силам,
всё мучает блокнот до поздней ночи.
А если надо -
скажет вам "спасибо".
И выйдет вон.
И сделает, как хочет.

За ней ты бы пошла в огонь и в воду,
на Северный или на Южный полюс.
Ты смутно хочешь плюнуть на работу
и к чёрту разорвать билет на поезд;
кормить её по жизни шоколадом
и защищать - в её-то хрупком теле.

Но думаешь:
вы встретились, и ладно.
Чего ещё желать,
ну, в самом деле.

И не слышит ни одного прописного довода;
слишком долго им очарована-околдована, –
без него и не помнит, кто она.

От неё теперь толку, как от повешенной.
В собственном подъезде теперь – лабиринты Эшера;
не найдёшь дверей, не встретишь его.

Ладно просто б ушёл по весенним лужам – но
он с работы приходит домой, он приходит к ужину,
и неясно, кой чёрт здесь нужен ему,

и неясно, сколько бродить – годы, дни ли, месяцы ли, –
бесконечными четырёхмерными лестницами,
на которых двое
не могут встретиться.

Но – говорит, – пока я живой, не помер,
не забывай мой адрес,
храни мой номер.
Не плюй в колодец, не рви, – не зубная нить.
Вдруг тебе захочется позвонить.

Мало ли происходит в мире чудес!
Вдруг ты будешь ехать в багажнике в Химкинский лес,
будешь связана плохо и сможешь достать телефон,
скажешь себе:
«Ах, почему бы не он?»

Девочка, даже не думай стирать мой номер.
Вдруг ты будешь в дурдоме.
Или в детдоме!
Ладно,
хочешь валить – так уже вали;
если надо – достану из-под земли.

«Дорогой мечтатель, иди ты к чёрту.
Я к тебе не приду – ни живой, ни мёртвой.
Я твою заботу видела где-то.
Скорее всего, в гробу.
Тоже мне, спасатели Малибу».

***

Звонок заливается.
Продирает глаза, зевая.
Беглый взгляд, – аптечка на месте.
Идёт, открывает.

Два ножевых. По-видимому, свои.
Непонятно, как на ногах стоит.

Ровно полдень –
льётся из окон покой и звон колоколен.
Улыбается криво: видали и не такое.

«Что мы скуксились?
Подумаешь, новый шрам!
Ну, заходи, раз пришла».

Запах смолы,
шёпот ветра в густой траве.
Место, пока ещё не закатанное в асфальт.

Знаешь,
на самом деле я человек.
Извини, что забыла тебе сказать.

Ходишь потерянно,
путаешь верх и низ, -
чёрт бы с ним.
Может, это во мне последний живой росток.
Может, последний нежный зелёный лист
между листов железных
пробиться смог.

Пусть от меня всё это оставит треть.

Рыжая чёлка, закатанные рукава.
Плакать,
смеяться,
так на тебя смотреть.
Право живых.
Мы знаем свои права.

Проста история, в целом, как в мае зелень,
такое дело:
он выбил у неё из-под ног землю -
она взлетела.

Она говорила с северными ветрами
на их наречии;
была на грани, после была за гранью
за человечьей.

Она ждала его, готовила ужин, -
но в урагане
кружила, там, где больше никто не нужен,
где под ногами

земли не надо, не надо, не надо больше.
Вот птичий гомон.
Вот дом, где жили. Вот городская площадь.
Вот город. Город.

Вот вся великолепная и большая
земля - до края.
Вот белые кучевые, вот синий шарик.
Он улетает.

Нравится - рой траншеи, меняй замки.
Хочешь - шпионь: "что Вы делали прошлым летом?"
Не поддержу, прости; мне-то не с руки,
я с тобой не носила бронежилета.

Хочешь - в окопах отсиживайся один,
хочешь - стреляй в упор, вот сюда, где бусы.
С пары шагов мне сделай дыру в груди,
после сумев
от нежности
не рехнуться.

Я могу представить розового слона,
парящего над цветами в весёлом мае.
Я могу представить (легко), как моя страна
в страсти к порядку опередила Германию.
Вообразить нетрудно,
что было бы, если б Ной
брал каждой твари к себе, например, по трое.
А вот кого-то представить рядом со мной -
нет, не могу.
Кроме.

Я вижу, скажем, как началась война;
все побросали дружно
то, что казалось важным.
Или как я живу одна –
в эцихе, скажем.
Маленьком и бумажном.
Как я рисую на стенах – вот был ты мой,
вот мы жили, как будто никогда ничего не кончится.
А вот представить кого-то рядом с собой –
нет.
Спасибо.
Не хочется.

Я могу совсем перестать говорить с людьми
(если будет полезно для стихов или прозы).
Я могу представить, как этот большой и красивый мир
весь
за единый миг
взлетает на воздух.
И себя представить, стриженую под ноль
(голый затылок и беззащитная шея),
Но никого не вижу рядом со мной,
кроме как.
Не хватает воображения.

Знаешь, как я хотела
летать в небе, лежать на дне? –
а жизнь при этом (ты знаешь) писала одной левой.
Знаешь, как я просила у неба небесных его камней
там, где другие – хлеба?
Хочешь – рукой махни, всё сведи на ноль,
выкинь в чулан дальний, засыпь дустом.
Слово твоё –
и свято место рядом со мной
будет отныне
пусто.

_{*ну да, разучилась я давать текстам названия, за давностью*}


Он пришёл за тобой, и теперь не ной,
и не спрашивай - кто, мол, откуда здесь.
Он пришёл не с миром и не с войной,
не любить тебя нежно такой, как есть,
не кататься к морю, не вить гнездо -
в глубине тебя отыскать тайник.
Он пришёл за тобой - так иди, не стой,
это твой отчаянный проводник.

Он не станет тратить себя на лесть,
реверансы, манеры и прочий хлам.
Он пришёл показать тебе, кто ты есть -
чтобы ты не пряталась по углам,
чтобы в сердце кинжалом вошла весна
и засела по самую рукоять.
А зачем ему это - кто может знать;
он пришёл, сумеешь ли устоять?

Он посмотрит из-под прикрытых век,
улыбнётся - вот, мол, моя рука.
Ты куда-то полезешь за ним наверх
по звенящим лестницам в облака.
Рядом с ним задача твоя проста,
рядом с ним открываются все пути.
Скажет "прыгай" - прыгнешь за ним с моста;
но он так в тебя верит,
что ты взлетишь.

ходишь, готовишь еду, стираешь пелёнки,
работаешь, чистишь зубы и моешь руки, -
а у тебя в голове проявляются киноплёнки,
бешеные вращаются шестерёнки,
огненные колёса, звенящие мясорубки.

ты перед выходом чистишь себе ботинки,
а у тебя в голове - мерцающие реторты,
сверкающие кинжалы в ожидании поединков;
там на стенки прибиты такие картинки,
такие портреты, такие лютые натюрморты.

ты говоришь, ты шепчешь какие-то мантры -
надо же общаться как-нибудь и с людьми-то,
пока у тебя в голове кувыркаются саламандры
с энтузиазмом котов в середине марта,
пока сквозь тебя прорастают побеги мирта.

Если долго читать одного и того же автора,
если долго считать: он практически идеален, -
можно проснуться однажды
в мыслях "что же готовить ему на завтрак?!"
и пойти собирать по дому одежды своей детали.

Это ладно ещё, если человеком -
не крокодилом космическим,
каких на четыре галактики, скажем, трое.

Я хочу сказать:
если в качество перерастёт количество,
ты рискуешь проснуться одним
из его героев.

когда наконец совсем перестану ждать
от тебя чего-то, махать в темноте руками, -
я стану скалой над морем,
                           шершавой, что твой наждак,
спокойной, поскольку камень.

вместо голоса будет ровный подземный гул,
недоступный простому слуху земного рода,
и ты, не узнав меня, сядешь на берегу,
сбивая пепел на ровную воду.

мне будет не до тебя -
                      я стану едина с земной корой,
меня облетать будут птицы и обходить звери;

но пока я живая, во мне настоящая кровь, -
вот,
можешь проверить.

мы с тобой инородны ты пепел я ил со дна
да я глубоководна да кровь моя холодна
здесь не слышен ни вздох ни выкрик только движение тел
эти глаза привыкли к немыслимой темноте

не становись возле меня знать тебе не след
что для меня воздух и что для меня свет
я говорю «до завтра» и уплываю спать
а что у меня на завтрак лучше тебе не знать

что говоришь про храбрость и какую-то власть
в жизни бы не жила здесь если б не родилась
послушай о чём толкую
тебе-то зачем ко дну
зачем тебе на такую
дикую
глубину

Это мир, который вчера был пуст,
а сегодня обрёл фактуру, и цвет, и вкус.
Мир, где каждый из вас двоих всё равно умрёт,
мир, в котором ты лист на ветру - и тот набирает силу;
но, пока ты - не видишь, он - видит на шаг вперёд, -
это переносимо.

Только вчера мечтала о парусах,
а теперь мечтаешь о том, чтобы здесь остаться -
в этом горячечном, в этом нездешнем танце,
в оглушительной этой музыке, в крупной дрожи.
Кто вам сказал - любовь исключает страх?
Это бывает одно и то же.

Так и идёшь - шаг в шаг, тишину дробя,
так ведёт он тебя, так ведёт от него тебя;
вот ты и плавишься под красивой его рукой,
делающей поворот так легко и дерзко.

Это мир, который запомнит тебя такой -
падающей в поддержки.

Не бывает

Не бывает, знаю сама, не бывает такого,
не бывает такого города, сколько бы ни кричала, –
как не бывает ангелов, и драконов,
и дорог из желтого кирпича.

Просто не может быть места на карте мира,
где для нас найдётся какой бы то ни было дом,
в нём – какая бы то ни была – квартира.
Не бывает таких городов.

Где уже запаслись и специями, и солью,
и запас свечей – полугодовой;
полбутылки виски на полке, шпага на антресолях, –
только ждут, когда мы поссоримся с головой.

Где на улицах – сплошь незнакомые лица,
где гуляют коты всех оттенков – с апреля до октября;
где мне больше уже ни один не сумеет сниться,
кроме тебя.

Нет, не ходят несуществующие трамваи
в город, который стал мне всего дороже.

И таких, как ты, естественно, не бывает.
И таких, как я, не бывает тоже.

Ночью осенней сердце не держит ритм,
ветер-виолончель прогоняет сон.
Кровь моя, обещала с тобой говорить,
но выходит только молчание или стон.
В этом городе, придуманном кем-то из
демиургов беспечных, в этих ночах и днях,
приютивших нас без вопросов и прочих виз,
ты живёшь - и не знаешь, что делаешь для меня.
Нет, ты не знаешь, что делаешь для меня.

Мне бы выбрать уже какой-то другой сюжет:
силы света, видишь ли, силы тьмы,
главный злодей, пара невинных жертв,
все поженились в конце, и при чём тут мы?
Но, глядя в чугунное небо над головой
или в странные орнаменты на корнях -
вижу повсюду, везде говорю с тобой,
и не знаешь ты, что делаешь для меня.
Так и не знаешь, что делаешь для меня.

Вряд ли я стала терпимей или добрей;
может, это зависимость, может, это болезнь –
я сдаю тебе все ключи от своих дверей,
все отмычки и коды от сейфов, какие есть.
Кто бы в мой огород ни кидал камней –
только цветы распускаются на камнях;
ты выходишь из кухни и прямо идёшь ко мне,
и не знаешь, что делаешь для меня.

До сих пор не знаешь, что делаешь для меня.

Если искала такого – вот он, извольте.
Если ждала такого – ответь сполна.

Мой человек приходит домой на взводе;
прут раскалённый, натянутая струна.

Мой человек не темнит и не ставит сети,
не напускает тумана, не бьёт вожжой.
Мой человек видит мир в чёрно-белом цвете –
«решка-орёл», «чёт-нечет» и «свой-чужой».

С ним не проходят игры по низкой планке –
эту мечту можно сразу похоронить.
Он игнорирует шпильки мои, булавки,
женские штучки слетают с его брони.

Мой человек не читает мне долгих лекций –
в нём сегодня не ветер, а ураган.
Хочется грудь раскроить и выдернуть сердце,
выдернуть сердце и бросить к его ногам, –
только сидишь, прикованная к дивану,
и не умеешь высказать ничего.

Мой человек говорит: мол, я деревянный.
Я никого не встречала живей, чем он.

Что такого ты можешь ей рассказать?
О каких таких одиночествах или безднах,
где она ещё не была – без тебя, с тобой?
Про какую такую боль?
Про коленки, разбитые об асфальт?
Про женитьбу? – да,
ей будет немыслимо интересно.

Для чего ей твой список радостей и утрат,
«как я провёл осень, зиму, весну и лето»;
засушенные цветы, прошлогодний лёд?
Как ты помнишь:
вы звали друг друга «сестра» и «брат», –
и как комом в горле внезапно порой встаёт
жажда.
Чего не знает она об этом?

Что ей нового скажет фирменный твой сарказм,
или нежность твоя,
которой есть лучшее применение?
Да, она до сих пор с тобой говорит во сне, –
только наяву сбежит после пары фраз
о понимании, памяти и родстве
(лучше, и правда, про ссадины на коленях).

Просто и дальше строй без неё свой рай;
если снова начнёт покалывать что-то слева,
отвлекись. Обними жену, –
не ходи в этот лес густой, в заповедный край,
не нарушай бесценную тишину,
эту столетнюю, священную тишину,
на весь город орущую,
как сирена.

Говорит себе: «Ну чего тебе это стоит?
Персонажи какие вокруг –
характеры, стать, фактура!
Вон сюжетов в воздухе сколько, какие истории, –
просто тупо садись и делай литературу».

Говорит себе: «Не ленись, если вяжешь лыко,
раз у лодки твоей пока не заметно крена».

Только дома – ужин и чай, кальян и его улыбка,
и свечи, поскольку проводка перегорела.

«Только ждёт тебя тот,
кто как книгу тебя листает,
кто и сам – рассказчик с огромным стажем.
Кто в тебя поверил – со всеми твоими тайнами, –
и кто сам тебя и придумает, и расскажет».

И идёт (нет – уже бежит) домой, поминутно
оглядываясь от страха,
зажмуриваясь от света.

«Слушай,
тебя никто не убьёт наутро.

Ты теперь вообще
бессмертна».

Она была девушкой юной
И даже немного фатальной.
Ей нравился ром, чёрный юмор,
Конфеты и старец брутальный.

Ей нравился старец брутальный –
Она была так инфантильна!
Он влёк её сильно – ментально,
Духовно и даже тактильно.

Но старец походкою лунной
Бежал от подобных явлений.
Она перестала быть юной
(Ну, стала значительно менее),

Когда они очень банально
Столкнулись однажды (губами).
Ей было совсем инфернально,
Всё было в полнейшем тумане,

Но старец не стал с нею спорить,
А просто влюбился – мгновенно:
«Я жизнь не хотел Вам испортить, –
Теперь уже можно, наверно».

а в первый раз он говорил с утра,
пока мы электрички дожидались,
что это всё как в школе, в пятом классе,
когда весь класс он затащил в киношку,
сорвав урок. конечно, был скандал.

в вагоне на плече пыталась спать,
понятно, ничего не получалось,
сидела и боялась шевелиться
и думала: ну вот зачем он это -
зачем так нежно дышит мне в висок

теперь, конечно, верится с трудом;
да, где-то есть доска, журнал, уроки,
прохлада гулких школьных коридоров,
учитель ходит злой по кабинету, -

но вот кино не думает кончаться,
не думает, не думает совсем.

Дёрнуть к морю,
затеряться в каких-нибудь сонных рощах,
вдумчиво выбирать на рынке вишни и виноград.
Это легко и просто, намного проще, чем
кажется нам в метро каждый день с утра.

Лёгкие платья, сандалии и браслеты;
отменить и тяжёлый взгляд, и чеканный шаг.
Просто уехать – немного поближе к лету;
встретить его на перроне,
обняться и не дышать.

Как мы зависимы – и друг от друга, и метео-,
между нами такие волны, такие сны,
птицы такие, такой океанский ветер, –
если даже совсем никуда не уедем,
всё это будет рядом,
пока есть мы.

Два марсианина
с радужными надкрыльями
всюду искали своих, как воды в пустыне.
Два марсианина
так отчаянно мимикрировали,
что чуть-чуть друг друга не пропустили.

Думали, что больны, вызывали лекарей,
наблюдали повадки людей –
в метро их тысячи.

После первого же полёта они уехали,
сняли комнату за Мытищами
и устроили там конкретный локальный странный
Марс – с его невиданными растениями,
пылевыми бурями, розовыми туманами
и почти незаметными
силами тяготения.

И под вечер, особенно если погода лётная,
в сумерках, чтоб не смущать человеческий разум,
два марсианина бродят по небу – лёгкие,
легче людей
в два с половиной раза.

Его имущество – старая скрипка и тёплый плед, –
чтоб мог заснуть в произвольном месте любой страны.
А лучше всего он играет на тонущем корабле,
и знает это,
как знает четыре свои струны.

И музыка то струится шёлком, то бьёт как кнут,
лишает воли, уводит от пошлых земных забот.
Но тот, кто знаком с ним дольше пяти минут,
увидев его на борту,
не взойдёт на борт.

Хочется заарканить его строкой,
сделать зверушкой, ласковой и ручной,
в клетке держать, подбрасывая сырку.
Чует подвох - убегает как молоко,
утекает меж пальцев холодной водой речной,
если вдруг зазываешь его в строку.

Тянет упаковать, например, в сонет -
чтобы владеть, показывать; дескать, вон,
редкий цветок на склоне горы сорвал!
А оно просто ставит тебя к стене
и прошивает очередью - всего, -

счастье,
неконвертируемое в слова.

Если что, мой хороший – это нас не убьёт,
и тем более ничего не случится с миром.
Если что – в аптечке найдутся бинты и йод.
Мы в Москве, не в лучших традициях драм Шекспира.

Не сдадимся унынию – это не лучший грех,
и безумие нас теперь не возьмёт без боя.
Мы же лёгкие люди, мы тени, мы – не из тех,
кто сломается даже под самой большой любовью.

Просто каждый сольётся в вагоне метро с толпой,
просто каждый возьмёт билет на другом вокзале.
Одного из слепых перестанет вести слепой
(а зато мы отлично слышим и осязаем).

Мы очнёмся, мы смажем полозья своих саней
и укатим туда, куда нам укажет разум.

Если что – это просто сделает нас сильней.
Только лучше б оно нас убило,
на месте, сразу.

Мальчик-зима

А вроде бы между вами и нет родства,
и нет ей места
в твоём бесконечном холоде, –
но, мальчик-зима, она за тобой приходит.
Приходит;
не то чтобы ты её сильно звал,

но вот её ключ поворачивается в замке –
и птицы летят с руки, и садятся тебе на плечи,
и крылья щекочут шею, 
и сразу светлей и легче
становится с ней в одноместном твоём мирке.

Ты всё понимаешь:
нет, не твой это стиль –
писать и звонить, и ждать хоть кого-то к ужину.
Попробуй пойми, для чего тебе это нужно,
попробуй себе объясни –
зачем ты её впустил,

зачем заслоняют листья белую даль,
зачем она настаёт – ведь себе дороже;

зачем глаза закрывает,
когда по горячей коже
скользит от ключиц неуклонно
кусочек льда.

Да, я возьму тебя на руки, но сперва –
открывай свой ротик, учись говорить слова;
что тебе нужно? Это же очень просто.
Я понимаю, я старше, мне больше лет.
Маленьким девочкам пуще пряников и конфет
нужно хорошее руководство.

Маленьким девочкам надо, чтоб их вели
за руку – в комнату страха или на край земли.
Маленькой девочке нравится быть ведомой
долгими лабиринтами из стеллажей и строк;
странное вызывает у них восторг,
в страшной сказке они наконец-то дома.

Я понимаю – я старше и я умней, –
девочке просто надо, чтобы играли с ней.
Верь же мне до конца – это очень просто!
Твой Питер Пэн, твой Кэрролл и все дела.
Хочешь увидеть место, где ты ещё не была?
Значит, закрой глаза
и держись за воздух.

Про домашний уют

Он, приходя, выпускает в неё напалм –
прямо с порога её обрывает танец:
«Знаешь, я в этом городе, думаю, не останусь».
«Знаешь, я с ней полгода, наверно, спал».

«Знаешь, наверно, не надо тебе со мной».
«Знаешь, конечно, чай и домашний уют – приятно…»
До плинтусов в невидимых красных пятнах
кухонная стена за её спиной.

А она всё сидит, будто бы цела,
улыбается – как выжимает под штангой двести:
«Знаю – ты не из тех, кто сидит на месте»,
только пальцы вцепляются в край стола.

Но однажды приходит неузнаваем, в глазах вода:
«Я тут книгу твою почитал немного
и наткнулся на список вещей в дорогу,
прошлого года. Не знаю пока, куда.

Но далеко – на Алтай, или там в Сибирь.
Выбросил - я-то знаю, как обращаться с прошлым.
Список хороший… я тут подумал – может,
будешь мне больше рассказывать о себе?»

Как вариант

Когда я окончательно устану,
когда я окончательно опомнюсь –
я встану и уеду всем составом
куда-нибудь на севернейший полюс,
где ледяные древние просторы,
бесчеловечно холодно и люто
и нет хороших мальчиков, которых
беречь я не умею абсолютно.

А может быть, я сделаюсь монашкой;
займусь простыми, честными трудами,
заброшу идиотские замашки,
положенные благородной даме,
и стану далека душой и телом
от этих терпеливых и красивых,
и любящих меня – как я хотела,
и это-то всего невыносимей.

Под небом цвета выцветшей извёстки,
как сонные туристы едут к морю,
уеду я в посёлок Белоозёрский
и стану петь в церковном местном хоре,
и жить одна, – не стану вить я гнёзда,
и это никому не выйдет боком.
Я буду петь.

И небо содрогнётся,
когда направлю я любовь
на Бога.

Natural Born Lovers

Просто кто-то выжал по полной газ
и исчез, на ветер подняв листву. Я
снова слышу, – кто-то не верит в нас.
И во что тут верить?
Мы существуем.

Мы не будем прятаться в каземат,
потому что вместе – неуязвимы.
Мы настали, как настаёт зима;
много ли добьёшься, ругая зиму?

Стоит ли расстреливать первый снег?
Он кружит, он падает вам на плечи!
Всё равно мы кончимся по весне –
просто потому, что ничто не вечно.

Но пока мы рядом. Мы прямо здесь.
Мы растём стремительнее посевов.
Мы настали, видите? Как п****ц.
Абсолютный.
Полный.
И сразу всем вам.

Раны мои украшают тебя, мой свет.
Каждое слово твоё стало больше весить.
Ты повзрослел за два месяца лет на десять -
страшно с тобой ходить по одной Москве.

Знаем давно: каждый пряник скрывает кнут.
Палки в колёса не ставишь, но целишь в оси.
Ты для меня без пяти минут смертоносен;
нет, я не буду ждать эти пять минут,

посади меня на автобус, всего делов,
что нам с того - я всё помню, ты помнишь тоже.
Дай мне самой, самой себя уничтожить,
и не смотри на прощание через стекло.

Так иди один.
Пусть бросает в холод и в жар, –
привыкай дышать свободно, пока не взяли.
Так умей говорить, чтобы каждый немел, дрожал.
Откажись от рабства – носи в рукаве кинжал;
защищать тебя больше некому, –
нет хозяев.

Так иди один.
Никого ни о чём не проси.
Стань гурманом – или отшельником и аскетом
(что одно, на деле).
Иди, сколько хватит сил.
Хлеб железный съешь,
сапоги чугунные износи.

Вот тогда будет шанс на встречу
хотя бы с кем-то.

Осень яростна, как берсерк,
и нежнее, чем пара сов.
Ты уводишь меня у всех.
Только ветер и скрип рессор –
мы уехали. Нас нема.
Приближаемся к январю.
Наступающая зима
будет жаркой.
Я говорю.

Я хочу, чтоб вы славно жили в своих домах,
и смеялись, и зла не видели – днём с огнём.

Эта штука в руках называется "автомат".
Осторожнее говорите со мной
о нём.

Вынь из ладони ногти, ослабь нажим,
встань наконец уверенно
в полный рост.
Ничего-ничего, это просто другой режим;
сердце твоё работает на износ.
Нет, не гадать,
вместе вы или врозь;
выдох и вдох, и тут же идти к нему -
как, разбивая лоб, на нерест идёт лосось,
как идут апостолы - к Самому,
берегом ли, водой, по траве, золе,
как водолаз - не касаясь ногами дна.
Так уходит корабль к иной земле -
даже не зная ещё, какова она,
есть ли - она…
По самой прямой из трасс.
Губ его память - в висках, у корней волос.
Он тебя ждёт.
Никому тебя не отдаст.
Сердце твоё работает
на износ.

Настоящее продолженное

Трудно верить - всё происходит на самом деле.
Трудно жить в том же доме,
расхаживать в том же теле
(впрочем, тело оставьте, пожалуйста).
Столбик ртутный
заполняет стеклянную колбу до края.
Трудно -

объяснить хоть кому-то, что это не ты,
не нужно
(если б то, что внутри, могли прочитать снаружи!)
Рвутся самые прочные связи, стальные нити.
Повторять: вы ошиблись номером.
Не звоните.

Это просто случайно рассыпался паззл, задетый
невозможно красивой рукой.
Это просто, это -
два примера на вычитание и сложение.
Это просто начало
истории с продолжением.

И, понятно, мы притязательны, но просты,
и безмерно самодовольны, как львы в саванне;
мы же странники оба – искатели красоты,
и друзья темноты, и охотники за словами.

И, конечно, кругом октябрь, темно в Москве,
но по пальцам бегут серебряные разряды, –
мы алхимики, воздух легко превращаем в свет;
всем светлей, но слегка задыхаются те, кто рядом.

И, наверно, в миру было встретиться нам пора –
посидеть-поболтать, как самим себе тянем жилы;
мы работники оба – пера, да и топора,
эту встречу, в общем, давно уже заслужили.

И, как только обрежут парки тугую нить, –
и тебя, и меня накажут по высшей мере:
мы обманщики оба, что уж тут говорить.

Так давай же обманем друг друга.
Как мы умеем.

как же это глупо, как это глупо –
изучать годами следы под лупой
(что там между рёбер стучится глухо, –
это всё за скобки, за кадр, за такт),
наводить лорнет, наблюдать повадки,
обводить простым, оставлять закладки,
чтобы чинно-мирно и взятки гладки,
чтобы не при чём, чтобы просто так

обходить друг друга по дугам в танце,
каждым па, движением, реверансом
охранять как цербер своё пространство,
щеголяя целостностью брони,
толковать чего-то об ювенале,
после там чего-то поставить vale –
чтоб однажды просто столкнуться лбами,
бестолково сумочку уронив.

чтоб однажды раз – и до неба искры,
чтоб на ровном месте дым коромыслом;
никаких причин, никакого смысла –
только краткий список возможных жертв.
эй, держите курс, не сушите вёсла –
здесь на тыщу вёрст никакого плёса;
никаких гарантий, что обойдётся,
хоть по факту не обошлось – уже.

Осенние источники света

Эта осень – и свет и темень, и смех и грех –
заставляет сердце раскалывать как орех;
это всё до предела, всё до конца, до дна,
это ты, это – вот она я тебе, вот она.
По бордюрам, как по канатам, не так, не там
я несу свою нежность, тяжёлую, как плита –
мимо женщин, мужчин, детей, мимо пар, не-пар,
тонкой девочкой на пуантах – в осенний парк.

Это небо на части делят столбы стволов
венценосные, истекающие смолой;
запах жертвенной крови и листьев сведёт с ума,
нас не смогут спасти, не успеет настать зима,
нас вообще не найдут в бесконечных тенях, тенях –
только так мы спасёмся, друг друга не потеряв,
только так, перед Ним упав в ледяной пыли,
говорить будем вправе
«мы делали, что могли».

_{*спасибо Аксолотлю за вдохновение*}


Всё равно ведь буду рядом; через труп
(чей – неважно) или так, – вот-вот узнаем.
Раз ты каменный – при встрече как сестру
обнимай меня, не бойся: я стальная.

В этом холоде ничто не чересчур,
камни с косами всегда сходились близко.
Всё равно ведь ты зовёшь – и я лечу,
и лечу быстрей метательного диска.

Я уж как-нибудь управлюсь с личной тьмой,
я уж как-нибудь окончу личный ГИТИС.

...И стою, и понимаю:
этот – мой,
это – мой точильный камень.

Берегитесь.

На прочность

У него в арсенале – сто тысяч баек и умных лекций,
неисчислимое множество комбинаций,
под два метра самоиронии, есть чем хвастать.
Он ей, сразу видно, в отцы годится,
только вот досада – с ним интересно.

Он встречает её в метро в восемнадцать тридцать,
ей бы надо бояться – она смеётся.
Он берёт её за руку, будто ведёт над бездной;
за секунду ей делается семнадцать,
потом тринадцать.

То ли опыт возьмёт своё, то ли юношеские амбиции.
Он называет её радисткой, она же его - «отец мой».
В ресторанчике снова свободно то самое место;
ей бы надо бояться, она смеётся –
«имена твоих жён запоминанию не поддаются».
За соседним столиком часто
вытягиваются лица.

А она откидывается в кресло,
на секунду глаза закрывает – видятся ей две птицы,
соколы-сапсаны с аспидным опереньем;
каждый видит в другом добычу и кружит в недоумении,
изворачиваясь, не давая кругам сужаться.

Главное – не приближаться.
Не приближаться.

Долгое ночное плавание

важно ли важно ли в рай ли на страшный суд
медленно медленно воды меня несут
медленно воды несут за волной волна
пальцы мои легко достают до дна
тёмные волны целуют меня в виски
сердце моё не знает теперь тоски
вы всё гадали быть вам или не быть
я всё решила плыть мне или не плыть
больше не будет такой ледяной зари
правды и лжи приглашений в монастыри
я не про это не здесь на той стороне
вы всё гадали ах что будет там во сне
там-то не будет принцев высоких драм
взглядов невидящих ваших не будет там
синие тени сливаются там где дно
воды несут меня медленно медленно

Доброе утро

Первым делом спешишь проверить, что всё на месте –
исходящие письма, входящие смски,
первым делом, проснувшись утром, спешишь проверить;
всё на месте и всё по вере твоей, по мере
наступления дня получается верить как-то,
получается помнить, прокручивать кадр за кадром;
что в тебе кипит, чем заправлены твои вены? –
всё нечётко, но ослепительно достоверно,
всё неясно, точней говоря – ничего не ясно,
что и остаётся – то плакать, а то смеяться,
и брести по улице, не различая лица.
Всё приснилось,
и – да, похоже, ещё приснится.

Про почтовых голубей и так далее

Мой убийца шлёт тонкие стрелы в почтовых конвертах – не только мне;
мне придётся любить их всех, чтоб ходить по его воде.
Мой убийца живёт на высоком холме, на другой стороне, на песчаном дне –
в общем, сказка не скажет, где.

И по всем адресам летят ко мне стаи нежно воркующих голубей –
не хватает квартиры, как видишь, не хватит моих небес.
И в любом письме он читает один ответ – так убей, убей,
приходи, я же здесь, я здесь.

Мой убийца дарит резные коробочки с ароматами странных трав;
я сама их в лавке у ведьмы выбрала жизнь назад.
Он придёт и скажет: верь же мне, верь до конца, сестра, –
и заглянет в мои глаза.

Сила искусства

Не дрогнула рука у фотографа
снять кадр, а не пройти стороной.
Смотрю на вас и думаю – здорово,
что это не со мной, не со мной.
Не так пугает смерть в одиночестве,
не радует в стакане вода.
Смотрю на вас – и замуж не хочется.
Никак. Ни за кого. Никогда.

Что отсюда тебе привезти,
кроме звука лопнувшей враз струны,
из угла паутины,
трещины из стены?

Эхо ли изловить во дворе-колодце,
сложить в карман?
Что там у вашего города в закромах?

Сколько свинца в этом небе, целящего в виски,
сколько ещё здесь нежности и тоски?

Ветра,
что за последние триста лет не стих;
сердце ли мне своё на магнит приклеить
и привезти?

Майский ветер приправлен тайнами,
в трещины на асфальте врастают листья,
рассекаю дворы пустынные в одиночестве.
Подруга, провожая меня на свидание,
сказала:
ты похожа на военного журналиста,
и зонт у тебя очень творческий.

Сколькие держат себя в чёрном теле,
носят изящные платья и каблуки;
женщиной быть - красивый и важный труд.
Просто на самом деле
только военные журналисты пишут стихи -
про поэтов, как и про женщин,
конечно, врут.

Ещё мне вязали капроновые банты,
ещё доставали санки при первом снеге,
а я уже знала – мне нужен такой, как ты;
друг, который читал все на свете книги.

Когда я ещё ходила под стол пешком,
невозмутимо бросала игрушки на пол, –
уже от таких, как ты, укрывалась в шкаф,
уже им дарила любимых своих жирафов.

Мне было астрономически мало лет;
только шнурки завязывать научили,
а я уже знала – мне нужен второй пилот,
мы будем кататься «солнышком» на качелях.

Неодинокая бродит гармонь

Пиши мне, пиши - из любого лыка, любого сора,
любого цветного лома, лежащего с сентября.
Пиши, между нами градусов где-то сорок, -
так пишут на всех бутылках с письмами от тебя.

Пиши мне, пиши - широким росчерком на виниле
забытого музыканта, игравшего ритм-н-блюз.
Ты разве ещё не знаешь - молчание отменили!
Пиши мне, пиши, и я снова в тебя влюблюсь,

как делала тысячу раз, - пусть мотив моего баяна
предательски узнаваем (да-да, из чужих окон).
Тебе повезло, как видишь: я очень непостоянна,
и мне повезло: каждый день влюбляться в тебя легко.

Кто здесь на кого по весне начинает гон,
кто по лесу бродит с базукой наперевес?
Кто из нас другого проводит через огонь?
Да, понятно, один в защите, - другой-то без.

Кто здесь давит на газ на самой крутой из трасс
так, что сладкий ток – у каждого по спине?
Чем окончится развлеченье на этот раз?
Да, пожалуй, один спасётся, - другой-то нет.

Исполнитель кто, – чья тут подпись и чья печать?
Кто наивный мальчик, а кто хитроумный лис;
кто пришёл приручать – и потом за всё отвечать?
Почему мне упорно кажется – каждый из?

Высота не та – не авто, не трамвай, не плот.
И совсем не проще, но в сотню раз веселей
знать, что где тут первый, а где тут второй пилот,
разобрать не смогут –
на небе ли, на земле.

Просыпаясь, уже понимаешь, что началось;
кто-то выкрутил все настройки – другой контраст
и другая яркость; и собственный цвет волос
не узнать теперь – не говоря уж о цвете глаз.
Кто-то, видимо, Там изучает тебя на срез,
проверяет на слом и испытывает на вкус, –
просыпаясь, ты видишь, оглядываясь окрест,
что проснулся в родной и знакомый терновый куст.

По сиреневым молниям, прячущимся в рукав,
между рам оконных – цветению трав степных.
Просыпаясь, ты видишь, что всё это был вулкан –
и теперь даже пол обжигает тебе ступни,
и теперь хоть пляши, хоть ломайся, хоть бей челом, –
притяжения нет, изогнулась земная ось,

и не страшно теперь уже, Господи, ничего, 
кроме этого вот –
ну, которое началось.

Наш бегемот, наш бегемот,
Бесценных слов транжир и мот!
Беспечно тратит их (не жмот),
Беря премного разных нот,
Изысканных, как бергамот, –
Бесстрашно лезет на комод
И строит много страшных морд,
Хоть добрый он (не Вольдеморт).

Читаю "Дао Де Цзин",
читаю про яни-ини.
Кругом - отцы-молодцы
и матери-героини.

Кругом покупают дом,
корпеют над диссертацией.
А я тут, блин, не о том,
а я, блин, хожу на танцы.

Все знают, где тормоза,
все варят мужьям обеды.

Ну ладно,
ну стрекоза.
Могла бы быть муравьедом.

Про Это

Веди меня, веди,
ни слова не говори.
Я не знаю, что впереди,
что внутри.

Веди же меня, веди.
Не время теперь решать;
пока есть ритм и мотив –
продолжай.

***

Потому, что узка тропинка, а пропасть под ней черна,
потому, что безлюдно – видишь? – на много миль,
потому, что не будет завтра и нет вчера,
потому, что это как раз и вращает мир,
потому, что моя рука на твоём плече,
потому, что от искры высеченной светлей;
потому, что нет и не будет других ночей, –
мы же первые и последние на земле.

***

Сам собой в волосах просыпается южный ветер.
Что до этого, – длинный прочерк, пробел, затакт.
Три минуты стремительной, быстрой, красивой смерти –
неизбежной,
подаренной просто так.

Если смотрит пропасть прямо в глаза – дружи с ней
и кружись над ней длинной тенью на потолке.
Три минуты весёлой, счастливой и вечной жизни,
проведённой вместе –
рука в руке.

Весна-весна, почётный ловелас, –
смеётся в телефон, зовёт на танцы,
из кожи лезет вон, чтоб я велась,
чтоб ты – остался.

Как будто бы ты сам и я сама
решили так, –
клиент ей каждый дорог;
весна-весна, известнейший шаман
и маркетолог.

Так рассыпает стук от кастаньет,
не глядя, галки ставит в каждом пункте;
неважно, мол, что вас пока что нет.
Вы – будете.

Урри, где у него кнопка?

просто, из ниоткуда, пришёл ко мне
и протянул ладонь, а потом исчез
просто осталась смотреть, прислонясь к стене,
как пляшут тени и вещи теряют вес

просто, без предисловий, при свете дня
кнопку нашёл нужную и нажал
просто, как хилер, перекроил меня
только одними ладонями, без ножа

что мне за дело - ангел или мясник;
было бы интересней узнать о том,
кем я вернулась домой после встречи с ним, -
кто я теперь,
кто я теперь,
кто

Инструкция

Если закручен в жгут,
загнан в четыре стены грозой,
замкнут кольцом маршрут в ежедневной мелочной кутерьме –
не слушай, что там поёт то ли Мэри Поппинс, а то ли Цой:
переменится ветер, мол,
мы ждём перемен.

Просто залезь на крышу,
раскинь руки (какой зонт?!),
слушай, смотри на трещины, сполохи и огни;
соединись с кровотоком молний, выдохни свежий озон –
и перемени ветер.
Перемени.

будь ты хоть доброй феей, хоть первой леди,
будь хоть сама обольстительная Лилит -
он всё равно часа через два уедет,
у него в кармане лежит билет.
всеми лёгкими принимаешь весенний ветер,
и не болит, пока ещё не болит

в зимний ботинок прокрадывается водица,
поздно перевоспитывать и лечить, -
дикая, близорукая прямо с детства:
видишь свет - и идёшь, идёшь на его лучи

если что-то и стоит подсчитывать -
это удары сердца;
как же сегодня часто
оно
стучит

я лежу на дне с невозмутимым видом подводной мины
он мерцает звездой на небе
в нас всё выдаёт родство
пока он брал свои высоты - я измеряла свои глубины
вместе мы совершенное существо

яркий широкий всплеск на границе воды и суши
мощный взрыв - самую красочную из картин
с побережья увидят туристы
всем без этого было бы лучше

но как лучше мы не хотим

Только и нужно: выдохнуть "я с тобой", 
ткнуться тебе в плечо - и вернуться в домик.
Даже и хорошо, что визит недолог,
пусть от тебя уводит меня конвой.

Больше не важно, мягко ли мне стелил;
всё восхитительно просто, кристально ясно.
Не объяснять, не доказывать, не кривляться, -
просто проверить: жив ли, на месте ли?

Просто проверить, глянуть одним глазком -
так же ты худ и остёр в свои чуть за тридцать?
Вот с чем никак не можешь ты примириться, -
с тем, что не надо мне есть тебя целиком.

Всё для тебя –
эти улицы и мосты,
все эти горы, гордый мой эдельвейс,
мир этот безымянный, безумный – весь;
радуйся жизни, как это умеешь ты.

Всех приручай, кого хочешь, мой братец Лис,
чтобы потом их – хоп! – и в терновый куст;
делай всё, чтобы чувствовать жизни вкус, –
сталкивай своих женщин,
после – за них молись.

Пусть любая дорога покорно лежит у ног,
пусть подойти боятся на шаг семь бед.
И наконец-то найди такую же, по себе, –
чтобы ты не был так вызывающе одинок.

С календаря по утрам обрывай листву;
только впёрёд, не смотри, что останется за спиной.

Раньше просила –
происходи со мной.
Сегодня просто прошу тебя –
существуй.

                                                      С.

Нет, герой, продолженья не будет.
Нет, мы не в ссоре.
Да, пожалуй, – наш быт одинок, и убог, и сир;
да, с тех пор, как роман окончен, мы оба стонем –
всё на свете бледнее и хуже, чем эта история, – но
я не стану писать продолжения, не проси.

Да, у всех на устах твоё злое двусложное имя,
да, твоим монологам радуется душа;
да, с тобой допустимы любые сюжетные линии.
Но ты сам так удачно прикончил мою героиню, –
всё отлично, но как прикажешь её воскрешать?

Я, конечно, хозяин-барин, конечно, автор,
но последние строки написаны, – я не у дел.
Да, ты прав, да, я знаю четыре-пять вариантов,
как изящно и просто вернуть героиню обратно;
только вряд ли сама она будет этому рада, –
я писатель, но даже у лжи моей есть предел.

Да, я знаю. Ведь и во мне ничего не стихло,
мой любимый герой, мой трикстер, мой славный шут.
Только пусть я лучше умру одиноким психом, –
я не дам нам скатиться в пошлость,
в убогий сиквел.

Даже если больше ни слова
не напишу.

А моя сестра на другой стороне земли
пьёт и пишет, поёт, и пляшет, и ворожит.
Кто-то нас ещё до рождения расселил –
но мы есть друг у друга, и с этим не скучно жить.
Королева ярмарочных чудес,
многоликий зверь, малолетний гуру огня, –
у тебя там затерянный мир и волшебный лес,
вечный праздник и вечное «без меня».

А моя сестра может новый кроить наряд –
не построен корабль, но в целом готов каркас;
у меня тут не то чтобы скука, не то чтоб ад,
но пустует место размером с тебя как раз.
Всё равно приплыву к тебе – из зимы, из тьмы,
обниму своего сиамского близнеца, –

вот тогда, глядишь, наконец перестанут ныть
наши сросшиеся сердца.

эскалатор

то ли помню их, то ли ясно вижу -
как учебный набросок углём и мелом;
этот чёрный стоит на ступеньку ниже
и уткнулся лицом в белый свитер белого

мир вокруг предпраздничен и наряден,
но уже в расфокусе - не иначе.
белый гладит длинные чёрные пряди
и молчит, а чёрный, наверно, плачет

или просто закрыл глаза и замер,
и хоть бейте над ухом у них куранты -
их несёт чёрно-белыми полосами
бесконечный, безвременный эскалатор.

^{(неуспевшее в блиц)}


Хочешь делить с ним победы и поражения?
Значит, узлом завяжись, тренируй волю.
Амулеты мои снимая с его шеи,
чувствуй их тяжесть приятную, тонкое жжение;
помни, что где бы вы ни были –
вас не двое.

Полюби его, чтобы соседи стучали и шкалил счётчик,
отнеси на площадь любовь свою развесистую, как знамя.
"Мой, он мой" - повторяй это чаще,
артикулируй чётче,
только в каждом его поцелуе - десяток моих пощёчин,
в каждой случайной фразе -
десяток моих признаний.

Не смотри, не вари для меня отворотных зелий,
со стволами не стой до рассвета, не жди вора.
Стань с ним пеплом, упади в землю, прорасти семенем,
расцвети, принеси плоды, поделись со всеми, -

и тогда у нас, может, и будет тема
для разговора.

Пушкинг - 2

Я Вас любил.
Ну и?!
(чего же боле?)
Как крыши любят шифер и базальт,
я Вас любил -
и сам, и поневоле
(за что пора Вас, право, наказать).

Я Вас любил -
бессменно,
катарсично!
Как лучшую из вер,
как сыр "Дор Блю".
Так искренно, так нежно,
так прилично
(при встрече Вас иначе
полюблю).

Ну куда ты теперь уходишь?
Побудь ещё,
мой усталый друг, едва оправившийся от ран.
Эти травы совсем недавно прислал мне чёрт -
чуешь, какой огонь по жилам твоим течёт?
Рано ещё, милый.
Дождись утра.

Не торопись –
там ливень стоит стеной.
Или не мягко стелила тебе кровать?
Не уходи, не поворачивайся спиной, -
посиди немного, поговори со мной;
за калиткой волки - могут и разорвать.

Не выходи в этот холод один, босой;
столько недель дороги - напрасный труд.
Месяц по небу идёт с наточенною косой.
Все дороги в деревне свиты в одно кольцо, и
ты в объятья мои вернёшься уже к утру.

Ну к кому тебе там?
Всяко со мной веселей.
Просто доверься мне, и дело пойдёт на лад.
Дом твой сгорел давно, а жена - в земле:
в нашей деревне - ночь, за пределами - двести лет.

Твоё место здесь.
Как я долго тебя ждала.

У моей подруги
(нет, вы её не знаете, не у той)
красота редким образом сочетается с добротой
и с мечтой о таком же ласковом, верном муже -
чтоб его окружать заботой, готовить ужин,
чтобы детки, дом,
чтобы радость, мир и покой.

Только каждый её мужчина оказывается монстром,
даже если выглядит папой римским;
то злым духом, распределённым на этот остров,
то головорезом, пиратом морей карибских.

Вот он вроде бы добр, надёжен, и принц - не кто-то там,
даже рыбу не станет резать простым ножом;
через пару недель обнаруживается комната
в тёмной части замка -
с останками бывших жён.

Или - простой, крепко сбитый, статный,
кулак из жести,
не чурается крепких словец, не слабак, но и не невежа.
Только вот по утрам откуда-то - клочья шерсти,
в коридоре и на пороге - следы медвежьи.

Или, скажем, красиво ухаживает, дарит розы, танцует вальс,
кормит ужином при свечах, заводит под балдахин,
шепчет нежно и вкрадчиво "я без ума от Вас" -
и улыбка красивого рта обнажает его клыки.

..А с одним оказалась совсем беда;
в кои-то веки всё было "так",
только он исчез, растворился в воздухе без следа,
навсегда -
очевидно, серьёзный маг.

Нужно ли говорить, - я теряла покой и сон,
билась о стену лбом и сходила с ума от зависти.
- Как ты не понимаешь, в этом-то вся и соль,
в этом, видишь ли, весь и замысел.

Оборотень, и что? Ночью воду не пить с лица.
С некромантом зато не страшно бродить над бездной.
Сердцеед тебе показал бы, как разделывают сердца, -
господи, неужели не интересно?!

Я бы тоже вот так жила,
ежедневно меняя лица,
или шлялась по морю, бросив родне "привет!"

Только мои чудовища все оказываются принцами -
милыми, добрыми,
без особых примет.

Осенне-милитаристское

этим можно верить, – дважды их не проси;
штормовое предупрежденье, туман, метель –
все пилоты моих воздушно-бумажных сил
точно знают, куда лететь

пусть легка флотилия – дух её не сломать;
капитаны серьёзны, невидимые почти.
на бортах бумажных моих кораблей слова –
разверни, прочти

из-за дальних гор, из осенних седых лесов
из чужих широт, из холодных осенних вод…
у меня в кармане карта ветров и зонт,
я хочу одного –

чтоб мои самолёты вышли целыми из огня,
корабли отыскали светлый земной причал;

чтобы вечером ты пришёл и обнял меня,
улыбнулся и промолчал.

Спи.
Полусонной девой луна на треть
выйдет из-под покрывала в ночную тишь.
Не выключай свет - я хочу смотреть,
просто смотреть, как спишь.

Время убийц и влюблённых, волков и сов,
в лиственной тонкой резьбе проступают неведомые черты.
Сети из тени и света легли на твоё лицо,
близкое мне до дрожи, до немоты.

Спи.
Мы вели друг друга через такую тьму -
девять кругов молчания; глядя в беззвёздную эту муть,
я слишком помню всё, и вот почему
я не могу уснуть,

а всё пытаюсь настроить струны и перенять...
Ты мне обещан - кто скажет, на сколько лет,
месяцев,
дней,
часов?
Обними меня.

Не выключай свет.

О законах жанра

никто не знает числа и фамилий жертв
к концу спектакля; но если на сцене есть
ружьё, на стене висящее, – наш сюжет
не будет пресен
(по крайней мере, не весь)

красавица, умница, всё у неё хорошо
в семье, на работе, с подругами; дома – в семь,
и можно не помнить, что если бы он пришёл –
она легко попрощалась бы с этим всем

вот так и живёт себе - много лет и зим,
смеётся, целует, стирает, готовит, шьёт,
а над кроватью ружьё на стене висит –
фамильное заряженное ружьё.

Тот, который
не поворачивает головы,
если слышит – а он-то слышит, – мой тихий шуршащий шаг,
тот, которого лучше было бы звать на «Вы»,
тот, который не станет в одежде скрывать ножа –
он и сам весь оружие, весь беда, –
он выходит ко мне на танец в огромный холодный зал;
как мы чертим круги, – о, вынеси нас вода,
посмотрите на нас, имеющие глаза.

До утра, до утра свет не гаснет в моём дому,
до утра кто-то бьёт и бьёт во мне в медный гонг.
Тот, на которого взгляда не подниму,
если услышу – а я-то слышу, как ходит, ходит, да всё кругом,
я руками держу затворы – чур меня, чур,
я кружу по комнатам, пальцы скрещиваю во тьме;
он же слышит, слышит, как я для него молчу,
как никто, он умеет молчать в ответ.

Людям кажется – ходим окольными тропами,
ездим по городам;
это танец, – странный, долгий и медленный, круговой.
Тот, которого, может, и не было никогда –
может, я загляделась в небо над головой,
и пошла она кругом? –
тот, у которого каждый жест
для меня открыт, – как всегда, попадает в такт;
раз, и два, и три, и четыре, и пять, и шесть,
и пускай будет так.
Пускай просто будет
так.

Summertime

В деревенской безветренной темноте
звуки гулки – отчётливо вычеканен каждый шаг.
Кровь, как бой тяжёлого гонга, гудит в ушах.
Ты босиком?
На, вот это возьми, надень.
Здесь сплошные щели и сквозняки.
Господи, как же скрипят затворы, ключи, замки!
Что это воет?
Ты что-нибудь видишь, глянь?
Всех перебудим, и нам устроят прогулочки при луне.
Вот сюда, да иди же сюда, ко мне.
Осторожно, какая-то дрянь.

***

Яблоки завернув в большой полосатый плед,
в поле бежали во всю нашу глупую прыть,
чтобы в высокой траве валяться и грызть,
глядя до обморока – вверх, в облаков акварельных вязь,
сплетничая отчаянно и смеясь,
греясь на солнце, - пока ещё не обед.

Просто не знали, что значит зима, снег, асфальт и наст.
Ты была ничьей, я тоже была ничьей –
там, где баюкало лето весёлых бессмертных нас
в колыбели из трав и тёплых литых лучей.
Где «нельзя» значит «можно»,
а жизнь начинается после слова «отбой».
Там, где ты была мной,
я тоже была тобой.

***

Мы давно не гуляем босые, не спим до часа,
завтраки и обеды готовим сами.
Не встречайся мне больше, деточка, не встречайся,
не смотри на меня внимательными глазами.
Видишь, как остро режет лезвиями осока,
и тростник речной, и слова «мы», «моя» и «вместе»?
Я оставлю тебя в этом поле, в траве высокой, –
ты лежи там и смейся.
Вечно лежи и смейся.

Пляска света и тени на водной глади
переходит в медленный вальс; стрекозы
приглашают стрекоз.
Трава речная шуршит о борт.
Солнце исчерпало раскладку на день;
свет становится мягок и жёлто-розов.
У меня - никаких забот,
кроме как лежать на борту нашей лёгкой лодки,
наблюдая живую беседу в речной осоке
паука с мотыльком.
В августе ночи ещё короткие -
еле хватает на сон и любовь;
длинные строки
будут потом.
Благо будет о ком.

Время летит со свистом весёлой лески.
Мне бы уметь так ждать -
я бы вспять повернула реки;
но я только смотрю, как подрагивает блесна,
нарушая здешнюю тишину осторожным плеском,
правлю лодкой,
на свет просматриваю сквозь веки
яркие диафильмы дневного сна.
Мне бы уметь так ждать, о речные боги!
Я перешла бы границы,
нарушив законы жанра,
хотя бы на день твоё хладнокровие переняв.
Но я только смотрю через дыру в бейсболке,
как ты ловкими пальцами держишь её за жабры.
Так же и со мной,
вот так же ты и меня.


_10.08.09

Аксолотлю


Ты узнаешь его в момент -
боковое зрение выделит, выдернет из толпы.
Ты процедишь сквозь зубы:
тебе-то уже не пристало считать столбы,
и пускай другие себе разбивают лбы -
хватит всех этих тонких эльфов, наследных принцев,
хватит этих холодных рук, голубых кровей, -
эй, расслабься, сиди спокойно, дыши ровней;
он красив настолько, что лучше глазам не верь,
он красив настолько,
что хочется отодвинуться.

Но потом себе скажешь:
я ведь душу не продаю,
ничего не теряю, была не была, твою
же налево, - ведь жизнь короткая, он - так юн,
взгляд такой голубой и чистый,
пряди светлые, не запястья - речной тростник;
сразу видно - не нюхал пороху, в переулке не знал резни
и любовью большой не бит.
Что случится со мной? Вот с ним
может всё случиться.

И тогда ты спокойно бросишь весь арсенал -
что умеешь, и чем владеешь, и в чём сильна, -
всё на то, чтобы рухнула мраморная стена
и сдалась охрана.
Там, куда он идёт, будешь ты - ненавязчива, весела
и случайна;
начнёшь для него писать, не вставая часами из-за стола;
он тебя позовёт куда-то -
ты скажешь: моя взяла,
всё идёт по плану.

Ты расспросишь о нём знакомых, насколько позволит такт,
с осторожностью, достойной применения на фронтах
иностранной разведки.
Бить тяжёлыми ядрами малых птах
не пристало, - но ты не станешь жалеть обоймы.
Но, когда на входе в удушливый кинозал
он положит ладони на плечи и заглянет тебе в глаза, -
ты почувствуешь, как в позвоночник втыкает молнию
неведомая гроза

и поймёшь, кто из вас был пойман.

Он убирает со лба золотые волосы
где-то недалеко, – на границе весны и лета.
Он играет на флейте среди мегаполиса, 
стройный, тонкий, изящный, как его флейта.

Мимо проходит ветер в пуховом вычурном палантине,
бросив под ноги – дзынь! – золотые блики.
Мимо идут художники, приносят с собой картины,
мимо проходят дети, приносят с собой улыбки.

Мимо проходят девушки – спрашивают время, имя;
он называет имя героя любимой книги,
а про время не знает, и зачем ему говорить с другими, –
у него есть небо, а теперь ещё – золотые блики,

у него – весь огромный мир, и леса, и горы,
семь отверстий на теле флейты и ловкие пальцы,
и музыка, перед которой хищный голодный город
убирает оскал и вспоминает, как улыбаться.

я Вас любил
как падают на дно
любил как убивают на войне
без "ну" без "нет" без "почему" без "но"
любил
любил
уже похоже не

я Вас любил
Вы спали на плече
деревья гнулись падали столбы
я Вас любил покуда было чем
и даже мне казалось
я любим

я Вас
пока не начались торги
пока не наступила темнота
и не дай Бог вот этого другим
и не дай Бог любимой быть
вот так

однажды с утра становится всё равно -
как и куда вас несёт,
дальше он или ближе,
какое вы с ним сегодня идёте смотреть кино
и что он там вообще говорит и пишет

зачем приходил и к кому от тебя ушёл
(любовь с равнодушием так похожи
в крайних своих пределах)
и как он делает - больно
или приятно и хорошо,
или приятно и больно,
или - уже никак
никому
не делает.

ничего не проси –
пускай ты растеряна и тревожна,
пусть земля из-под ног уходит и меркнет разум;
потерпи, казак, пока весна привычно и осторожно
двести двадцать вольт вливает тебе подкожно, –
и тепло настолько, что даже можно,
не заходя домой,
отдать ему всё и сразу.

ничего не проси,
тем более – просто нечего;
с вами всё уже было,
хорошо, если позвонит ещё на неделе,
а тем более, видишь, какие сегодня проблемы с речью, –
ничего не проси, не порть этот чудный вечер;

разве что –
обними меня крепче,
обними меня крепче,

лучше – до характерного хруста
в шейном отделе.

Ей не страшно к нему: у неё работа, друзья и дом,
она уже и время выкраивает с трудом,
чтобы побродить по развалинам старой жизни.
Надо съездить в книжный, купить пальто,
и сходить туда, и придумать это, и сделать то.
Но она всё откладывает на потом,
и не думает даже, что это - признак.

Он спокоен, улыбчив, гостеприимен, -
очевидно, его настиг
тот же самый покой; можно смело наклеить стик
"мой хороший знакомый", "друг";
рассказать, как легко оказалось его простить,
как ей нравится жить одной, как царевне в башне,
как гуляет сама по себе,
как ей нравится этот стиль.

Но, когда он её обнимет,
её вдруг начнёт трясти
мелкой дрожью - как на морозе в одной рубашке.

Ей-то слышно, как стены падают,
в ворота вламывается орда,
как цунами сметает целые города,
как орут сирены и бабы - "пожар! пожар!", как
в Венеции поднимается к крышам домов вода,
как шуршит рукав у маньяка,
предвкушающего удар, -

а она повторяет отчаянно:
да,
да,
да.

Никого не жалко.

Ей нравится прыгать с разбега в холодный северный водоём.
Ей нравятся те, у кого тяжела рука.
Она не боится боли;
её болевой приём
бодрит, как глоток воды из чистого родника.

Где сыщешь того, кто хотел бы остаться с ней?
Спроси, что ей нравится – будешь и сам не рад.
Она не боится ни крыс, ни пиявок, ни пауков, ни змей,
ни стаи голодных собак последи двора.

Она не боится быть замужем за никем:
ей нравятся перемены, и ветер, и дрожь огней.
Её одиночество бродит на поводке
из дома в дом, прирученное, за ней.

Она не боится силы, а силе метит в ученики;
не боится, что небо однажды разверзнется над головой.

А только того, что он просто придёт, и коснётся её руки,
и скажет:
«Ну ладно, хватит.
Пойдём домой».

Было столько света - видно и из-под век,
между нами, - в ладони не уместить,
не сложить в альбом.
Думала, это праздничный фейерверк,
а оказалось, это я всё билась о стену лбом, -
и сыпались искры, яркие как огонь,
весёлые, как игрушки из подарочного мешка.
Ложись-ка спать, не слушай весь этот гон
и не трогай меня -
ужасно болит башка.

Механизм - надёжный, отлаженный, заводной, -
там, где раньше, по ощущеньям, была душа.
Всё в порядке - в порядке, да, заведённом мной;
я тебе его не советую нарушать.

Всё в порядке: минуты складываются в дни,
а весна, несомненно, следует за зимой.
Я сменила номер, чтобы ты не звонил,
я сломала все пальцы, чтоб не звонить самой.

И не трогай меня, и не открывай меня,
не напоминай, что были с тобой близки:
мало ли какая железная шестерня,
мало ли в какие крошечные куски.

и, когда не отпускает и не проходит -
кажется, не пережить очередную зиму, -
она пишет ему что-то вроде
"я купила себе фиолетовые колготки!", что в переводе
значит - "проверка связи.
скучаю невыносимо".

он ей отвечает -
"к ним нужен оранжевый лёгкий плащ!",
что значит - "заходи под вечер, в любое время.
чем тебя снова ранило?
кто теперь твой палач?
хочешь - рассказывай, хочешь - плачь;
к чаю есть малиновое варенье".

Что тебе рассказать о тех, кто тревожит гладь океана, – и кто скрывается там, на дне?
Всё, чем я владею, нетрудно тебе отдать, – о тебе мои песни при золотой луне,
о тебе мои песни, трепетны и горьки, я пою одному тебе, о тебе одном, –
и с улыбками в волны бросаются моряки, и, спастись не пытаясь, сами идут на дно.

Что тебе рассказать о том, как ложится тень корабля на ребристые спины проворных рыб?
Я ведь знаю цену любви у земных людей – ты бы стал весёлым и ласковым до поры,
называл меня самой близкой и дорогой, приучал к теплу, увлекал, за собой манил, –
а потом оставил, спутал меня с другой, безголосой, но с цветом глаз и волос – моим.

Что тебе рассказать о том, как тонка, нежна белоснежная пена на гребнях больших валов?
Если бы я тебе, любимый, была нужна, - ты меня отыскал бы, пришёл бы ко мне на зов.
Я сидела одна вечерами на берегу, где булыжник до белых мозолей волной истёрт;
я забыла покой своих голубых лагун, я забыла весёлые игры своих сестёр.

Что тебе рассказать о том, каковы шторма? То, что видел ты, – просто лёгкий вечерний бриз.
С той поры, как тебя увидела, я сама – как разбитый корабль, океаном влекомый вниз.
Мне не нужен твой каменный замок, холодный зал, музыканты, и танцы, и взгляды чужих людей;
чтоб увидеть тебя, можно просто закрыть глаза, не встречаясь с тобой, нелюбящим, каждый день.

Что тебе рассказать о том, как мерцает лёд на большой глубине, в нетающих ледниках?
Кто ещё, мой свет, об этом тебе споёт, кто ещё споёт о глазах твоих и руках?
Я останусь там, где тебе не найти причал, я останусь там, где весь год холодна вода,
я останусь, как сёстры, – зла, весела, ничья; я отдам свои песни, но голоса – не отдам.

Для чего ты такой мне выдан,
как есть, натурой,
в соответствии с небесной номенклатурой?
Чтоб себя ощущала то центром мира,
то полной дурой.

Чтоб ответила за слова романсов,
разученных на вокале.
Чтобы различала привычку и привыкание.
Чтоб нашла тебя – как находит
коса на камень.

Чтоб глаза у меня сияли, как на параде.
Чтобы реже были губы мои в помаде;
чтобы чаще держала
свой ум во аде.

Чтобы жить ни на миг не казалось легко и просто.
Чтобы было на что напороться,
за что бороться.

Чтобы ярче светили звёзды
на дне колодца.

Я хочу быть рядом с тобой, -
скажем, рядом Фурье.
То есть тем, с чем будет тебе уютно:
чем-нибудь, связанным с головой,
чем-нибудь абстрактным
и абсолютным.

Я хочу быть бредом с тобой, -
существом, какое другим не является и в бреду;
из всех языков понимающим только твой, -
существом,
которое ты придумал.

Я хочу быть ядом с тобой,
приносящим изрядно и радости, и вреда;
только радости больше -
чтобы с собой не вести тебе войн.

Или просто с тобой,
просто быть с тобой
иногда.

Вот так бы и шёл -
не касаясь ни сердца и ни руки,
под сиреневым снегом, медленно тающим на земле.
Мы сильны, но вместе - беспомощны и хрупки;
быть бы проще, наивнее, веселей.

Так бы и шли - беспечно и налегке,
распевали песни, а не платили бы по счетам.
Снег запутывается в твоём мохнатом воротнике;
так бы и не знала, какой он холодный,
моя щека.

Так бы идти, не оглядываясь назад,
через сонные переулки и ветреные мосты;
расставаться - с радостью,
не просыпаться с утра в слезах,
не биться хрустально, не рваться на лоскуты.

Вот так бы и жили в мире.
Любая власть
обоюдоостра - ты это знаешь и сам.
Я не сдалась, я пока ещё не сдалась, -
не смотри так подолгу
в мои глаза.